— Нами установлено, что переговоры, которые он вел от твоего имени в кругах, куда его никогда не приглашали, не привели к каким-либо существенным результатам. И слава Богу! Он искал человека, который прислал тебе некое письмо… — Почтальон навис над разом посеревшим Щепкиным. — Кстати, где оно?… Не молчи. Ничего, мы найдем и письмо, и сочинителя.
Щепкин почувствовал позыв к рвоте, он наклонился, чтобы опорожнить желудок, но вдруг упал на пол и затрясся в страшном ознобе. Исторгся неудержимым потоком, хлынул из распахнутого горла чай, выбросил Щепкин руки, будто показывая, что вот он, дескать, какой — ничего не имеет и ничего с собой не забирает, закрыл глаза и понесся к матери; а почтальон, заглянув в его бесполезные зрачки, пнул и сказал, что не нужно было выпендриваться, что не нужно было соваться, после чего сплюнул и удовлетворенно рассмеялся; однако вспомнив, что пришел совсем не за этим, вдруг засуетился, забегал, принялся искать что-то важное, настоятельное.
Через час бесплодных поисков, почтальон выудил из рюкзака телефон. Доложив, что компьютерные диски не найдены, а Щепкин мертв, он получил указание «убрать» тело. Еще через четверть часа, руководимые почтальоном два молчаливых человека в белых халатах снесли Щепкина к машине скорой помощи, включили мигалку и покатили в неизвестном направлении.
Избавившись от тела, почтальон прибыл к руководству для изложения обстоятельств проведенной операции. Его встретил никакой мужчина, восседавший в огромном кабинете за бескрайним столом, правая часть которого оказалась уставленной равновеликими цвета слоновой кости телефонами, а на левой части покоилась огромная ваза с клубникой.
Почтальон доложил, что задание выполнено, а Щепкин мертв.
— Что с телом? — спросил никакой.
— В реке, товарищ полковник, — ответил почтальон и смутился под взглядом: — так ведь утоп же.
— Документы?
— Не нашли. — Подчиненный опустил глаза. Оправдывая неудачу, он вдруг спросил с надеждой в голосе, ожидая, видимо, что руководитель вроде хранителя некой вселенской истины развеет неоригинальные сомнения: — А может, не было их? Блефовал, может, он?
— Может, и блефовал. — Никакой поднял телефонную трубку и свободным кулаком погрозил подчиненному. — Смотри у меня!
Руководитель соединился с еще более высоким и слово в слово повторил услышанное. В разговоре руководителя с еще более высоким, почтальон расслышал несущиеся из трубки весьма непечатные выражения, и они напугали его. Лицо руководителя начало приобретать баклажанный оттенок, баклажан сменился огурцом, дозрев до бледной тыквы и не обещая ничего хорошего, палитра, наконец, остановилась. Руководитель, повесив трубку, повернулся к подчиненному.
— Все слышал, майор? — спросил никакой, вопреки ожиданиям не спуская на подчиненного дежурных собак, колоссальным усилием воли, о котором можно было догадываться лишь специалистам данного ведомства, сдерживая рвущиеся наружу эмоции.
— Так точно! — отчеканил майор. — Щепкин — почетный гражданин города, ему полагаются торжественные похороны, требуется тело.
— Выполняй!
Майор, счастливый, ибо ничего особого не случилось, развернулся и выскочил из кабинета. А спустя минуту уже летел к реке.
Прибыв на место, где в камышах должно было покоиться бездыханное тело, команда, к горькому сожалению, такового не обнаружила: не обнаружила ни самого Щепкина, ни следов посмертного пребывания. Тщательная рекогносцировка местности также не дала результатов. Проискав до темноты и ничего не обнаружив, напуганный майор связался с руководителем. Услышав, что его захоронят вместо Щепкина, он вдруг лязгнул зубами и принялся бежать. При попытке переплыть реку в трех километрах от злосчастного места, «почтальон» был схвачен собственной командой и доставлен на машине «скорой помощи» в распоряжение немилосердного руководства.
Всему я был прямой, но незаинтересованный свидетель. Лишь свидетель, — ни желания помочь Щепкину, ни любопытства я не испытывал. Одно чистое, буддистки безучастное созерцание. В общем, мне была безразлична вся эта возня с обманом и вывозом к реке. Я смотрел на копошащиеся тела, сравнивал с нами, разумеется — в пользу последних, размышлял о том, что ждет эти тела зимой, разочаровывался, понимая, что вопросом нужно задаваться скорее в отношении нас самих, нежели в отношении двуногих хорошей физической формы и отменного здоровья.
Все же я не полагал никогда физическое превосходство решающим в определении главенства. И коли мне когда-либо доверено будет кое-что подправить в рассматриваемом виде — хочу в это верить — то с того самого мгновения, когда приму мое решение… Вот именно, я не позволил бы ему оставаться таковым. Я уменьшил бы homo sapiens до, скажем, пяти-восьми миллиметров, сплющил бы тело в спинно-брюшном направлении, оставив его члененным, но овальным, великодушно придав существу особые устойчивость и, вкупе с цветом пашни, скрытность. Но уменьшил бы я его не для того, чтобы увеличить выживаемость, отнюдь, а единственно ради сокращения занимаемого им пространства. Да, так и быть, пусть самки человека были бы крупнее самцов, слабых телом и духом, крупнее, а иногда и в несколько раз, ибо не самцы приносят потомство, но лишь принимают участие… Сказано, быть может, опрометчиво.
Если позволите, братья, я вкратце оглашу мою точку зрения. Спасибо.
Итак, сытые и насосавшиеся, homo sapiens приобретали бы форму шара, значительно увеличиваясь в размерах. Окраску вида я оставил бы прежней — от светло-желтых, как я уже сказал о пашне, до оттенков темно-коричневых, — пусть, наконец, станет носителем этих омерзительных расцветок.
При всех недостатках то был бы вид родственный паукам и скорпионам, ареал обитания которого ограничивался бы лишь климатической зоной, где произрастают кустарники и леса. В качестве наказания за жестокосердие, homo sapiens являлся бы переносчиком катастрофически опасных инфекционных заболеваний, скажем, энцефалита, сибирской язвы, чумы. Он впадал бы в спячку. Здесь я ничего не изобретаю и устанавливаю период анабиоза сроком в несколько месяцев. Пусть будет сон с октября по апрель, но сон не пустой, а потребный для созревания яда, дабы в период бодрствования homo sapiens сеял бы на соплеменников неисчислимые болезни. Страдания преследовали бы его из поколения в поколение не одну тысячу лет, но пусть бы он не погибал, претерпевая очищающие муки, а лишь балансировал на грани смерти, предавая анафеме судьбу и себя, неспособного победить проклятие даже таким безотказным способом как добровольный уход из жизни…
Тем не менее, не столько об этом размышлял я, наблюдая, как без всевышней необходимости умерщвлять, родственные представители биологического вида бросают Щепкина в мутную равнодушную воду, сколько о самом себе в контексте, конечно же, совместного существования, сотый раз приходя к неутешительному выводу: не жить нам вместе никогда — либо они, либо мы. Омерзительный смех и глумление, сопровождавшие перенос тела к реке, лишь закрепляли меня в моей правоте. В их присутствии я трясся от страха, в дрожь приводили река и бессилие.
— Нами установлено, что переговоры, которые он вел от твоего имени в кругах, куда его никогда не приглашали, не привели к каким-либо существенным результатам. И слава Богу! Он искал человека, который прислал тебе некое письмо… — Почтальон навис над разом посеревшим Щепкиным. — Кстати, где оно?… Не молчи. Ничего, мы найдем и письмо, и сочинителя.
Щепкин почувствовал позыв к рвоте, он наклонился, чтобы опорожнить желудок, но вдруг упал на пол и затрясся в страшном ознобе. Исторгся неудержимым потоком, хлынул из распахнутого горла чай, выбросил Щепкин руки, будто показывая, что вот он, дескать, какой — ничего не имеет и ничего с собой не забирает, закрыл глаза и понесся к матери; а почтальон, заглянув в его бесполезные зрачки, пнул и сказал, что не нужно было выпендриваться, что не нужно было соваться, после чего сплюнул и удовлетворенно рассмеялся; однако вспомнив, что пришел совсем не за этим, вдруг засуетился, забегал, принялся искать что-то важное, настоятельное.
Через час бесплодных поисков, почтальон выудил из рюкзака телефон. Доложив, что компьютерные диски не найдены, а Щепкин мертв, он получил указание «убрать» тело. Еще через четверть часа, руководимые почтальоном два молчаливых человека в белых халатах снесли Щепкина к машине скорой помощи, включили мигалку и покатили в неизвестном направлении.
Избавившись от тела, почтальон прибыл к руководству для изложения обстоятельств проведенной операции. Его встретил никакой мужчина, восседавший в огромном кабинете за бескрайним столом, правая часть которого оказалась уставленной равновеликими цвета слоновой кости телефонами, а на левой части покоилась огромная ваза с клубникой.
Почтальон доложил, что задание выполнено, а Щепкин мертв.
— Что с телом? — спросил никакой.
— В реке, товарищ полковник, — ответил почтальон и смутился под взглядом: — так ведь утоп же.
— Документы?
— Не нашли. — Подчиненный опустил глаза. Оправдывая неудачу, он вдруг спросил с надеждой в голосе, ожидая, видимо, что руководитель вроде хранителя некой вселенской истины развеет неоригинальные сомнения: — А может, не было их? Блефовал, может, он?
— Может, и блефовал. — Никакой поднял телефонную трубку и свободным кулаком погрозил подчиненному. — Смотри у меня!
Руководитель соединился с еще более высоким и слово в слово повторил услышанное. В разговоре руководителя с еще более высоким, почтальон расслышал несущиеся из трубки весьма непечатные выражения, и они напугали его. Лицо руководителя начало приобретать баклажанный оттенок, баклажан сменился огурцом, дозрев до бледной тыквы и не обещая ничего хорошего, палитра, наконец, остановилась. Руководитель, повесив трубку, повернулся к подчиненному.
— Все слышал, майор? — спросил никакой, вопреки ожиданиям не спуская на подчиненного дежурных собак, колоссальным усилием воли, о котором можно было догадываться лишь специалистам данного ведомства, сдерживая рвущиеся наружу эмоции.
— Так точно! — отчеканил майор. — Щепкин — почетный гражданин города, ему полагаются торжественные похороны, требуется тело.
— Выполняй!
Майор, счастливый, ибо ничего особого не случилось, развернулся и выскочил из кабинета. А спустя минуту уже летел к реке.
Прибыв на место, где в камышах должно было покоиться бездыханное тело, команда, к горькому сожалению, такового не обнаружила: не обнаружила ни самого Щепкина, ни следов посмертного пребывания. Тщательная рекогносцировка местности также не дала результатов. Проискав до темноты и ничего не обнаружив, напуганный майор связался с руководителем. Услышав, что его захоронят вместо Щепкина, он вдруг лязгнул зубами и принялся бежать. При попытке переплыть реку в трех километрах от злосчастного места, «почтальон» был схвачен собственной командой и доставлен на машине «скорой помощи» в распоряжение немилосердного руководства.
Всему я был прямой, но незаинтересованный свидетель. Лишь свидетель, — ни желания помочь Щепкину, ни любопытства я не испытывал. Одно чистое, буддистки безучастное созерцание. В общем, мне была безразлична вся эта возня с обманом и вывозом к реке. Я смотрел на копошащиеся тела, сравнивал с нами, разумеется — в пользу последних, размышлял о том, что ждет эти тела зимой, разочаровывался, понимая, что вопросом нужно задаваться скорее в отношении нас самих, нежели в отношении двуногих хорошей физической формы и отменного здоровья.
Все же я не полагал никогда физическое превосходство решающим в определении главенства. И коли мне когда-либо доверено будет кое-что подправить в рассматриваемом виде — хочу в это верить — то с того самого мгновения, когда приму мое решение… Вот именно, я не позволил бы ему оставаться таковым. Я уменьшил бы homo sapiens до, скажем, пяти-восьми миллиметров, сплющил бы тело в спинно-брюшном направлении, оставив его члененным, но овальным, великодушно придав существу особые устойчивость и, вкупе с цветом пашни, скрытность. Но уменьшил бы я его не для того, чтобы увеличить выживаемость, отнюдь, а единственно ради сокращения занимаемого им пространства. Да, так и быть, пусть самки человека были бы крупнее самцов, слабых телом и духом, крупнее, а иногда и в несколько раз, ибо не самцы приносят потомство, но лишь принимают участие… Сказано, быть может, опрометчиво.
Если позволите, братья, я вкратце оглашу мою точку зрения. Спасибо.
Итак, сытые и насосавшиеся, homo sapiens приобретали бы форму шара, значительно увеличиваясь в размерах. Окраску вида я оставил бы прежней — от светло-желтых, как я уже сказал о пашне, до оттенков темно-коричневых, — пусть, наконец, станет носителем этих омерзительных расцветок.
При всех недостатках то был бы вид родственный паукам и скорпионам, ареал обитания которого ограничивался бы лишь климатической зоной, где произрастают кустарники и леса. В качестве наказания за жестокосердие, homo sapiens являлся бы переносчиком катастрофически опасных инфекционных заболеваний, скажем, энцефалита, сибирской язвы, чумы. Он впадал бы в спячку. Здесь я ничего не изобретаю и устанавливаю период анабиоза сроком в несколько месяцев. Пусть будет сон с октября по апрель, но сон не пустой, а потребный для созревания яда, дабы в период бодрствования homo sapiens сеял бы на соплеменников неисчислимые болезни. Страдания преследовали бы его из поколения в поколение не одну тысячу лет, но пусть бы он не погибал, претерпевая очищающие муки, а лишь балансировал на грани смерти, предавая анафеме судьбу и себя, неспособного победить проклятие даже таким безотказным способом как добровольный уход из жизни…
Тем не менее, не столько об этом размышлял я, наблюдая, как без всевышней необходимости умерщвлять, родственные представители биологического вида бросают Щепкина в мутную равнодушную воду, сколько о самом себе в контексте, конечно же, совместного существования, сотый раз приходя к неутешительному выводу: не жить нам вместе никогда — либо они, либо мы. Омерзительный смех и глумление, сопровождавшие перенос тела к реке, лишь закрепляли меня в моей правоте. В их присутствии я трясся от страха, в дрожь приводили река и бессилие.