Увы, чтобы стало «хорошо» нужна революция. В смысле: коренное изменение общества. Не только его надстройки, во всех формах её проявления, но и прав собственности, средств производства, производственных отношений… Для этого — то самое «прямое движение широких народных масс». А «работать с массами» попандопулы не умеют.
И — не хотят.
Их можно понять. Революционеру, даже если его уже тащат на эшафот, значительно веселее, чем попандопуле-прогрессору.
Революционер — отрыжка неизбежности. Он — продукт своего общества. В котором уже сформировались (давно) социальные противоречия, уже есть (поколениями) конфликтующие социальные группы. Революционер — не один, вокруг него масса его сторонников, единомышленников. Полных, половинных, на четверть…
Да хоть бы и противников! Но они все понимают о чём идёт речь, они говорят на одном языке. Фраза:
— Товарищи! Социалистическая революция о необходимости которой так долго и упорно говорили большевики, свершилась!
наполовину состоит из слов, которых здесь просто нет! «Говорили» — понятно. А кто, про что… Об чём это вообще?!
Революционер вырос в этой среде. Его выдавливает, как червячок фарша из мясорубки, в активную деятельность — давление его общности, массы солидарных с ним людей.
— Мы же все всё поняли! Так жить нельзя! Хватит болтать! Кто возьмётся?!
Процесс Веры Засулич. Покушение на петербургского градоначальника. Присяжные выносят оправдательный приговор. И зал суда, полный золочёной публики, звёздатых генералов — аплодирует. Имперские аристократы, высшее чиновничество — рукоплещут и проливают слёзы радости на груди друг у друга.
Они вовсе не революционеры, отнюдь не террористы, их детей и внуков будут ставить к стенке пачками большевики. Но… «Ура! Справедливость восторжествовала!».
Вывод — «отстреливать винтики государственной машины — правильно» — Россия восприняла.
Если власть в состоянии уловить этот, ещё относительно слабенький, душок развала системы — революционер становится не нужен. В лучшем случае — переквалифицируется в реформаторы. Или — в управдомы. В России, судя по качеству ЖКХ…
Революционер — продукт общественного разложения. Он сам — «плоть от плоти народа». Полуразложившейся.
Попандопуло… Тоже — «плоть от плоти». Только другого народа. Из другой эпохи. Инородный, иноверный, иновременной, иносоциальный элемент. Чужеродный.
Он не вырос здесь, не впитал всего букета сию-местных и сию-эпохнутых понятий и отношений. За ним нет «широких народных масс». Нет многочисленного слоя, интересы которого он пытается выражать, который думает и понимает мир, свои цели в нём, также как попадун.
Коллеги! Посмотрите в себя: «И радость, и муки, и всё там — ничтожно…».
Да и откуда взяться в вас, в продукте постиндустриального общества тотальной дерьмократии и всеобщей либерастии чему-то, что «чтожно» здесь? Тут даже вагоны баксов — просто испорченная бумага. Можно в печку. Хотя дрова — лучше.
Оглянись в своём мире «вляпа». Ты — один. У тебя нет единомышленников. Потому что мыслить так, как ты, они просто не могут.
Хуже — не могут и чувствовать так. Как жители Элиды не чувствовали запаха навоза. Пока не пришёл Геракл и не занялся сантехникой в Авгиевых конюшнях. И, впервые за тридцать лет, аборигены начали отличать «запах моря» от запаха свежего хлеба или жареного мяса.
Разные культуры. Они не знают и не понимают тебя. Ты можешь их знать. Как-то, что-то. Но между знанием и пониманием — пропасть.
Шпенглер говорил о неспособности «вчувствоваться» в инородное: мы способны знать былое, но наша способность видеть ограничена собственным взглядом, мы можем делать интеллектуальные поправки, но не способны изменить свою оптику.
Увы, чтобы стало «хорошо» нужна революция. В смысле: коренное изменение общества. Не только его надстройки, во всех формах её проявления, но и прав собственности, средств производства, производственных отношений… Для этого — то самое «прямое движение широких народных масс». А «работать с массами» попандопулы не умеют.
И — не хотят.
Их можно понять. Революционеру, даже если его уже тащат на эшафот, значительно веселее, чем попандопуле-прогрессору.
Революционер — отрыжка неизбежности. Он — продукт своего общества. В котором уже сформировались (давно) социальные противоречия, уже есть (поколениями) конфликтующие социальные группы. Революционер — не один, вокруг него масса его сторонников, единомышленников. Полных, половинных, на четверть…
Да хоть бы и противников! Но они все понимают о чём идёт речь, они говорят на одном языке. Фраза:
— Товарищи! Социалистическая революция о необходимости которой так долго и упорно говорили большевики, свершилась!
наполовину состоит из слов, которых здесь просто нет! «Говорили» — понятно. А кто, про что… Об чём это вообще?!
Революционер вырос в этой среде. Его выдавливает, как червячок фарша из мясорубки, в активную деятельность — давление его общности, массы солидарных с ним людей.
— Мы же все всё поняли! Так жить нельзя! Хватит болтать! Кто возьмётся?!
Процесс Веры Засулич. Покушение на петербургского градоначальника. Присяжные выносят оправдательный приговор. И зал суда, полный золочёной публики, звёздатых генералов — аплодирует. Имперские аристократы, высшее чиновничество — рукоплещут и проливают слёзы радости на груди друг у друга.
Они вовсе не революционеры, отнюдь не террористы, их детей и внуков будут ставить к стенке пачками большевики. Но… «Ура! Справедливость восторжествовала!».
Вывод — «отстреливать винтики государственной машины — правильно» — Россия восприняла.
Если власть в состоянии уловить этот, ещё относительно слабенький, душок развала системы — революционер становится не нужен. В лучшем случае — переквалифицируется в реформаторы. Или — в управдомы. В России, судя по качеству ЖКХ…
Революционер — продукт общественного разложения. Он сам — «плоть от плоти народа». Полуразложившейся.
Попандопуло… Тоже — «плоть от плоти». Только другого народа. Из другой эпохи. Инородный, иноверный, иновременной, иносоциальный элемент. Чужеродный.
Он не вырос здесь, не впитал всего букета сию-местных и сию-эпохнутых понятий и отношений. За ним нет «широких народных масс». Нет многочисленного слоя, интересы которого он пытается выражать, который думает и понимает мир, свои цели в нём, также как попадун.
Коллеги! Посмотрите в себя: «И радость, и муки, и всё там — ничтожно…».
Да и откуда взяться в вас, в продукте постиндустриального общества тотальной дерьмократии и всеобщей либерастии чему-то, что «чтожно» здесь? Тут даже вагоны баксов — просто испорченная бумага. Можно в печку. Хотя дрова — лучше.
Оглянись в своём мире «вляпа». Ты — один. У тебя нет единомышленников. Потому что мыслить так, как ты, они просто не могут.
Хуже — не могут и чувствовать так. Как жители Элиды не чувствовали запаха навоза. Пока не пришёл Геракл и не занялся сантехникой в Авгиевых конюшнях. И, впервые за тридцать лет, аборигены начали отличать «запах моря» от запаха свежего хлеба или жареного мяса.
Разные культуры. Они не знают и не понимают тебя. Ты можешь их знать. Как-то, что-то. Но между знанием и пониманием — пропасть.
Шпенглер говорил о неспособности «вчувствоваться» в инородное: мы способны знать былое, но наша способность видеть ограничена собственным взглядом, мы можем делать интеллектуальные поправки, но не способны изменить свою оптику.