— Его взорвали пираты.
— Без паспорта вы не русский.
— У меня нет денег. Позвольте хоть в тюрьму сесть.
— Без паспорта ты не человек.
— Ну позвольте хоть в землю зарыться!
— Без паспорта ты не труп.
Да, век России не видать! Впрочем, кос её ржаных, глаз её голубых — тоже. Надо пока пристраиваться здесь.
Одалиска жалась к пьеро. Моника прижималась к Петру Петровичу. Парча терлась об атлас. В толпе затерялись они. Друзей нигде не было видно. Бутафорин не любил толпы. Она казалась ему безликой и враждебной. Даже если пела и плясала. Он вспомнил советский парад. По Красной площади шла колонна крепких парней. И все с гармонями. Заметьте, не с Монями. Это бы куда ни шло. А именно с гармонями. Вот что было жутко. Это было страшней, чем если бы они шли с автоматами Калашникова. Казалось, за сползающей маской безумие неприкрытое мелькнуло.
Где ты живешь, Моня? У тебя есть квартира? Целый дом!? И ты в нем одна!? Монечка, я люблю тебя! Предлагаю тебе свою руку и сердце. Впрочем, что мелочиться! Всего себя тебе предлагаю. Давай жить как муж и жена. И начнем прямо сегодня же.
Начнем и кончим, и снова начнем, — был ответ одалиски.
Толпа расступилась. На нашу парочку двигался, простите за ходульную фразу, некто на ходулях. С головы до ног он был обтянут черным матерьялом, на котором спереди и сзади белело изображение скелета. Смерть на костылях.
— Бежим, а то сейчас накостыляет! — увлекая за собой Моню, крикнул прозайка.
— Такси! — крикнул он, стоя на причале.
И к ним подплыла гондола с прибитой к борту шахматной доской.
Хлопки фейерверка, музыка и гул отдалились, стали глуше. Гондола скользила по узкой сумрачной улочке. Редкие фонари, редкие звезды. Под тентом, где прилегли Петя и Моня, было еще темнее. Стоящий на высокой корме лодочник что-то напевал вполголоса, отбивая ритм веслом по воде. Хотя почему «что-то»? Со всей ответственностью можно заявить: он напевал баркаролу. Он был без головы: ее мешал видеть нависающий тент. В остальном — гондольер как гондольер: изящные башмаки с «розочками», белые гольфы, короткие (до голеней) атласные штаны, светлая шелковая сорочка и темный бархатный жилет.
Мой маленький дружок, тебе, конечно, известно, чем занимаются дядя и тетя, когда остаются наедине. Да, они разговаривают о погоде. Впрочем, необязательно наедине. Случается, в разговоре принимают участие и другие дяди и тети. Но все-таки, поверь моему опыту, о погоде лучше всего говорить с глазу на глаз, тет-а-тет, визави, лоб в лоб. Нет, лоб — грубовато. Вот лобок — хорошо. Вот и Петр Петрович с Моникой… Тут, правда, был еще один дядя. Лодочник. Но, во-первых, он был за рулем, и ему было нельзя. А во-вторых, у него не было головы, поэтому можно считать, что его вовсе не было.
— Отчего ты так жадно дышишь? — спросил Бутафорин.
— На меня давит атмосфера в одно человеческое тело, — ответила одалиска.
— А мне кажется, напротив, давление сегодня понижено: в моем столбе явно поубавилось ртути.
Петр Петрович задумался о будущем. Последствия надо предвидеть. Неожиданности ни к чему. Ни ему, ни ей. Он вышел из младенческого возраста. Из-под тента к корме он вышел.
— Простите, у вас презерватива не будет? — обратился он к гондольеру.
Ничто не мешало зрению, и он увидел: а парень-то с головой! Однако наличие головы у гондольера производило не менее странное впечатление, нежели ее отсутствие. Казалось, левая половина черепа (фас) выступала оппонентом правой. Она не имела волос, брови, ресницы и даже глаза. Вообще она выглядела много старше. Ей можно было дать лет 70, тогда как в целом лодочнику было не больше 30-ти. Стройный атлет. И красивый, если бы не эта жуткая странность.
— Его взорвали пираты.
— Без паспорта вы не русский.
— У меня нет денег. Позвольте хоть в тюрьму сесть.
— Без паспорта ты не человек.
— Ну позвольте хоть в землю зарыться!
— Без паспорта ты не труп.
Да, век России не видать! Впрочем, кос её ржаных, глаз её голубых — тоже. Надо пока пристраиваться здесь.
Одалиска жалась к пьеро. Моника прижималась к Петру Петровичу. Парча терлась об атлас. В толпе затерялись они. Друзей нигде не было видно. Бутафорин не любил толпы. Она казалась ему безликой и враждебной. Даже если пела и плясала. Он вспомнил советский парад. По Красной площади шла колонна крепких парней. И все с гармонями. Заметьте, не с Монями. Это бы куда ни шло. А именно с гармонями. Вот что было жутко. Это было страшней, чем если бы они шли с автоматами Калашникова. Казалось, за сползающей маской безумие неприкрытое мелькнуло.
Где ты живешь, Моня? У тебя есть квартира? Целый дом!? И ты в нем одна!? Монечка, я люблю тебя! Предлагаю тебе свою руку и сердце. Впрочем, что мелочиться! Всего себя тебе предлагаю. Давай жить как муж и жена. И начнем прямо сегодня же.
Начнем и кончим, и снова начнем, — был ответ одалиски.
Толпа расступилась. На нашу парочку двигался, простите за ходульную фразу, некто на ходулях. С головы до ног он был обтянут черным матерьялом, на котором спереди и сзади белело изображение скелета. Смерть на костылях.
— Бежим, а то сейчас накостыляет! — увлекая за собой Моню, крикнул прозайка.
— Такси! — крикнул он, стоя на причале.
И к ним подплыла гондола с прибитой к борту шахматной доской.
Хлопки фейерверка, музыка и гул отдалились, стали глуше. Гондола скользила по узкой сумрачной улочке. Редкие фонари, редкие звезды. Под тентом, где прилегли Петя и Моня, было еще темнее. Стоящий на высокой корме лодочник что-то напевал вполголоса, отбивая ритм веслом по воде. Хотя почему «что-то»? Со всей ответственностью можно заявить: он напевал баркаролу. Он был без головы: ее мешал видеть нависающий тент. В остальном — гондольер как гондольер: изящные башмаки с «розочками», белые гольфы, короткие (до голеней) атласные штаны, светлая шелковая сорочка и темный бархатный жилет.
Мой маленький дружок, тебе, конечно, известно, чем занимаются дядя и тетя, когда остаются наедине. Да, они разговаривают о погоде. Впрочем, необязательно наедине. Случается, в разговоре принимают участие и другие дяди и тети. Но все-таки, поверь моему опыту, о погоде лучше всего говорить с глазу на глаз, тет-а-тет, визави, лоб в лоб. Нет, лоб — грубовато. Вот лобок — хорошо. Вот и Петр Петрович с Моникой… Тут, правда, был еще один дядя. Лодочник. Но, во-первых, он был за рулем, и ему было нельзя. А во-вторых, у него не было головы, поэтому можно считать, что его вовсе не было.
— Отчего ты так жадно дышишь? — спросил Бутафорин.
— На меня давит атмосфера в одно человеческое тело, — ответила одалиска.
— А мне кажется, напротив, давление сегодня понижено: в моем столбе явно поубавилось ртути.
Петр Петрович задумался о будущем. Последствия надо предвидеть. Неожиданности ни к чему. Ни ему, ни ей. Он вышел из младенческого возраста. Из-под тента к корме он вышел.
— Простите, у вас презерватива не будет? — обратился он к гондольеру.
Ничто не мешало зрению, и он увидел: а парень-то с головой! Однако наличие головы у гондольера производило не менее странное впечатление, нежели ее отсутствие. Казалось, левая половина черепа (фас) выступала оппонентом правой. Она не имела волос, брови, ресницы и даже глаза. Вообще она выглядела много старше. Ей можно было дать лет 70, тогда как в целом лодочнику было не больше 30-ти. Стройный атлет. И красивый, если бы не эта жуткая странность.