— Да нет, попробуйте…
Сенк свернул козью ножку, затянулся и сплюнул.
— Дерьмо, а не табак! Сбегай за моим…
— Сейчас. — Маченга с трудом поднялся и засеменил в землянку.
— Да поскорее, старая кляча, курить очень хочется…
Молча проводили его взглядом.
— Ну и вояка. — Сенк растоптал сапогом окурок. — У нас в отряде таких не было.
— Оставь его, Тадек, в покое, — заметил Кутрына. — Нельзя издеваться над бойцами, с ними придется еще воевать.
— Боюсь, что не успеем, война, того и гляди, закончится.
— Еще повоюешь!
— Говорят, что наши, — вставил осторожно Венцек, — подошли уже к Праге. Лекш тоже рассказывал, что в сегодняшней сводке написано о боях на подступах к Варшаве.
— Что-то не спешат…
— Да и в самой Варшаве идут бои. Черт его знает что там творится. Не могли наши подождать?
— Не твоего ума дело.
— Сколько народ выстрадал и еще настрадается… Когда я был в Люблине, то отправился в Майданек, там до сих пор стоит смрад…
— Моего отца сожгли, — сказал Калета. — Случайно. Он был у соседей, а те, говорят, кого-то прятали. И вдруг нагрянули немцы на машинах, никто не успел уйти; окружили хату, подожгли, а кто попытался выскочить — тех убивали. Так живьем и сгорел. Утром я пошел искать его тело, но от него уже ничего не осталось, кроме покореженного от огня портсигара да обручального кольца, которое он носил на руке. Похоронил кучу пепла, даже ксендза не было на похоронах, его тоже убили.
— Сволочи!
Вернулся Маченга.
— А где табак?
— Не нашел…
— Ну и кретин, растяпа! — закричал Сенк.
— А ты не кипятись, сходи сам да принеси, — спокойно заметил Кутрына, не обращая внимания на злость командира отделения.
— Да нет, попробуйте…
Сенк свернул козью ножку, затянулся и сплюнул.
— Дерьмо, а не табак! Сбегай за моим…
— Сейчас. — Маченга с трудом поднялся и засеменил в землянку.
— Да поскорее, старая кляча, курить очень хочется…
Молча проводили его взглядом.
— Ну и вояка. — Сенк растоптал сапогом окурок. — У нас в отряде таких не было.
— Оставь его, Тадек, в покое, — заметил Кутрына. — Нельзя издеваться над бойцами, с ними придется еще воевать.
— Боюсь, что не успеем, война, того и гляди, закончится.
— Еще повоюешь!
— Говорят, что наши, — вставил осторожно Венцек, — подошли уже к Праге. Лекш тоже рассказывал, что в сегодняшней сводке написано о боях на подступах к Варшаве.
— Что-то не спешат…
— Да и в самой Варшаве идут бои. Черт его знает что там творится. Не могли наши подождать?
— Не твоего ума дело.
— Сколько народ выстрадал и еще настрадается… Когда я был в Люблине, то отправился в Майданек, там до сих пор стоит смрад…
— Моего отца сожгли, — сказал Калета. — Случайно. Он был у соседей, а те, говорят, кого-то прятали. И вдруг нагрянули немцы на машинах, никто не успел уйти; окружили хату, подожгли, а кто попытался выскочить — тех убивали. Так живьем и сгорел. Утром я пошел искать его тело, но от него уже ничего не осталось, кроме покореженного от огня портсигара да обручального кольца, которое он носил на руке. Похоронил кучу пепла, даже ксендза не было на похоронах, его тоже убили.
— Сволочи!
Вернулся Маченга.
— А где табак?
— Не нашел…
— Ну и кретин, растяпа! — закричал Сенк.
— А ты не кипятись, сходи сам да принеси, — спокойно заметил Кутрына, не обращая внимания на злость командира отделения.