На ветру было мучительно холодно, я присел на бровку траншеи, натянул воротник, неизвестно чего ожидая. Правое ухо то вроде отходило от глухоты, то его опять закладывало тугой пробкой, раненая рука просто отнималась от боли.
- Ванин хотя и младший лейтенант, а смелее которых капитанов, - нажимая на лопату, с усилием говорил боец. - Точно!
- Не в званиях смелость, - заметил Горькавый.
- А сметкой, наверно, не уступит и командиру полка.
- Это Сыромятникову? Ну, тот дурак.
- Бросьте! - сказал я. - Чтобы так говорить, надо знать.
Горькавый далеко за бруствер швырнул землю с лопаты.
- Хе, знать! Я у него в батальоне полгода проползал. Он ведь до полка батальоном командовал. Строгий - да. Боялись, это верно. Но - дурак.
- Откуда это видно?
- Солдату все видно.
- Ну, уж так и все?
- Даже лучше, чем кому другому. Потому как он все это кровью своей узнает: какой командир умный, а какой дурак.
Горькавый отдышался немного и опять взялся за свою лопату. А его напарник добавил:
- А у нас и комроты ничего себе. Шебутной, конечно, но неплохой мужик. Воевать может.
- Толковый, - подтвердил Горькавый. - Да не слишком смелый. Не с немцами, в бою - он орел! С начальством.
- Ну, это уж чепуха, - сказал я и встал, враз потеряв всякое желание слушать этого умника. Во всяком случае Ананьева я знал лучше, чем он.
- Пускай себе чепуха, - сказал Горькавый, - а на Гриневича уж очень оглядывается. Тот не смотри, что тихоня. Как бывает жинка: тихонькая, а мужика под каблучком держит.
- Никого он не держит, - сказал я.
- А ты вот присмотрись. Присмотрись тогда.
Странный человек этот Горькавый. Я был уверен, что он ошибается, но говорил он с такой убежденностью, что помимо воли в моей памяти начали всплывать некоторые случаи, которым раньше я не придавал особого значения. И как ни удивительно, а получалось, что и на самом деле Ананьев иногда ждал, что скажет Гриневич. Хотя, может быть, так и надо было, и они просто советовались для пользы дела.
Я вглядывался в неясную, едва различимую в траншейном мраке фигуру Горькавого с шапкой-растопыркой на голове, испытывая уважение, что ли, к этому немолодому, обычно мало заметному бойцу. Провоевав с ним в роте полгода, мы ни разу до сих пор не удосужились поговорить, а вот, оказывается, он о многом имел свое особое и даже неожиданное мнение. И вместе с тем эта его умная наблюдательность как-то невольно настораживала, неизвестно почему, но даже немного настраивала не в пользу Горькавого.
Я уже решил остаться здесь до утра - хоть и на холоде, а все же веселей будет скоротать ночь. Но только я подумал об этом, как из сумерек показался Ванин. Он был не один и, завидя меня, сказал тому, кто шел следом:
На ветру было мучительно холодно, я присел на бровку траншеи, натянул воротник, неизвестно чего ожидая. Правое ухо то вроде отходило от глухоты, то его опять закладывало тугой пробкой, раненая рука просто отнималась от боли.
- Ванин хотя и младший лейтенант, а смелее которых капитанов, - нажимая на лопату, с усилием говорил боец. - Точно!
- Не в званиях смелость, - заметил Горькавый.
- А сметкой, наверно, не уступит и командиру полка.
- Это Сыромятникову? Ну, тот дурак.
- Бросьте! - сказал я. - Чтобы так говорить, надо знать.
Горькавый далеко за бруствер швырнул землю с лопаты.
- Хе, знать! Я у него в батальоне полгода проползал. Он ведь до полка батальоном командовал. Строгий - да. Боялись, это верно. Но - дурак.
- Откуда это видно?
- Солдату все видно.
- Ну, уж так и все?
- Даже лучше, чем кому другому. Потому как он все это кровью своей узнает: какой командир умный, а какой дурак.
Горькавый отдышался немного и опять взялся за свою лопату. А его напарник добавил:
- А у нас и комроты ничего себе. Шебутной, конечно, но неплохой мужик. Воевать может.
- Толковый, - подтвердил Горькавый. - Да не слишком смелый. Не с немцами, в бою - он орел! С начальством.
- Ну, это уж чепуха, - сказал я и встал, враз потеряв всякое желание слушать этого умника. Во всяком случае Ананьева я знал лучше, чем он.
- Пускай себе чепуха, - сказал Горькавый, - а на Гриневича уж очень оглядывается. Тот не смотри, что тихоня. Как бывает жинка: тихонькая, а мужика под каблучком держит.
- Никого он не держит, - сказал я.
- А ты вот присмотрись. Присмотрись тогда.
Странный человек этот Горькавый. Я был уверен, что он ошибается, но говорил он с такой убежденностью, что помимо воли в моей памяти начали всплывать некоторые случаи, которым раньше я не придавал особого значения. И как ни удивительно, а получалось, что и на самом деле Ананьев иногда ждал, что скажет Гриневич. Хотя, может быть, так и надо было, и они просто советовались для пользы дела.
Я вглядывался в неясную, едва различимую в траншейном мраке фигуру Горькавого с шапкой-растопыркой на голове, испытывая уважение, что ли, к этому немолодому, обычно мало заметному бойцу. Провоевав с ним в роте полгода, мы ни разу до сих пор не удосужились поговорить, а вот, оказывается, он о многом имел свое особое и даже неожиданное мнение. И вместе с тем эта его умная наблюдательность как-то невольно настораживала, неизвестно почему, но даже немного настраивала не в пользу Горькавого.
Я уже решил остаться здесь до утра - хоть и на холоде, а все же веселей будет скоротать ночь. Но только я подумал об этом, как из сумерек показался Ванин. Он был не один и, завидя меня, сказал тому, кто шел следом: