Такой же принцип был установлен и в командах по «экспроприации» ценностей. Каждый доносил на другого. Да к тому же батька самолично потрошил каждого крупного гуся, пойманного в облавах и засадах. Хотел всегда знать: сколько жертва имела при себе ценностей и сколько группа захвата сдала в казну. И не дай бог, если Махно обнаруживал расхождение.
Сабадырев не однажды отчитывался за свою группу по изъятию ценностей, и каждый раз опасный баланс сходился у него, как у образцового бухгалтера. Махно, однако, не знал, что разок Митьке удалось все-таки схитрить. Один толстосум, задержанный его людьми, выбросил незаметно из кармана в канаву кусок засохшей глины. Но Митька это узрел. Заподозрив неладное, он разломил кусок глины и обнаружил там несколько золотых кулонов с изумрудными камнями. Митька спрятал золотишко у себя на чердаке хаты. Он расценивал это богатство как находку, а не как присвоение.
Глядя на Махно, в нем созрела озорная мысль: «А ты, батька, не такой уж проницательный, оказывается, и тебя можно охмурить, как подержанную деревенскую девку». Тут же Митька испугался: не дай бог Махно заподозрит его! И он изобразил на лице подобострастие.
— Чего глаза блуждают? — мрачно заметил батька.
Митька побледнел, как бумага.
Батька сел за стол и кивнул, чтобы он подошел к нему. Махно еще раз окинул Митьку своим недоверчивым пронзительным взглядом, как будто прикидывал: стоит ему доверить это дело или нет. И глядя в упор, не мигая, разжал губы, словно они у него были омертвевшими:
— А дело, Митрий… — он впервые назвал его по имени, и Сабадырев воспринял это как доброе предзнаменование… — в том, что мои хлопцы, мои сынки, поймали одного жирного казанского гуся, крупного воротилу…
Нервный обруч, стягивавший грудную клетку Митьке и мешавший свободно дышать, вдруг спал; ему стало легче. Слова батьки уже не били молотком по вискам. Он мог их теперь осмысливать.
… — В общем, изловили одного племенного быка. Здоров, плечи саженные. Ростом чуть ниже нашей хаты. Шея что твое туловище. Таков один купчина из Казани. Но этот купец-делец оказался, как мне докладывали, прытким, как архар. Пытался упрыгать от нас. — Махно развалился в барском кресле с высокой резной спинкой, словно средневековый феодал в своем родовом замке. Положил ноги на стол и затянулся толстой американской сигарой — трофеем недавнего налета на поезд с провиантом. — Так… о чем я… а, да. Так вот, этот купчина ночью лаз выкопал. Руками выкопал, без ничего. Копал так, что ногти, кожа и мясо сошли с пальцев. Последний метр рыл окровавленными костями рук. Потерял много крови. Но вылез из арестантской. Ушел бы, да ослаб. Хлопцы накрыли его в палисаднике Гришанькиного дома, что у рощи находится.
Махно резко поднялся с кресла, схватил со стола бумагу и взглядом дал понять собеседнику, чтобы тот проверил, не стоит ли кто под дверью да не подслушивает ли. Но за дверью, кроме телохранителя никого не оказалось.
— Вернемся к нашему быку, — хрипло проговорил батька. — Так вот, этот бык-купец, пока вели его на допрос, боднул головой в брюхо часового так, что тот с копыт долой. Убежал бы, да подстрелили. В подкладке пальто нашли у него эту бумагу. Да еще документик: что он купец первой гильдии Апанаев…
— Первую гильдию власти признавали за теми лицами, торговый оборот которых составлял сотни тысяч рублей и выше, — пояснил Сабадырев.
Махно, как будто не слыша Митькиных слов, продолжал:
— Поди ж, миллионами ворочал. Иначе откуда у него взялось бы столько золота. Четыре фунта отобрали. — Махно в очередной раз пыхнул сигарой и довольно проронил: — Хорошо, стервец, погрел нашу казну. — Голос батьки смягчился, даже вроде подобрел. — Но это все мелочь.
Махно ладонью хлопнул по бумаге, лицо его тотчас посуровело.
— Четыре фунта золота — это тьфу по сравнению с тем, что у него есть там, в Казани.
— Да ну?! — изумился Митька, и глаза его загорелись волчьими огоньками.
«Выбор мой, — подумал батька, — верный. Этот со зверским желанием раздобыть рыжье. Если понадобится — будет грызть всех, как старый волк, до последнего зуба. К тому же азартный, как продувной игрок».
В свои двадцать девять лет Махно обладал уже устоявшейся репутацией жестокого, решительного человека. Он неплохо разбирался в людях. Чуял их. Нюх был звериным. Эти личные качества в сочетании со стремительными налетами на города и гарнизоны принесли широкую известность на Украине, особенно на Екатеринославщине, откуда он был родом. Многие люди, попавшие под его начало, трепетали перед ним. Почти всем он казался намного старше своих лет. Да и имя «батька», коим его называли, играло в этом не последнюю роль. К тому же он был неглуп.
Махно подошел к окну, поднял французскую штору, и солнечные лучи золотым потоком хлынули в комнату; высветились частички пыли, которые прозрачным однотонным покрывалом протянулись от пола до самого окна.
— Как ты думаешь, — с вопросом обратился он к Митьке, — почему так этот купчишка-бычишка рвался на волю? Ведь было сказано, что я его не трону.
— Возможно, батя, он не поверил этому.
Такой же принцип был установлен и в командах по «экспроприации» ценностей. Каждый доносил на другого. Да к тому же батька самолично потрошил каждого крупного гуся, пойманного в облавах и засадах. Хотел всегда знать: сколько жертва имела при себе ценностей и сколько группа захвата сдала в казну. И не дай бог, если Махно обнаруживал расхождение.
Сабадырев не однажды отчитывался за свою группу по изъятию ценностей, и каждый раз опасный баланс сходился у него, как у образцового бухгалтера. Махно, однако, не знал, что разок Митьке удалось все-таки схитрить. Один толстосум, задержанный его людьми, выбросил незаметно из кармана в канаву кусок засохшей глины. Но Митька это узрел. Заподозрив неладное, он разломил кусок глины и обнаружил там несколько золотых кулонов с изумрудными камнями. Митька спрятал золотишко у себя на чердаке хаты. Он расценивал это богатство как находку, а не как присвоение.
Глядя на Махно, в нем созрела озорная мысль: «А ты, батька, не такой уж проницательный, оказывается, и тебя можно охмурить, как подержанную деревенскую девку». Тут же Митька испугался: не дай бог Махно заподозрит его! И он изобразил на лице подобострастие.
— Чего глаза блуждают? — мрачно заметил батька.
Митька побледнел, как бумага.
Батька сел за стол и кивнул, чтобы он подошел к нему. Махно еще раз окинул Митьку своим недоверчивым пронзительным взглядом, как будто прикидывал: стоит ему доверить это дело или нет. И глядя в упор, не мигая, разжал губы, словно они у него были омертвевшими:
— А дело, Митрий… — он впервые назвал его по имени, и Сабадырев воспринял это как доброе предзнаменование… — в том, что мои хлопцы, мои сынки, поймали одного жирного казанского гуся, крупного воротилу…
Нервный обруч, стягивавший грудную клетку Митьке и мешавший свободно дышать, вдруг спал; ему стало легче. Слова батьки уже не били молотком по вискам. Он мог их теперь осмысливать.
… — В общем, изловили одного племенного быка. Здоров, плечи саженные. Ростом чуть ниже нашей хаты. Шея что твое туловище. Таков один купчина из Казани. Но этот купец-делец оказался, как мне докладывали, прытким, как архар. Пытался упрыгать от нас. — Махно развалился в барском кресле с высокой резной спинкой, словно средневековый феодал в своем родовом замке. Положил ноги на стол и затянулся толстой американской сигарой — трофеем недавнего налета на поезд с провиантом. — Так… о чем я… а, да. Так вот, этот купчина ночью лаз выкопал. Руками выкопал, без ничего. Копал так, что ногти, кожа и мясо сошли с пальцев. Последний метр рыл окровавленными костями рук. Потерял много крови. Но вылез из арестантской. Ушел бы, да ослаб. Хлопцы накрыли его в палисаднике Гришанькиного дома, что у рощи находится.
Махно резко поднялся с кресла, схватил со стола бумагу и взглядом дал понять собеседнику, чтобы тот проверил, не стоит ли кто под дверью да не подслушивает ли. Но за дверью, кроме телохранителя никого не оказалось.
— Вернемся к нашему быку, — хрипло проговорил батька. — Так вот, этот бык-купец, пока вели его на допрос, боднул головой в брюхо часового так, что тот с копыт долой. Убежал бы, да подстрелили. В подкладке пальто нашли у него эту бумагу. Да еще документик: что он купец первой гильдии Апанаев…
— Первую гильдию власти признавали за теми лицами, торговый оборот которых составлял сотни тысяч рублей и выше, — пояснил Сабадырев.
Махно, как будто не слыша Митькиных слов, продолжал:
— Поди ж, миллионами ворочал. Иначе откуда у него взялось бы столько золота. Четыре фунта отобрали. — Махно в очередной раз пыхнул сигарой и довольно проронил: — Хорошо, стервец, погрел нашу казну. — Голос батьки смягчился, даже вроде подобрел. — Но это все мелочь.
Махно ладонью хлопнул по бумаге, лицо его тотчас посуровело.
— Четыре фунта золота — это тьфу по сравнению с тем, что у него есть там, в Казани.
— Да ну?! — изумился Митька, и глаза его загорелись волчьими огоньками.
«Выбор мой, — подумал батька, — верный. Этот со зверским желанием раздобыть рыжье. Если понадобится — будет грызть всех, как старый волк, до последнего зуба. К тому же азартный, как продувной игрок».
В свои двадцать девять лет Махно обладал уже устоявшейся репутацией жестокого, решительного человека. Он неплохо разбирался в людях. Чуял их. Нюх был звериным. Эти личные качества в сочетании со стремительными налетами на города и гарнизоны принесли широкую известность на Украине, особенно на Екатеринославщине, откуда он был родом. Многие люди, попавшие под его начало, трепетали перед ним. Почти всем он казался намного старше своих лет. Да и имя «батька», коим его называли, играло в этом не последнюю роль. К тому же он был неглуп.
Махно подошел к окну, поднял французскую штору, и солнечные лучи золотым потоком хлынули в комнату; высветились частички пыли, которые прозрачным однотонным покрывалом протянулись от пола до самого окна.
— Как ты думаешь, — с вопросом обратился он к Митьке, — почему так этот купчишка-бычишка рвался на волю? Ведь было сказано, что я его не трону.
— Возможно, батя, он не поверил этому.