— Смирись, сестра, — Михаил скорбно покачал головой, — я триста рублей за билет платил — разве дозволил бы бог мне понапрасну в разорение войти? Меня сам брат Василий вызвал, его желание, чтобы ты за меня пошла: ведь нет у вас в общине молодых женихов, а тебе замуж пора. И родителям твоим я по нутру. Вы вон много общине задолжали, чем расплачиваться будете? А я все деньги за вас внесу…
— Какие еще деньги? — удивилась Ксения. — Нам твоего не надо. Заработаю, сама расплачусь.
— Смотри, сестра, расскажу брату Василию, не похвалит.
— Не пугай. Я сама ему в ноги упаду… Я ведь по- хорошему тебя прошу: уезжай, а ты…
— А замуж за кого пойдешь? — с отчаянием спросил Михаил. — За старого, да? Или я урод какой, что ли?
Ксении стало жалко его, она вздохнула, дотронулась до его руки:
— Не люблю я тебя, пойми. Какая же это наша жизнь будет без любви, да и замуж мне рано.
— Полюбишь, Ксения, полюбишь, — с надеждой воскликнул Михаил, двумя руками ухватив ее руку, — душа у меня хорошая! А замуж никогда не рано.
Она отняла руку и, ничего не сказав, пошла в избу.
— Ага, комсомольца небось приглядела, да? — плачущим, отчаянным голосом прокричал ей вдогонку Михаил.
Прасковья Григорьевна в сенях цедила из подойника в кувшин молоко. Афанасий Сергеевич ложкой вылавливал мух из банки с медом.
— Гляди, как ты поздно стала приходить, — сказал он. — Нечего там задерживаться. Слышь, что ли? Михаил тебя дожидался — ушел. Ты думаешь, ему просто туда- сюда мотаться? Слышь, что говорю-то?
— Видела я его, батя, — ответила Ксения. Она села на табуретку, устало выложив на коленях руки.
— Парного вот попей, — сказала Прасковья Григорьевна, пододвигая ей кружку. — Медку возьми.
— Аппетиту, маманя, нету.
— Ишь ты, барышня благородная! — Отец усмехнулся, стряхнув на пол муху, облизал ложку и спросил: — Ксень, сколько ты пожертвовала на обувку Марьиным ребятишкам?
— Давно ж было, не помню, — ответила Ксения.
— «Давно». Деньги это, надо помнить. Я тридцатку положил, мать — пятерку. А ты? Я тебе перед молением, помню, десятку дал — три трешницы и рубль. Все, что ли, оставила?
— Может, и все.
— Эх же ты какая? Мы не богатее других. Завтра вот еще повезу брату Василию три сотенных. Просил четыре, а поскольку мы на Марью больше других положили, отвезу три.
Ксения удивленно вскинула на него глаза:
— Да что вы, батя, вы ж месяц назад ему двести рублей отдали… Куда же еще?
— Смирись, сестра, — Михаил скорбно покачал головой, — я триста рублей за билет платил — разве дозволил бы бог мне понапрасну в разорение войти? Меня сам брат Василий вызвал, его желание, чтобы ты за меня пошла: ведь нет у вас в общине молодых женихов, а тебе замуж пора. И родителям твоим я по нутру. Вы вон много общине задолжали, чем расплачиваться будете? А я все деньги за вас внесу…
— Какие еще деньги? — удивилась Ксения. — Нам твоего не надо. Заработаю, сама расплачусь.
— Смотри, сестра, расскажу брату Василию, не похвалит.
— Не пугай. Я сама ему в ноги упаду… Я ведь по- хорошему тебя прошу: уезжай, а ты…
— А замуж за кого пойдешь? — с отчаянием спросил Михаил. — За старого, да? Или я урод какой, что ли?
Ксении стало жалко его, она вздохнула, дотронулась до его руки:
— Не люблю я тебя, пойми. Какая же это наша жизнь будет без любви, да и замуж мне рано.
— Полюбишь, Ксения, полюбишь, — с надеждой воскликнул Михаил, двумя руками ухватив ее руку, — душа у меня хорошая! А замуж никогда не рано.
Она отняла руку и, ничего не сказав, пошла в избу.
— Ага, комсомольца небось приглядела, да? — плачущим, отчаянным голосом прокричал ей вдогонку Михаил.
Прасковья Григорьевна в сенях цедила из подойника в кувшин молоко. Афанасий Сергеевич ложкой вылавливал мух из банки с медом.
— Гляди, как ты поздно стала приходить, — сказал он. — Нечего там задерживаться. Слышь, что ли? Михаил тебя дожидался — ушел. Ты думаешь, ему просто туда- сюда мотаться? Слышь, что говорю-то?
— Видела я его, батя, — ответила Ксения. Она села на табуретку, устало выложив на коленях руки.
— Парного вот попей, — сказала Прасковья Григорьевна, пододвигая ей кружку. — Медку возьми.
— Аппетиту, маманя, нету.
— Ишь ты, барышня благородная! — Отец усмехнулся, стряхнув на пол муху, облизал ложку и спросил: — Ксень, сколько ты пожертвовала на обувку Марьиным ребятишкам?
— Давно ж было, не помню, — ответила Ксения.
— «Давно». Деньги это, надо помнить. Я тридцатку положил, мать — пятерку. А ты? Я тебе перед молением, помню, десятку дал — три трешницы и рубль. Все, что ли, оставила?
— Может, и все.
— Эх же ты какая? Мы не богатее других. Завтра вот еще повезу брату Василию три сотенных. Просил четыре, а поскольку мы на Марью больше других положили, отвезу три.
Ксения удивленно вскинула на него глаза:
— Да что вы, батя, вы ж месяц назад ему двести рублей отдали… Куда же еще?