Мой брат ответил только, как раньше:
— Нет, а ты теперь спал?
Он тоже не говорил об ударах, о трех ударах. Слышал ли он их?
Олаф их слышал, стучали в его окно.
На следующее утро он сказал старой деве, которая носила его на руках, когда он был маленьким:
— Мария, сегодня ночью мама звала меня…
И с этого дня он захворал, он, такой молчаливый, с испуганными глазами — такой далекий, как-то странно далекий от нас остальных, как будто он ходил среди нас и все-таки был не среди нас, а далеко-далеко, — где-то там.
А через шесть месяцев мы проводили его туда, — на кладбище, туда, в землю, положили в гроб, рядом с мамой, которая звала его.
Я знал моего друга-немца с его раннего детства. Я следил также за страстью, которая однажды им овладела, с самого первого мгновения.
К сожалению, я знал также и женщину, которую он любил, — и я знал лучше, чем кто-либо другой, знал слишком хорошо, что она не была достойна его дум…
И все-таки я молчал. Я не говорил ему ничего. Я молчал — из заботы о нем, из заботы о ней, — что я знаю? Может быть, это было только из заботы о себе самом.
Но в тот день, когда мой друг все узнал, он пошел и застрелился.
Когда я услышал о его смерти, у меня было такое чувство, словно я убил его и (это было ужаснее всего) мне пришлось узнать, что он действительно ушел от нас с гневом против меня в своем сердце.
Ибо перед смертью он написал мне письмо. В нем было сказано:
«Я ухожу, потому что двое мне изменили, — говорилось в нем, — она и ты. Но ты вспомнишь меня!»
«Ты вспомнишь меня!»
Он был прав. Его жизнь и его смерть долго не покидали моих мыслей.
И я спал совершенно спокойно, без сновидений, очень спокойно.
Но вдруг я проснулся и почувствовал, что кто-то отворил дверь и вошел в комнату.
Я повернул голову и сказал совершенно беззаботно:
— Это вы, Андрей?
Андреем звали слугу, и я думал, что это был он. Но у двери я никого не увидел, и никто мне не ответил.
Мой брат ответил только, как раньше:
— Нет, а ты теперь спал?
Он тоже не говорил об ударах, о трех ударах. Слышал ли он их?
Олаф их слышал, стучали в его окно.
На следующее утро он сказал старой деве, которая носила его на руках, когда он был маленьким:
— Мария, сегодня ночью мама звала меня…
И с этого дня он захворал, он, такой молчаливый, с испуганными глазами — такой далекий, как-то странно далекий от нас остальных, как будто он ходил среди нас и все-таки был не среди нас, а далеко-далеко, — где-то там.
А через шесть месяцев мы проводили его туда, — на кладбище, туда, в землю, положили в гроб, рядом с мамой, которая звала его.
Я знал моего друга-немца с его раннего детства. Я следил также за страстью, которая однажды им овладела, с самого первого мгновения.
К сожалению, я знал также и женщину, которую он любил, — и я знал лучше, чем кто-либо другой, знал слишком хорошо, что она не была достойна его дум…
И все-таки я молчал. Я не говорил ему ничего. Я молчал — из заботы о нем, из заботы о ней, — что я знаю? Может быть, это было только из заботы о себе самом.
Но в тот день, когда мой друг все узнал, он пошел и застрелился.
Когда я услышал о его смерти, у меня было такое чувство, словно я убил его и (это было ужаснее всего) мне пришлось узнать, что он действительно ушел от нас с гневом против меня в своем сердце.
Ибо перед смертью он написал мне письмо. В нем было сказано:
«Я ухожу, потому что двое мне изменили, — говорилось в нем, — она и ты. Но ты вспомнишь меня!»
«Ты вспомнишь меня!»
Он был прав. Его жизнь и его смерть долго не покидали моих мыслей.
И я спал совершенно спокойно, без сновидений, очень спокойно.
Но вдруг я проснулся и почувствовал, что кто-то отворил дверь и вошел в комнату.
Я повернул голову и сказал совершенно беззаботно:
— Это вы, Андрей?
Андреем звали слугу, и я думал, что это был он. Но у двери я никого не увидел, и никто мне не ответил.