Она кивнула, с трудом вырываясь из пелены тумана, застилавшего глаза. Мимо, толкнув Екатерину так, что она чуть не упала, пробежал, что-то крича, Пётр. Салтыков подхватил с трудом владевшую собой княгиню и повёл прочь, следом устремилась Чоглокова. Навстречу от дворца спешил Шкурин, но Екатерина видела всё словно в тумане, пелена по-прежнему затягивала глаза.
Пётр подскочил к Пассеку.
— Господин Пассек! Вы... вы... — Он не находил слов, ошалев от гнева.
— Гвардия присягала её императорскому величеству Елизавете Первой и российскому флагу, иным штандартам не кланяюсь.
— Ты есть мерзавец! В Сибирь!.. Я... я тебя... — тщедушный Пётр дал великану Пассеку пощёчину.
— Ты... мне... козявка! — Пассек, не обладавший тонкостью чувств и не умевший владеть ими, взревел, как разъярённый бугай: — Защищайся! — И выхватил шпагу.
Неизвестно, чем бы кончилась схватка, но Чоглоков повис на шее поручика:
— Одумайтесь! Голову в петлю...
— Смертная казнь отменена! — орал обезумевший гвардеец. — А на каторгу я плевал! Но оскорбление...
— Вон отсюда! Убирайтесь со своим караулом! — Пётр, размахивая шпагой, пытался прорваться через окруживших его голштинцев. — Меня мои солдаты охраняют...
— Не вами поставлен! — отругивался Пассек, влекомый Чоглоковым к гвардейскому караулу.
Из тумана выплыло настороженное и сочувствующее лицо Салтыкова, оно показалось Екатерине сказочно красивым. Да он и в самом деле был привлекателен: голубоглазый, улыбчивый, статный двадцатипятилетний мужчина. Может быть, нос был чуточку коротковат и вздёрнут, но русские курносые лица имеют свою прелесть. Екатерина беспомощно и виновато улыбнулась, а когда Салтыков со вздохом облегчения также обнажил в улыбке сверкающий белизной ряд зубов, глаза Екатерины вспыхнули восхищением...
Это был решающий миг, тот самый, который потом, увы, неоднократно повторялся в жизни влюбчивой Екатерины, когда желание близости и любовной ласки заставляло её идти на безумства. Тогда она ещё не понимала, что свершилось в ней, но не спешила покинуть объятия Салтыкова, поддерживавшего её бережно и деликатно...
— Спасибо, граф, коли б не вы... И как вы поняли, что мне становится дурно?
— Мой взор всегда прикован к вам, ваше высочество, и сердце тоже. — На языке света это было уже почти признанием в любви.
— Вы слишком смелы, граф. — Екатерина опустила глаза и мягко высвободилась из рук своего спасителя. Но упрёк был скорее ласков, чем сердит.
— Смелость — достоинство мужчины. — Салтыков дал понять, что отступать не намерен.
Екатерина вновь пошатнулась, на сей раз её подхватил Шкурин, а мадам Чоглокова оттеснила распалившегося ухажёра в сторону, выговорив:
— Отступи, граф. Ишь уцепился... Гляди, как бы руки не отсохли, не по тебе ноша.
Салтыков отвечать не стал, лишь снисходительно-насмешливо глянул на гофмейстерину.
С плаца донёсся грохот барабана, свист флейты. И шагали голштинцы туда-сюда, туда-сюда.
Пётр стоял на вышке как изваяние. У ног его топтались мерзнущие придворные.
Она кивнула, с трудом вырываясь из пелены тумана, застилавшего глаза. Мимо, толкнув Екатерину так, что она чуть не упала, пробежал, что-то крича, Пётр. Салтыков подхватил с трудом владевшую собой княгиню и повёл прочь, следом устремилась Чоглокова. Навстречу от дворца спешил Шкурин, но Екатерина видела всё словно в тумане, пелена по-прежнему затягивала глаза.
Пётр подскочил к Пассеку.
— Господин Пассек! Вы... вы... — Он не находил слов, ошалев от гнева.
— Гвардия присягала её императорскому величеству Елизавете Первой и российскому флагу, иным штандартам не кланяюсь.
— Ты есть мерзавец! В Сибирь!.. Я... я тебя... — тщедушный Пётр дал великану Пассеку пощёчину.
— Ты... мне... козявка! — Пассек, не обладавший тонкостью чувств и не умевший владеть ими, взревел, как разъярённый бугай: — Защищайся! — И выхватил шпагу.
Неизвестно, чем бы кончилась схватка, но Чоглоков повис на шее поручика:
— Одумайтесь! Голову в петлю...
— Смертная казнь отменена! — орал обезумевший гвардеец. — А на каторгу я плевал! Но оскорбление...
— Вон отсюда! Убирайтесь со своим караулом! — Пётр, размахивая шпагой, пытался прорваться через окруживших его голштинцев. — Меня мои солдаты охраняют...
— Не вами поставлен! — отругивался Пассек, влекомый Чоглоковым к гвардейскому караулу.
Из тумана выплыло настороженное и сочувствующее лицо Салтыкова, оно показалось Екатерине сказочно красивым. Да он и в самом деле был привлекателен: голубоглазый, улыбчивый, статный двадцатипятилетний мужчина. Может быть, нос был чуточку коротковат и вздёрнут, но русские курносые лица имеют свою прелесть. Екатерина беспомощно и виновато улыбнулась, а когда Салтыков со вздохом облегчения также обнажил в улыбке сверкающий белизной ряд зубов, глаза Екатерины вспыхнули восхищением...
Это был решающий миг, тот самый, который потом, увы, неоднократно повторялся в жизни влюбчивой Екатерины, когда желание близости и любовной ласки заставляло её идти на безумства. Тогда она ещё не понимала, что свершилось в ней, но не спешила покинуть объятия Салтыкова, поддерживавшего её бережно и деликатно...
— Спасибо, граф, коли б не вы... И как вы поняли, что мне становится дурно?
— Мой взор всегда прикован к вам, ваше высочество, и сердце тоже. — На языке света это было уже почти признанием в любви.
— Вы слишком смелы, граф. — Екатерина опустила глаза и мягко высвободилась из рук своего спасителя. Но упрёк был скорее ласков, чем сердит.
— Смелость — достоинство мужчины. — Салтыков дал понять, что отступать не намерен.
Екатерина вновь пошатнулась, на сей раз её подхватил Шкурин, а мадам Чоглокова оттеснила распалившегося ухажёра в сторону, выговорив:
— Отступи, граф. Ишь уцепился... Гляди, как бы руки не отсохли, не по тебе ноша.
Салтыков отвечать не стал, лишь снисходительно-насмешливо глянул на гофмейстерину.
С плаца донёсся грохот барабана, свист флейты. И шагали голштинцы туда-сюда, туда-сюда.
Пётр стоял на вышке как изваяние. У ног его топтались мерзнущие придворные.