— Непременно, — поспешно согласилась Марта.
Свою квартиру в Люблине, как и все предыдущие, генерал считал временной и поэтому не придавал особого значения ее внешнему виду. Теперь же он впервые пожалел, что не постарался оборудовать ее хотя бы так, как некоторые его коллеги. Ординарец, прекрасно знающий своего шефа, раз в неделю убирал комнату, следя только за чистотой мундира и сапог Векляра да за пополнением продуктовых запасов: «Мой генерал не любит быть голодным». Поэтому, когда они вошли, ужин уже стоял на столе; кровать же была не застелена, на полу валялись старые газеты и окурки, на диване — кипа брошюр, которые он просматривал накануне вечером.
— Принимай гостей, Роман, — заявила Марта, бросая косынку на диван, и сразу же заговорила, будто опасаясь, чтобы он не сказал чего-нибудь лишнего.
Они были одни, за окном стояла тишина. Векляру все время казалось, что в комнате незримо присутствует кто-то третий, ревниво следящий за тем, чтобы он и Марта не нашли общего языка. Десять лет назад они его всегда находили, он им был даже не нужен: они знали друг о друге все — так, по крайней мере, казалось Векляру.
Марта еще раз коротко рассказала ему о поисках Стефана, которые безуспешно вела почти все годы оккупации.
— Как будто сквозь землю провалился, — объясняла она тихо, — никаких следов, никаких зацепок. Соседки сказали, что он ушел на восток.
— Ну что ж, будем искать! — Векляр в этот вечер не мог думать о сыне. Ему было стыдно, но рядом — Марта, и ничто не могло омрачить радость от встречи с ней.
— Будем искать! — повторила она. — Все время, пока я находилась во Львове, да и позже, — все эти годы я не могла простить себе…
— Чего? Ну, успокойся. Вся жизнь у нас еще впереди.
— Ничего ты, к сожалению, не понимаешь, и я вынуждена сказать тебе об этом. Так вот, когда бы я о тебе ни думала, я всегда вспоминала тот день, когда ты узнал, что я беременна. Это явилось для тебя полной неожиданностью, нарушило все твои планы, ты никак не мог понять, как я на это решилась, причем сама, не посоветовавшись с тобой. Временами мне казалось, что другие люди для тебя вообще не существуют…
— Как ты можешь так говорить? У тебя никогда не было ко мне никаких претензий. Ведь тогда нам пришлось от многого в жизни отказаться.
— Я знала, что ты сумеешь найти и этому оправдание. Ты же всегда прав. Ты был для меня старшим товарищем, авторитетом, оракулом, но теперь это прошлое. Я просто не могу себе простить…
— Чего именно? Ведь наша победа не за горами…
— Да, но мы заплатили за нее слишком дорогой ценой. Я имею в виду не только тех, кто погиб, но и исковерканную личную жизнь многих оставшихся в живых. Я не могу простить себе, что, родив сына, я подкинула его, как щенка, чужим людям. Когда я увидела тебя, он тотчас же возник перед моими глазами. Извини, но я думала тогда о нем, а не о тебе. Он был очень похож на тебя… И вдруг меня охватил страх, узнаю ли я его теперь? Вижу, что тебя это не интересует.
— Интересует.
— Когда меня арестовали, ты уезжал в Испанию. Ты даже не навестил его в Варшаве…
— Ты же знаешь, что я не мог, это было слишком рискованно… мне запретили.
— Ну конечно! За эти пять лет я совершила столько рискованных дел, хотя мне тоже не разрешали! Ты об этом не знаешь, потому что тебя не было в Польше. Надо было хотя бы отвезти его к твоей матери…
— Тогда бы мы вообще не смогли его видеть, ведь показываться в Боровице нам было нельзя. Кстати, моя мать умерла.
— Извини, не знала.
— Ты тоже ни разу не навестила ее во время оккупации.
— Не могла.
— Непременно, — поспешно согласилась Марта.
Свою квартиру в Люблине, как и все предыдущие, генерал считал временной и поэтому не придавал особого значения ее внешнему виду. Теперь же он впервые пожалел, что не постарался оборудовать ее хотя бы так, как некоторые его коллеги. Ординарец, прекрасно знающий своего шефа, раз в неделю убирал комнату, следя только за чистотой мундира и сапог Векляра да за пополнением продуктовых запасов: «Мой генерал не любит быть голодным». Поэтому, когда они вошли, ужин уже стоял на столе; кровать же была не застелена, на полу валялись старые газеты и окурки, на диване — кипа брошюр, которые он просматривал накануне вечером.
— Принимай гостей, Роман, — заявила Марта, бросая косынку на диван, и сразу же заговорила, будто опасаясь, чтобы он не сказал чего-нибудь лишнего.
Они были одни, за окном стояла тишина. Векляру все время казалось, что в комнате незримо присутствует кто-то третий, ревниво следящий за тем, чтобы он и Марта не нашли общего языка. Десять лет назад они его всегда находили, он им был даже не нужен: они знали друг о друге все — так, по крайней мере, казалось Векляру.
Марта еще раз коротко рассказала ему о поисках Стефана, которые безуспешно вела почти все годы оккупации.
— Как будто сквозь землю провалился, — объясняла она тихо, — никаких следов, никаких зацепок. Соседки сказали, что он ушел на восток.
— Ну что ж, будем искать! — Векляр в этот вечер не мог думать о сыне. Ему было стыдно, но рядом — Марта, и ничто не могло омрачить радость от встречи с ней.
— Будем искать! — повторила она. — Все время, пока я находилась во Львове, да и позже, — все эти годы я не могла простить себе…
— Чего? Ну, успокойся. Вся жизнь у нас еще впереди.
— Ничего ты, к сожалению, не понимаешь, и я вынуждена сказать тебе об этом. Так вот, когда бы я о тебе ни думала, я всегда вспоминала тот день, когда ты узнал, что я беременна. Это явилось для тебя полной неожиданностью, нарушило все твои планы, ты никак не мог понять, как я на это решилась, причем сама, не посоветовавшись с тобой. Временами мне казалось, что другие люди для тебя вообще не существуют…
— Как ты можешь так говорить? У тебя никогда не было ко мне никаких претензий. Ведь тогда нам пришлось от многого в жизни отказаться.
— Я знала, что ты сумеешь найти и этому оправдание. Ты же всегда прав. Ты был для меня старшим товарищем, авторитетом, оракулом, но теперь это прошлое. Я просто не могу себе простить…
— Чего именно? Ведь наша победа не за горами…
— Да, но мы заплатили за нее слишком дорогой ценой. Я имею в виду не только тех, кто погиб, но и исковерканную личную жизнь многих оставшихся в живых. Я не могу простить себе, что, родив сына, я подкинула его, как щенка, чужим людям. Когда я увидела тебя, он тотчас же возник перед моими глазами. Извини, но я думала тогда о нем, а не о тебе. Он был очень похож на тебя… И вдруг меня охватил страх, узнаю ли я его теперь? Вижу, что тебя это не интересует.
— Интересует.
— Когда меня арестовали, ты уезжал в Испанию. Ты даже не навестил его в Варшаве…
— Ты же знаешь, что я не мог, это было слишком рискованно… мне запретили.
— Ну конечно! За эти пять лет я совершила столько рискованных дел, хотя мне тоже не разрешали! Ты об этом не знаешь, потому что тебя не было в Польше. Надо было хотя бы отвезти его к твоей матери…
— Тогда бы мы вообще не смогли его видеть, ведь показываться в Боровице нам было нельзя. Кстати, моя мать умерла.
— Извини, не знала.
— Ты тоже ни разу не навестила ее во время оккупации.
— Не могла.