Советский переводчик, правозащитник.
Происходит из старинного рода. Праправнук Александра Фёдоровича Кистяковского. Многие в семье были в 1930-е годы репрессированы. Кратковременному аресту подвергался и отец Кистяковского Андрей Юльевич, который в начале Великой Отечественной войны преподавал в Московском военно-инженерном училище, полковник-инженер, впоследствии заведовал кафедрой спортивных сооружений в Московском инженерно-строительном институте.
Ушёл из школы в восьмом классе, работал, служил в армии.
Учился в Московском автомеханическом институте. В 1971 году окончил романо-германское отделение филологического факультета МГУ по специальности «английский язык и литература». Публиковался с 1967 года. После окончания университета работал переводчиком художественной литературы с английского (в СССР были опубликованы его переводы рассказов У. Фолкнера, Р. Данкена, Ч. П. Сноу, Ф. О'Коннор и др.).
В 1960-е сблизился с кругом художников-нонконформистов «Лианозовской школы». В 1974–1976 годах перевел на русский роман Артура Кестлера «Слепящая тьма» (перевод издан в Нью-Йорке в 1978 году; в СССР вышел в 1988 году).
Андрей Кистяковский, начало 80-ых
С конца 1970-х стал участвовать в работе основанного в 1974 году А. И. Солженицыным на гонорары от издания «Архипелага ГУЛАГ» Русского общественного фонда помощи политзаключенным и их семьям, распорядителем которого в СССР с 1977 года был С. Д. Ходорович. После ареста в апреле 1983 года Ходорович назначил Кистяковского своим преемником. 18 мая 1983 года Кистяковский объявил о том, что вступил в распоряжение фондом. Подвергся обыскам, угрозам и избиению.
Последние годы жизни тяжело болел, но успел завершить перевод книги Дж. Р. Р. Толкиена «Хранители».
Российский филолог, переводчик, литературовед. Отец религиоведа А. В. Муравьёва, сын И. И. Муравьёвой, пасынок Е. М. Мелетинского и Г. С. Померанца.
Окончил филологический факультет МГУ (1960), диплом писал по Тынянову и формалистам, затем переключился на англистику. C 1960 годов и до смерти работал во Всероссийской государственной библиотеке иностранной литературы: сначала — библиографом, затем — заместителем главного редактора бюллетеня «Современная художественная литература за рубежом». С 1993 года вернулся к библиографической работе в отделе комплектования ВГБИЛ.
Автор двух книг о творчестве Джонатана Свифта, статей об английской классической и современной литературе — в частности, одной из первых на русском языке статей о творчестве Джона Рональда Руэла Толкиена («Толкьен и критики»; в журнале «Современная художественная литература за рубежом», 1976, № 3). Подготовил в 1984 году диссертацию, но не защитил.
В начале 1970-х годов Владимир Муравьёв занимался в семинаре по художественному переводу Евгении Калашниковой и Марии Лорие. Работа Муравьёва-переводчика началась с нескольких произведений Фланнери О’Коннор и Мюриэл Спарк, среди других его работ — романы Шона О’Фаолейна, «Альгамбра» Вашингтона Ирвинга, произведения О.Генри, Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, Уильяма Фолкнера, Ивлина Во и др. Однако наиболее известна его работа над трилогией Толкиена «Властелин колец» (совместно с Андреем Кистяковским); соавтор Муравьёва умер в ходе работы над книгой, и Муравьёв завершал перевод в одиночку. Этот перевод стал первым опубликованным в СССР (первая часть — 1983) и считается наиболее высокохудожественным, хотя и подвергается критике поклонников Толкиена за различные вольности и отступления от буквы подлинника.
Помимо англистики и переводов Муравьев занимался и русистикой (писал энциклопедические статьи по Чаадаеву, Леонтьеву и утопизму). В юности был близко знаком с А. А. Ахматовой, написал воспоминания об этом знакомстве, опубликованные Фонтанным домом в 2001 году.
Владимир Муравьёв участвовал в диссидентских кружках рубежа 1950-1960-х годов, был близким другом (а с 1987 года — и крёстным отцом) Венедикта Ерофеева — одним из тех, у кого хранилась рукопись поэмы «Москва — Петушки».
19 декабря — российская премьера "Хоббита". В России существует множество вариантов переводов трилогии «Властелин колец», а почитатели Толкиена все никак не могут договориться, какой из переводов лучше, какой более соответствует замыслу англичанина. Мы решили поговорить о самых первых переводах, неожиданно появившихся в книжных магазинах еще в советские времена, c Алексеем МУРАВЬЕВЫМ — сыном одного из первых переводчиков этой книги Владимира Муравьева. Как они создавались, почему их не запретили и как возникла сама идея перевести книгу, которую читает и перечитывает уже не одно поколение людей
Алексей Муравьев (р. 1969) — российский историк и религиовед. Кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института всеобщей истории Российской Академии Наук, секретарь редакционной коллегии журнала «Христианский Восток». Сын переводчика и литературоведа Владимира Муравьева — автора перевода трилогии «Властелин колец» Джона Роналда Руэла Толкиена (совместно с А. Кистяковским).
— Какова, на ваш взгляд, судьба произведений Толкиена и рецепция его творчества в России?
— Толкиен прежде всего популярен в англо- и германоязычном мире. Германцы, кельты и англосаксы воспринимают его книги как определенного рода литературную игру со своим культурно-мифологическим достоянием. Что касается России, то тут нет прямой отсылки к мифологическому прошлому. С нашим славянским тезаурусом играют другие. По литературному и философскому качеству наше отечественное доморощенное фэнтези хуже, чем Толкиеновское, в нем нет результата рефлексии прожитого XIX — начала XX века (в частности, войны), но что-то оно отражает. Чем лучше мы представляем контекст, тем лучше понимаем, что хочет сказать Толкиен.
Не могу сказать, что хорошо представляю, какова была рецепция в России, когда в 1981 году на русском вышла первая часть «Властелина колец». Насколько понимаю, на первом этапе была довольно небольшая группа почитателей из детей интеллигенции и их друзей. Затем, когда в конце 1980-х-1990-х начались процессы социальной трансформации, возник спрос на героическую романтику, и книги Толкиена «попали в струю». Наша современная культура, условно ее можно назвать визуальной, кинематографической, довольно циничная, в ней мало героики, а если и есть, то какая-то несерьезная. И тут получилось, что из книг Толкиена взяли десять процентов — оказался востребован событийный и героический пафос. Видимо, на волне этого явления и возникли все эти религиозные интерпретации в виде Толкиенутых и прочих. Когда же началось формирование более структурированного общества, интерес к его произведениям спал. А новый всплеск интереса подогрел выход кинотрилогии «Властелин колец». В каком-то смысле фильм заменяет текст. Я человек текстов, поэтому для меня это явление, скорее, деградации. Мы постепенно уходим от цивилизации, в центре которой текст, к той, в центре которой образ. С одной стороны, это общество с более быстрым типом взаимодействия, поскольку образ воздействует непосредственно на подсознание, а с другой, такая цивилизация воспринимает текст как тип образа, продуцирующую образы среду. Произведения Толкиена, особенно трилогия, образны и кинематографичны, поэтому какая-то аудитория у них, безусловно, будет. Кроме всего прочего, мы живем в постмодернистской культуре, в которой отсутствует понятие сакральности, а Толкиен дает некое представление о героике, с ней сосуществующей. И то, что человек тянется к таким текстам, — знак цивилизационного дефицита, степенью которого, наверное, и определяется рецепция его произведений.
Наверное, и в дальнейшем «культурное место» Толкиена будет определяться еще и тем, насколько актуален будет литературно-исторический и человеческий опыт XIX — начала XX веков. Будут ли читать Пушкина, Достоевского, Толстого, Диккенса, вплоть до Честертона и Льюиса — современников Толкиена. Конечно, всегда найдутся тинейджеры, которые прочитают эти книжки просто ради развлечения, это естественно, но как культурный факт неинтересно.
— Чем вы можете объяснить появление в России такого количества переводов «Властелина колец»?
— Насколько я понимаю, для Муравьева и Кистяковского было важно интеллектуальное, мифологическое и событийное функционирование текста в рамках русской литературы, а для других переводчиков это был культовый текст, для которого важно именно квази-религиозное его бытование. На одном интернет-форуме я прочитал такие слова: «Как Муравьев с Кистяковским могли такое-то имя так перевести?..» Я понял, что мы находимся не перед возмущением читателя, которому что-то непонятно, а перед возмущением религиозного адепта, увидевшего, что в его «Библии» нечто исказили. Как Лютер мог так перевести? А ведь Лютер как раз был великий переводчик! И вот это обвинение, как мне кажется, показывает, что какая-то часть переводчиков смотрела на текст как на религиозный, и, работая над ним старалась, не дай Бог, не отступать от оригинала, но главное, не особо задумывалась, на какой культурный язык переводить.
Советский переводчик, правозащитник.
Происходит из старинного рода. Праправнук Александра Фёдоровича Кистяковского. Многие в семье были в 1930-е годы репрессированы. Кратковременному аресту подвергался и отец Кистяковского Андрей Юльевич, который в начале Великой Отечественной войны преподавал в Московском военно-инженерном училище, полковник-инженер, впоследствии заведовал кафедрой спортивных сооружений в Московском инженерно-строительном институте.
Ушёл из школы в восьмом классе, работал, служил в армии.
Учился в Московском автомеханическом институте. В 1971 году окончил романо-германское отделение филологического факультета МГУ по специальности «английский язык и литература». Публиковался с 1967 года. После окончания университета работал переводчиком художественной литературы с английского (в СССР были опубликованы его переводы рассказов У. Фолкнера, Р. Данкена, Ч. П. Сноу, Ф. О'Коннор и др.).
В 1960-е сблизился с кругом художников-нонконформистов «Лианозовской школы». В 1974–1976 годах перевел на русский роман Артура Кестлера «Слепящая тьма» (перевод издан в Нью-Йорке в 1978 году; в СССР вышел в 1988 году).
Андрей Кистяковский, начало 80-ых
С конца 1970-х стал участвовать в работе основанного в 1974 году А. И. Солженицыным на гонорары от издания «Архипелага ГУЛАГ» Русского общественного фонда помощи политзаключенным и их семьям, распорядителем которого в СССР с 1977 года был С. Д. Ходорович. После ареста в апреле 1983 года Ходорович назначил Кистяковского своим преемником. 18 мая 1983 года Кистяковский объявил о том, что вступил в распоряжение фондом. Подвергся обыскам, угрозам и избиению.
Последние годы жизни тяжело болел, но успел завершить перевод книги Дж. Р. Р. Толкиена «Хранители».
Российский филолог, переводчик, литературовед. Отец религиоведа А. В. Муравьёва, сын И. И. Муравьёвой, пасынок Е. М. Мелетинского и Г. С. Померанца.
Окончил филологический факультет МГУ (1960), диплом писал по Тынянову и формалистам, затем переключился на англистику. C 1960 годов и до смерти работал во Всероссийской государственной библиотеке иностранной литературы: сначала — библиографом, затем — заместителем главного редактора бюллетеня «Современная художественная литература за рубежом». С 1993 года вернулся к библиографической работе в отделе комплектования ВГБИЛ.
Автор двух книг о творчестве Джонатана Свифта, статей об английской классической и современной литературе — в частности, одной из первых на русском языке статей о творчестве Джона Рональда Руэла Толкиена («Толкьен и критики»; в журнале «Современная художественная литература за рубежом», 1976, № 3). Подготовил в 1984 году диссертацию, но не защитил.
В начале 1970-х годов Владимир Муравьёв занимался в семинаре по художественному переводу Евгении Калашниковой и Марии Лорие. Работа Муравьёва-переводчика началась с нескольких произведений Фланнери О’Коннор и Мюриэл Спарк, среди других его работ — романы Шона О’Фаолейна, «Альгамбра» Вашингтона Ирвинга, произведения О.Генри, Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, Уильяма Фолкнера, Ивлина Во и др. Однако наиболее известна его работа над трилогией Толкиена «Властелин колец» (совместно с Андреем Кистяковским); соавтор Муравьёва умер в ходе работы над книгой, и Муравьёв завершал перевод в одиночку. Этот перевод стал первым опубликованным в СССР (первая часть — 1983) и считается наиболее высокохудожественным, хотя и подвергается критике поклонников Толкиена за различные вольности и отступления от буквы подлинника.
Помимо англистики и переводов Муравьев занимался и русистикой (писал энциклопедические статьи по Чаадаеву, Леонтьеву и утопизму). В юности был близко знаком с А. А. Ахматовой, написал воспоминания об этом знакомстве, опубликованные Фонтанным домом в 2001 году.
Владимир Муравьёв участвовал в диссидентских кружках рубежа 1950-1960-х годов, был близким другом (а с 1987 года — и крёстным отцом) Венедикта Ерофеева — одним из тех, у кого хранилась рукопись поэмы «Москва — Петушки».
19 декабря — российская премьера "Хоббита". В России существует множество вариантов переводов трилогии «Властелин колец», а почитатели Толкиена все никак не могут договориться, какой из переводов лучше, какой более соответствует замыслу англичанина. Мы решили поговорить о самых первых переводах, неожиданно появившихся в книжных магазинах еще в советские времена, c Алексеем МУРАВЬЕВЫМ — сыном одного из первых переводчиков этой книги Владимира Муравьева. Как они создавались, почему их не запретили и как возникла сама идея перевести книгу, которую читает и перечитывает уже не одно поколение людей
Алексей Муравьев (р. 1969) — российский историк и религиовед. Кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института всеобщей истории Российской Академии Наук, секретарь редакционной коллегии журнала «Христианский Восток». Сын переводчика и литературоведа Владимира Муравьева — автора перевода трилогии «Властелин колец» Джона Роналда Руэла Толкиена (совместно с А. Кистяковским).
— Какова, на ваш взгляд, судьба произведений Толкиена и рецепция его творчества в России?
— Толкиен прежде всего популярен в англо- и германоязычном мире. Германцы, кельты и англосаксы воспринимают его книги как определенного рода литературную игру со своим культурно-мифологическим достоянием. Что касается России, то тут нет прямой отсылки к мифологическому прошлому. С нашим славянским тезаурусом играют другие. По литературному и философскому качеству наше отечественное доморощенное фэнтези хуже, чем Толкиеновское, в нем нет результата рефлексии прожитого XIX — начала XX века (в частности, войны), но что-то оно отражает. Чем лучше мы представляем контекст, тем лучше понимаем, что хочет сказать Толкиен.
Не могу сказать, что хорошо представляю, какова была рецепция в России, когда в 1981 году на русском вышла первая часть «Властелина колец». Насколько понимаю, на первом этапе была довольно небольшая группа почитателей из детей интеллигенции и их друзей. Затем, когда в конце 1980-х-1990-х начались процессы социальной трансформации, возник спрос на героическую романтику, и книги Толкиена «попали в струю». Наша современная культура, условно ее можно назвать визуальной, кинематографической, довольно циничная, в ней мало героики, а если и есть, то какая-то несерьезная. И тут получилось, что из книг Толкиена взяли десять процентов — оказался востребован событийный и героический пафос. Видимо, на волне этого явления и возникли все эти религиозные интерпретации в виде Толкиенутых и прочих. Когда же началось формирование более структурированного общества, интерес к его произведениям спал. А новый всплеск интереса подогрел выход кинотрилогии «Властелин колец». В каком-то смысле фильм заменяет текст. Я человек текстов, поэтому для меня это явление, скорее, деградации. Мы постепенно уходим от цивилизации, в центре которой текст, к той, в центре которой образ. С одной стороны, это общество с более быстрым типом взаимодействия, поскольку образ воздействует непосредственно на подсознание, а с другой, такая цивилизация воспринимает текст как тип образа, продуцирующую образы среду. Произведения Толкиена, особенно трилогия, образны и кинематографичны, поэтому какая-то аудитория у них, безусловно, будет. Кроме всего прочего, мы живем в постмодернистской культуре, в которой отсутствует понятие сакральности, а Толкиен дает некое представление о героике, с ней сосуществующей. И то, что человек тянется к таким текстам, — знак цивилизационного дефицита, степенью которого, наверное, и определяется рецепция его произведений.
Наверное, и в дальнейшем «культурное место» Толкиена будет определяться еще и тем, насколько актуален будет литературно-исторический и человеческий опыт XIX — начала XX веков. Будут ли читать Пушкина, Достоевского, Толстого, Диккенса, вплоть до Честертона и Льюиса — современников Толкиена. Конечно, всегда найдутся тинейджеры, которые прочитают эти книжки просто ради развлечения, это естественно, но как культурный факт неинтересно.
— Чем вы можете объяснить появление в России такого количества переводов «Властелина колец»?
— Насколько я понимаю, для Муравьева и Кистяковского было важно интеллектуальное, мифологическое и событийное функционирование текста в рамках русской литературы, а для других переводчиков это был культовый текст, для которого важно именно квази-религиозное его бытование. На одном интернет-форуме я прочитал такие слова: «Как Муравьев с Кистяковским могли такое-то имя так перевести?..» Я понял, что мы находимся не перед возмущением читателя, которому что-то непонятно, а перед возмущением религиозного адепта, увидевшего, что в его «Библии» нечто исказили. Как Лютер мог так перевести? А ведь Лютер как раз был великий переводчик! И вот это обвинение, как мне кажется, показывает, что какая-то часть переводчиков смотрела на текст как на религиозный, и, работая над ним старалась, не дай Бог, не отступать от оригинала, но главное, не особо задумывалась, на какой культурный язык переводить.