— А ты, Николай, все как следует прошел? — спросил отчим, появившийся с кастрюлькой супа из кухни.
— Не беспокойся, — устало ответил отец. — Если бы чего нашли, будь уверен, не сидел бы сейчас с вами.
— Я тебе доверяю, — успокоил его отчим. — Просто, мало ли что в жизни бывает. Вон мой земляк, на одной улице в Смоленске жили, оказался в сорок первом в Риге, да там и остался, а потом дернул вместе с немцами…
— В Риге я был, — отозвался отец со своей виноватой улыбкой. — Нас согнали на железнодорожный вокзал перед отправкой в Германию… Несколько тысяч… Все были измучены, голодны… Еле держались… Будущего не было. И я запел. Помнишь, Валентина, ты мне ее часто аккомпанировала — неаполитанскую песню: «Спой мне, хочу еще раз, дорогая, услышать голос твой я в час разлуки…» Тишина наступила. Даже немцы затихли.
Он помолчал и добавил:
— Вокруг меня плакали… Заплакал и я…
Алексей попал в Ригу через два года после женитьбы. Выйдя из поезда, он тут же, на перроне, перечитал список дефицитных предметов, которые наказала купить ему хозяйственная Алена:
«Хороший кожаный чемодан, если есть, а если встретишь, то дорожный (серо-голубой из клеенки, весь на молнии, стоит 7 руб.). Такой чемоданчик хорош для тенниса. Мне 1 кг белой шерсти, мягкой, она стоит не более 12—14 руб. Польский крем-плацента — «Placenta-cream» (он в тюбике, как зубная паста, а картонная коробочка в полоску). Стоит он в Москве 3 руб. Купи 2 штуки и, если будет: филодерма — «Filoderma», фабрики Лехия, 1 штуку. Но главное первый. Он прекрасный, самый лучший косметический крем. Для себя возьми 1—2 пары шерстяных белых носков для тенниса и 2—3 пары эластика, если встретишь. Купи, пож-та, 2 небольших ситцевых или льняных скатерти на стол, в латышском духе. Они сделаны: трафарет наложен прямо на ткань, поэтому недорогие. Размер 1.30×1.30. Эдику — у него много керамики — какую-нибудь кожаную закладку в книгу в народном стиле. Гурушкину — игрушку. Вообще игрушку и нам купи, только недорогую. Можно из керамики, как на вкладке из журнала, который я тебе дала. Сестре — брошку металлическую, с розовым или голубым, под лунный, камнем или металлический браслет. Куртку не покупай. Можно достать здесь. Керамических брошек не покупай, это мещанство. Можно еще купить платочек ситцевый с видами города. Выбери из этого, что попадется».
В смятении от обилия заказов при скромности наличных средств он поднял глаза к остекленному потолку и вдруг ощутил огромность этого пустого, несмотря на толпы пассажиров, ангара.
И услышал голос отца:
Он представил себе, как отец начал петь, сперва тихо — для себя, а затем все громче и громче, даже не в опасной, — в оскорбительной близости немецких солдат. И как, должно быть, мощно звучал его голос в этом огромном гулком зале. Алексей стоял, содрогаясь от жалости к отцу, который от имени товарищей по несчастью прощался здесь со всем, что составляло смысл его жизни…
Отворяя дверь подъезда, Алексей Николаевич с облегчением отметил, что слабо освещенный закуток лифтерши пуст. На притворство не было сил. Слава богу, не нужно улыбаться и разговаривать с доброй старушкой, которая, как умела, опекала его, журила за холостяцкий быт. Ощущение никчемности прожитой жизни охватило его на пути к дому. Сорок лет за плечами, а ни детей, ни семьи, ни любимого человека… Для чего он живет? Только для себя? Вместе с движением лифта вверх по шахте в нем подымалась, росла грусть, почти отчаяние.
Алексей Николаевич ловко попал ключом в скважинку, хлопнул дверью и оказался в темноте коридора. Далекие огни ночных окон проникали в комнату, окружая смутным нимбом бронзового полководца. Не зажигая света, Алексей Николаевич шел по комнате, выставив вперед руки. Чертыхнувшись на тяжелый журнальный столик, ударивший его по больному колену, он обнял бронзовую голову:
— Прости меня, отец наш, Александр Васильевич…
Суворов молчал. Он глядел на Алексея Николаевича умным и острым взглядом, которого боялась мама, когда, оставаясь, спала в этой комнате. Лицо — худое, складки запавшего рта являли страдание и тень горькой улыбки. Можно бы сказать, вольтеровской, но у французского философа она была еще и язвительной и как бы блудливой. Недаром полководец чуждался Вольтера.
— Впрочем, — пробормотал Алексей Николаевич, — вы и Руссо не жаловали. Как вы советовали поступить со своим юным племянником? «Повелите ему, чтобы он его светлости поклонился пониже и, ежели может быть удостоен, поцеловал бы руку. Доколе мы Жан-Жаком Руссо опрокинуты не были, целовали у стариков только полу…»
На шее Суворова — любимый Аннинский крест, ворот свободной рубахи расстегнут. Понизу — русские и иностранные ордена. На оборотной стороне надпись:
«ОТЛИВАЛЪ И ЧЕКАНИЛЪ МАСТЕРЪ ВАСИЛИ МОЖАЛОВЪ ПОДЪ СМОТРЕНИЕМЪ ГНА ПРО. ГИШАРА. 1801».
Бюст знаменитый. В специальном труде о нем сказано:
«Наилучшим следует признать бюст, работы Гишара, исполненный по маске Суворова, снятой с него тотчас после смерти… Денис Давыдов упоминает об этом бюсте, как об удачнейшем изображении генералиссимуса».
Суворов был всеобщим кумиром в училище. Почти каждый воспитанник собирал его портреты, картины битв, открытки, карты походов. И любимой песней суворовцев была:
Из учебного в спальный корпус и обратно они ходили под эту песню. Если песни не было, значит, все устали или были недовольны дежурным по роте. Тогда офицер останавливал их на полпути, где-нибудь возле исковерканного войной спиртзавода, где день-деньской копошились желто-зеленые фигурки военнопленных, и командовал:
— А ты, Николай, все как следует прошел? — спросил отчим, появившийся с кастрюлькой супа из кухни.
— Не беспокойся, — устало ответил отец. — Если бы чего нашли, будь уверен, не сидел бы сейчас с вами.
— Я тебе доверяю, — успокоил его отчим. — Просто, мало ли что в жизни бывает. Вон мой земляк, на одной улице в Смоленске жили, оказался в сорок первом в Риге, да там и остался, а потом дернул вместе с немцами…
— В Риге я был, — отозвался отец со своей виноватой улыбкой. — Нас согнали на железнодорожный вокзал перед отправкой в Германию… Несколько тысяч… Все были измучены, голодны… Еле держались… Будущего не было. И я запел. Помнишь, Валентина, ты мне ее часто аккомпанировала — неаполитанскую песню: «Спой мне, хочу еще раз, дорогая, услышать голос твой я в час разлуки…» Тишина наступила. Даже немцы затихли.
Он помолчал и добавил:
— Вокруг меня плакали… Заплакал и я…
Алексей попал в Ригу через два года после женитьбы. Выйдя из поезда, он тут же, на перроне, перечитал список дефицитных предметов, которые наказала купить ему хозяйственная Алена:
«Хороший кожаный чемодан, если есть, а если встретишь, то дорожный (серо-голубой из клеенки, весь на молнии, стоит 7 руб.). Такой чемоданчик хорош для тенниса. Мне 1 кг белой шерсти, мягкой, она стоит не более 12—14 руб. Польский крем-плацента — «Placenta-cream» (он в тюбике, как зубная паста, а картонная коробочка в полоску). Стоит он в Москве 3 руб. Купи 2 штуки и, если будет: филодерма — «Filoderma», фабрики Лехия, 1 штуку. Но главное первый. Он прекрасный, самый лучший косметический крем. Для себя возьми 1—2 пары шерстяных белых носков для тенниса и 2—3 пары эластика, если встретишь. Купи, пож-та, 2 небольших ситцевых или льняных скатерти на стол, в латышском духе. Они сделаны: трафарет наложен прямо на ткань, поэтому недорогие. Размер 1.30×1.30. Эдику — у него много керамики — какую-нибудь кожаную закладку в книгу в народном стиле. Гурушкину — игрушку. Вообще игрушку и нам купи, только недорогую. Можно из керамики, как на вкладке из журнала, который я тебе дала. Сестре — брошку металлическую, с розовым или голубым, под лунный, камнем или металлический браслет. Куртку не покупай. Можно достать здесь. Керамических брошек не покупай, это мещанство. Можно еще купить платочек ситцевый с видами города. Выбери из этого, что попадется».
В смятении от обилия заказов при скромности наличных средств он поднял глаза к остекленному потолку и вдруг ощутил огромность этого пустого, несмотря на толпы пассажиров, ангара.
И услышал голос отца:
Он представил себе, как отец начал петь, сперва тихо — для себя, а затем все громче и громче, даже не в опасной, — в оскорбительной близости немецких солдат. И как, должно быть, мощно звучал его голос в этом огромном гулком зале. Алексей стоял, содрогаясь от жалости к отцу, который от имени товарищей по несчастью прощался здесь со всем, что составляло смысл его жизни…
Отворяя дверь подъезда, Алексей Николаевич с облегчением отметил, что слабо освещенный закуток лифтерши пуст. На притворство не было сил. Слава богу, не нужно улыбаться и разговаривать с доброй старушкой, которая, как умела, опекала его, журила за холостяцкий быт. Ощущение никчемности прожитой жизни охватило его на пути к дому. Сорок лет за плечами, а ни детей, ни семьи, ни любимого человека… Для чего он живет? Только для себя? Вместе с движением лифта вверх по шахте в нем подымалась, росла грусть, почти отчаяние.
Алексей Николаевич ловко попал ключом в скважинку, хлопнул дверью и оказался в темноте коридора. Далекие огни ночных окон проникали в комнату, окружая смутным нимбом бронзового полководца. Не зажигая света, Алексей Николаевич шел по комнате, выставив вперед руки. Чертыхнувшись на тяжелый журнальный столик, ударивший его по больному колену, он обнял бронзовую голову:
— Прости меня, отец наш, Александр Васильевич…
Суворов молчал. Он глядел на Алексея Николаевича умным и острым взглядом, которого боялась мама, когда, оставаясь, спала в этой комнате. Лицо — худое, складки запавшего рта являли страдание и тень горькой улыбки. Можно бы сказать, вольтеровской, но у французского философа она была еще и язвительной и как бы блудливой. Недаром полководец чуждался Вольтера.
— Впрочем, — пробормотал Алексей Николаевич, — вы и Руссо не жаловали. Как вы советовали поступить со своим юным племянником? «Повелите ему, чтобы он его светлости поклонился пониже и, ежели может быть удостоен, поцеловал бы руку. Доколе мы Жан-Жаком Руссо опрокинуты не были, целовали у стариков только полу…»
На шее Суворова — любимый Аннинский крест, ворот свободной рубахи расстегнут. Понизу — русские и иностранные ордена. На оборотной стороне надпись:
«ОТЛИВАЛЪ И ЧЕКАНИЛЪ МАСТЕРЪ ВАСИЛИ МОЖАЛОВЪ ПОДЪ СМОТРЕНИЕМЪ ГНА ПРО. ГИШАРА. 1801».
Бюст знаменитый. В специальном труде о нем сказано:
«Наилучшим следует признать бюст, работы Гишара, исполненный по маске Суворова, снятой с него тотчас после смерти… Денис Давыдов упоминает об этом бюсте, как об удачнейшем изображении генералиссимуса».
Суворов был всеобщим кумиром в училище. Почти каждый воспитанник собирал его портреты, картины битв, открытки, карты походов. И любимой песней суворовцев была:
Из учебного в спальный корпус и обратно они ходили под эту песню. Если песни не было, значит, все устали или были недовольны дежурным по роте. Тогда офицер останавливал их на полпути, где-нибудь возле исковерканного войной спиртзавода, где день-деньской копошились желто-зеленые фигурки военнопленных, и командовал: