— Я не достоин этого, отче.
— Разумеется, недостоин. Это дар, который даётся не по достоинству, а по милости Божией. На ногах стоять можешь?
Ариэль медленно сел, потом с трудом встал и сразу закачался. Жан тут же подхватил его под локоть. «Пошли», — отрезал старец.
Они вышли из хижины, Жан продолжал поддерживать Ариэля. Рядом с хижиной оказалась небольшая постройка из грубо подогнанных камней, увенчанная небольшим деревянным крестом. Они зашли внутрь, здесь было очень уютно. Скромный иконостас из старых потемневших икон, отгораживая алтарь, оставлял место не более, чем для трёх человек. Старец кивнул Ариэлю на грубый табурет, стоявший у западной стены: «Садись. Не сможешь сидеть — ложись вот тут в уголке, нисколько не смущаясь, но из храма ни в коем случае не выходи, даже если очень захочется». Потом старец глянул на Жана и повелительно сказал: «Чадо Иоанне, читай часы».
Жан взял часослов и начал читать — чётко, размеренно, бесстрастно, а старец тем временем исчез за алтарной перегородкой. Сидеть Ариэлю действительно было тяжело, он прислонился к неровной стене, камни впивались в спину, но иначе он просто упал бы. Его начало мутить, казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Слова молитв, некогда такие родные и радостные, сейчас почему-то были неприятны и даже мучительны. Эти слова напоминали ему о его отречении, и он, конечно, предпочёл бы их не слышать. Ариэль чувствовал, что сейчас он на литургии — чужой, всё здесь было не для него и даже против него, его терзал нестерпимый стыд, очень хотелось немедленно отсюда убраться, в лесу он мог быть просто одной из зверюшек, а в храме чувствовал себя омерзительным и недостойным существом. Старец сказал, что он сможет вернуться, но сейчас он в это не верил. Кто отрёкся от Бога, тому конец. Сейчас Ариэль не смог бы даже определённо сказать, верит ли он в Бога по-прежнему, или уже нет. За те безумные слова, которые он наговорил, когда рассудок его начал мутиться, ему было нестерпимо стыдно, но он вроде бы до сих пор так думал, хотя и не вполне. Он понял, что, благодаря Жану, его отречение не было полным, окончательным, он всё же не отдал душу демонам, и всё-таки теперь они хозяйничали в его душе почти как дома. Если суметь зацепиться за это «почти», то можно выбраться. Но как же было плохо! И он вдруг понял почему — он притащил за собой в храм целый рой демонов, а для них это самое невыносимое место на земле, они здесь мучаются и в ответ мучают его, побуждая уйти из храма.
И тут в Ариэле проснулся рыцарь — человек, всегда готовый всё преодолеть и совершить невозможное. Он вспомнил, как шёл через горы — день за днём, презирая своё страдание. Сейчас всё-таки полегче. Нет, легче было тогда, потому что тогда он был с Богом. А сейчас? И тут Ариэль молча взревел: «И сейчас тоже!». Сразу же из его груди вырвались спасительные слова: «Господи, помилуй! Господи, исцели!». Стало не легче, а тяжелее, и в тот момент, когда он понял, что сидеть уже не может, он решил, что не только не ляжет, но и попытается стоять. Было очень тяжело, он держался за стену, но всё-таки стоял. Из алтаря слышались суровые возгласы старца, они жгли его осквернённую душу, а может быть сжигали в его душе всю ту скверну, которая так быстро в неё проникла и так легко укоренилась. Когда старец читал Евангелие, его корчило от стыда и чувства собственного недостоинства. А когда услышал: «Примите, ядите…», то рухнул на колени и уткнулся лбом в земляной пол.
Литургия завершилась, Ариэлю, кажется, стало полегче. К нему подошёл старец и, с любовью глядя ему в глаза, промолвил: «Ты сможешь выбраться, ты Божий». Жан под руку привёл Ариэля обратно в хижину, он сразу рухнул на солому. Ад из души не ушёл, но в его тотальном холоде словно появились маленькие островки тепла. Было невыносимо, а стало тяжело. Жан протянул ему кружку с водой и лепёшку. Позавтракав, Ариэль почувствовал нормальный голод и нормальную усталость, парализующая одурь схлынула. Теперь старец посмотрел на Ариэля немного насмешливо и сказал: «Знаешь, что, дорогой, а натаскай-ка ты нам воды с ручья. Сначала на еду, потом огород полей».
К ручью, который был довольно далеко от хижины, Ариэля вывела тропинка. Когда он наполнил два деревянных ведра, ему показалось, что они чугунные. Шатаясь, он побрёл к хижине, а потом ещё и ещё раз. Он едва стоял на ногах, иногда спотыкался, иногда останавливался и отдыхал. Пролежав без движения неделю, он, казалось, утратил всю свою силу, нервное истощение выжало его, как лимон. Надо было восстанавливаться, он чувствовал, что руки и ноги хоть и наливаются свинцом, но становятся подвижнее, понемногу оживают.
Когда-то Ариэль умел молиться непрерывно и сейчас, изнемогая под тяжестью ведер, он пытался вернуть себе этот навык. Получалось ещё хуже, чем с вёдрами. Мысли путались и отлетали от молитвы, он никак не мог настроить душу на устремлённость к Богу, тщетно пытаясь сосредоточиться. Душа хотела спрятаться от Бога, как некогда согрешивший Адам. Ребёнку трудно говорить отцу о любви после того, как он сильно провинился. Пока его подвигло на возвращение к Богу лишь властное слово старца, а в душе по-прежнему царили разлад и шатание.
После обеда старец разрешил Ариэлю поспать, и он с удовольствием провалился в освежающий сон, потом старец призвал на вечернюю службу. Сейчас Ариэлю было в храме уже гораздо легче, хотя слова молитв по-прежнему обжигали, а не согревали душу, ад упирался, не желая из него выходить, но всё-таки по-немногу отступал, теперь его ломало и корёжило в терпимых пределах, но главной бедой было то, что он по-прежнему не до конца был уверен — надо ли ему идти этой дорогой? Он понимал, что прежней невинности уже не вернуть и не знал, к чему же тогда стремиться? Конечно, он помнил о духовном прорыве благоразумного разбойника, но никак не мог поставить себя на его место. Он привык быть хорошим мальчиком, которого отец очень любит, с ролью плохого мальчика, которого отец тоже любит, несмотря ни на что, он никак не мог освоиться. Вдруг он почувствовал, что погибать-то ведь тоже сладостно, что и в этом есть своё упоение, что быть трагически-заблудшим героем, с душой почерневшей от боли, это ведь тоже красиво, и это тоже путь, и не надо никаких особых усилий, чтобы остаться на этом пути, а ведь и в аду тоже жизнь, и почему бы там не жить?
Когда после богослужения старец призвал его на исповедь, в глазах Ариэля не было искреннего раскаяния, лишь жалобная просьба побитой собаки, чтобы её больше не били. Старец это понял и начал осторожно:
— Я знаю, кто ты, Ариэль, Жан рассказал мне. Он рассказал мне о том, что с тобой произошло, и твои богохульные слова он тоже мне передал. Ты быстро сломался, не выдержав тяжести этого мира, впрочем, наш мир ломал и куда более привычных к нему. Теперь тебя надо полностью собирать по частям, но это невозможно будет сделать, если ты сам не захочешь спасения всеми силами души. Ты совершил тяжкий грех… Готов ли ты покаяться в нём из глубины сердца?
— Не знаю… Не могу представить себе жизнь без Бога, но после того, что я увидел и пережил, жизнь с Богом я тоже себе не представляю. Почему Бог позволяет совершаться такому ужасному злу? Как это можно примирить с Божьим милосердием? Где нет сострадания, там нет Бога, и если я перестал видеть Бога в этом мире, так в чём же я грешен?
— В предательстве.
— Но мне кажется, что это Бог меня оставил, а не я Его.
— Бог послал тебе друга, который удержал тебя на краю пропасти, потому что если бы ты погиб с адом в душе, твоя душа там и осталась бы навсегда. Бог послал тебе иерея, перед которым ты стоишь и который готов принять твою исповедь. На твоё предательство Бог ответил тебе милостью. Разве ты не чувствуешь в своём сердце благодарности к Нему?
— Чувствую, — у Ариэля вдруг хлынули слёзы в три ручья.
— Так не время ли попросить прощения за предательство? Ведь ты сейчас стоишь перед Богом.
— Но почему же я больше не вижу Бога?
— А кто твой земной отец, Ариэль?
— Не знаю. Мне ничего о нём неизвестно, я никогда не видел его.
— Но ведь ты же не сомневаешься в его существовании, в каком бы из миров он сейчас не находился.
— Я не достоин этого, отче.
— Разумеется, недостоин. Это дар, который даётся не по достоинству, а по милости Божией. На ногах стоять можешь?
Ариэль медленно сел, потом с трудом встал и сразу закачался. Жан тут же подхватил его под локоть. «Пошли», — отрезал старец.
Они вышли из хижины, Жан продолжал поддерживать Ариэля. Рядом с хижиной оказалась небольшая постройка из грубо подогнанных камней, увенчанная небольшим деревянным крестом. Они зашли внутрь, здесь было очень уютно. Скромный иконостас из старых потемневших икон, отгораживая алтарь, оставлял место не более, чем для трёх человек. Старец кивнул Ариэлю на грубый табурет, стоявший у западной стены: «Садись. Не сможешь сидеть — ложись вот тут в уголке, нисколько не смущаясь, но из храма ни в коем случае не выходи, даже если очень захочется». Потом старец глянул на Жана и повелительно сказал: «Чадо Иоанне, читай часы».
Жан взял часослов и начал читать — чётко, размеренно, бесстрастно, а старец тем временем исчез за алтарной перегородкой. Сидеть Ариэлю действительно было тяжело, он прислонился к неровной стене, камни впивались в спину, но иначе он просто упал бы. Его начало мутить, казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Слова молитв, некогда такие родные и радостные, сейчас почему-то были неприятны и даже мучительны. Эти слова напоминали ему о его отречении, и он, конечно, предпочёл бы их не слышать. Ариэль чувствовал, что сейчас он на литургии — чужой, всё здесь было не для него и даже против него, его терзал нестерпимый стыд, очень хотелось немедленно отсюда убраться, в лесу он мог быть просто одной из зверюшек, а в храме чувствовал себя омерзительным и недостойным существом. Старец сказал, что он сможет вернуться, но сейчас он в это не верил. Кто отрёкся от Бога, тому конец. Сейчас Ариэль не смог бы даже определённо сказать, верит ли он в Бога по-прежнему, или уже нет. За те безумные слова, которые он наговорил, когда рассудок его начал мутиться, ему было нестерпимо стыдно, но он вроде бы до сих пор так думал, хотя и не вполне. Он понял, что, благодаря Жану, его отречение не было полным, окончательным, он всё же не отдал душу демонам, и всё-таки теперь они хозяйничали в его душе почти как дома. Если суметь зацепиться за это «почти», то можно выбраться. Но как же было плохо! И он вдруг понял почему — он притащил за собой в храм целый рой демонов, а для них это самое невыносимое место на земле, они здесь мучаются и в ответ мучают его, побуждая уйти из храма.
И тут в Ариэле проснулся рыцарь — человек, всегда готовый всё преодолеть и совершить невозможное. Он вспомнил, как шёл через горы — день за днём, презирая своё страдание. Сейчас всё-таки полегче. Нет, легче было тогда, потому что тогда он был с Богом. А сейчас? И тут Ариэль молча взревел: «И сейчас тоже!». Сразу же из его груди вырвались спасительные слова: «Господи, помилуй! Господи, исцели!». Стало не легче, а тяжелее, и в тот момент, когда он понял, что сидеть уже не может, он решил, что не только не ляжет, но и попытается стоять. Было очень тяжело, он держался за стену, но всё-таки стоял. Из алтаря слышались суровые возгласы старца, они жгли его осквернённую душу, а может быть сжигали в его душе всю ту скверну, которая так быстро в неё проникла и так легко укоренилась. Когда старец читал Евангелие, его корчило от стыда и чувства собственного недостоинства. А когда услышал: «Примите, ядите…», то рухнул на колени и уткнулся лбом в земляной пол.
Литургия завершилась, Ариэлю, кажется, стало полегче. К нему подошёл старец и, с любовью глядя ему в глаза, промолвил: «Ты сможешь выбраться, ты Божий». Жан под руку привёл Ариэля обратно в хижину, он сразу рухнул на солому. Ад из души не ушёл, но в его тотальном холоде словно появились маленькие островки тепла. Было невыносимо, а стало тяжело. Жан протянул ему кружку с водой и лепёшку. Позавтракав, Ариэль почувствовал нормальный голод и нормальную усталость, парализующая одурь схлынула. Теперь старец посмотрел на Ариэля немного насмешливо и сказал: «Знаешь, что, дорогой, а натаскай-ка ты нам воды с ручья. Сначала на еду, потом огород полей».
К ручью, который был довольно далеко от хижины, Ариэля вывела тропинка. Когда он наполнил два деревянных ведра, ему показалось, что они чугунные. Шатаясь, он побрёл к хижине, а потом ещё и ещё раз. Он едва стоял на ногах, иногда спотыкался, иногда останавливался и отдыхал. Пролежав без движения неделю, он, казалось, утратил всю свою силу, нервное истощение выжало его, как лимон. Надо было восстанавливаться, он чувствовал, что руки и ноги хоть и наливаются свинцом, но становятся подвижнее, понемногу оживают.
Когда-то Ариэль умел молиться непрерывно и сейчас, изнемогая под тяжестью ведер, он пытался вернуть себе этот навык. Получалось ещё хуже, чем с вёдрами. Мысли путались и отлетали от молитвы, он никак не мог настроить душу на устремлённость к Богу, тщетно пытаясь сосредоточиться. Душа хотела спрятаться от Бога, как некогда согрешивший Адам. Ребёнку трудно говорить отцу о любви после того, как он сильно провинился. Пока его подвигло на возвращение к Богу лишь властное слово старца, а в душе по-прежнему царили разлад и шатание.
После обеда старец разрешил Ариэлю поспать, и он с удовольствием провалился в освежающий сон, потом старец призвал на вечернюю службу. Сейчас Ариэлю было в храме уже гораздо легче, хотя слова молитв по-прежнему обжигали, а не согревали душу, ад упирался, не желая из него выходить, но всё-таки по-немногу отступал, теперь его ломало и корёжило в терпимых пределах, но главной бедой было то, что он по-прежнему не до конца был уверен — надо ли ему идти этой дорогой? Он понимал, что прежней невинности уже не вернуть и не знал, к чему же тогда стремиться? Конечно, он помнил о духовном прорыве благоразумного разбойника, но никак не мог поставить себя на его место. Он привык быть хорошим мальчиком, которого отец очень любит, с ролью плохого мальчика, которого отец тоже любит, несмотря ни на что, он никак не мог освоиться. Вдруг он почувствовал, что погибать-то ведь тоже сладостно, что и в этом есть своё упоение, что быть трагически-заблудшим героем, с душой почерневшей от боли, это ведь тоже красиво, и это тоже путь, и не надо никаких особых усилий, чтобы остаться на этом пути, а ведь и в аду тоже жизнь, и почему бы там не жить?
Когда после богослужения старец призвал его на исповедь, в глазах Ариэля не было искреннего раскаяния, лишь жалобная просьба побитой собаки, чтобы её больше не били. Старец это понял и начал осторожно:
— Я знаю, кто ты, Ариэль, Жан рассказал мне. Он рассказал мне о том, что с тобой произошло, и твои богохульные слова он тоже мне передал. Ты быстро сломался, не выдержав тяжести этого мира, впрочем, наш мир ломал и куда более привычных к нему. Теперь тебя надо полностью собирать по частям, но это невозможно будет сделать, если ты сам не захочешь спасения всеми силами души. Ты совершил тяжкий грех… Готов ли ты покаяться в нём из глубины сердца?
— Не знаю… Не могу представить себе жизнь без Бога, но после того, что я увидел и пережил, жизнь с Богом я тоже себе не представляю. Почему Бог позволяет совершаться такому ужасному злу? Как это можно примирить с Божьим милосердием? Где нет сострадания, там нет Бога, и если я перестал видеть Бога в этом мире, так в чём же я грешен?
— В предательстве.
— Но мне кажется, что это Бог меня оставил, а не я Его.
— Бог послал тебе друга, который удержал тебя на краю пропасти, потому что если бы ты погиб с адом в душе, твоя душа там и осталась бы навсегда. Бог послал тебе иерея, перед которым ты стоишь и который готов принять твою исповедь. На твоё предательство Бог ответил тебе милостью. Разве ты не чувствуешь в своём сердце благодарности к Нему?
— Чувствую, — у Ариэля вдруг хлынули слёзы в три ручья.
— Так не время ли попросить прощения за предательство? Ведь ты сейчас стоишь перед Богом.
— Но почему же я больше не вижу Бога?
— А кто твой земной отец, Ариэль?
— Не знаю. Мне ничего о нём неизвестно, я никогда не видел его.
— Но ведь ты же не сомневаешься в его существовании, в каком бы из миров он сейчас не находился.