Объясняя бабке, как все получилось, Калерия Ивановна краснела и заикалась и не отводила глаз от Травкина, а он был не на шутку рассержен и смущен. Ей подумалось, что он окончательно сейчас рассердится, хлопнет дверью и уйдет, бросив ее и Виктора на произвол судьбы. И никто им больше во всем свете не поможет, и никто их больше не спасет.
— Страху-то было много, — подтвердила бабка. — Приходили двое военных три раза, допытывались у соседей, не прибегал ли к матери тайком. И я за Витьку вся испереживалась. Жалко же, соседское дите, а его обзывают: дизентир да дизентир. Брехня, думаю, глупый он, молодой, дурной, вот и вся его беда, что своего ума еще нет. А без разума, сами понимаете, неизвестно куда парня занесет. Дай, думаю, схожу помолюсь к Пимену в Косой переулок на Краснопролетарскую. Катерину свою, она у меня младшенькая, поскребыш, я в этой церкви крестила, у Пимена, и нынче все туда хожу. Кто Новодевичий хвалит, кто Нечаянные радости, что в Марьиной роще, — кому что. А я все хожу в Косой переулок. Венчались мы с моим покойным Фаддеичем там.
— Как же вы молились о Викторе? — спросил со строгим интересом Травкин.
— А просто. Царица, говорю, небесная, раба твоего позорного, Витьку Курносова, наставь на ум.
— О своих собственных детях молитесь! Их наставляйте на ум. Не ваша печаль чужих качать! — взъярилась Калерия Ивановна, кипело у ней на сердце, сдержаться она не смогла. Вцепилась бы в худую бабкину глотку, стукнула бы головой о стенку старую каргу! Но не ругаться же на кухне при постороннем значительном человеке, да еще во втором часу ночи. И выложила ядовито, с расстановкой: — Вдова молодая ваша вчера ночью, когда вернулась из кино со своим капитаном, дверь на крюк не заложила. Передайте ей, чтобы запирала. А то всю квартиру жулики обворуют, а я на кухне на веревках оставляю белье. Мои простыни все новые. И еще неизвестно, кто он есть, ее капитан!
— Дура ты, дура, — произнесла с сожалением бабка.
А за генералом уж захлопнулась дверь… Ах, чертова ведьма, из-за нее человека проводить не успела. Выскочила Калерия Ивановна на лестницу, да в пустой уже след. Привалясь грудью на обжигающие холодные перила, закричала вниз:
— Константин Константинович, мы ведь с вами еще о Варе не поговорили! Я получила от нее большое письмо, четыре листа! Варя пишет, что встретила случайно в Челябинске свою старую подругу, жену вашего хорошего товарища. Ах, забыла фамилию его. Вы служили с ним вместе на Дальнем Востоке!
— Василия? Семидедова? — взволнованно отозвалось снизу. — Я завтра к вам приду. Покойной ночи.
— Слава богу… Придет! — прошептала Калерия Ивановна, отваливаясь от перил и запахивая зябко халат.
Она медленно и важно вошла в распахнутые двери, изливающие на лестницу квартирное тепло. Ну, сейчас она бабке покажет. Она ей даст! Курносовы не кто-нибудь, чтобы о них всякая нищая шваль языком трепала. У Курносовых родная сестра генеральша.
— Варя теперь генеральша! — выговорила внятно Калерия Ивановна, приостановившись в прихожей, и, лишь услыхав явственно собственный голос, осознала всю полноту свершившегося счастья. Она сама — свояченица генерала. Вот кто она теперь! — Что это вы за глупости здесь плели про моего Виктора? — допросила она бабку, наступая на нее, задрав подбородок, сложив руки на груди, высокомерно ворочая шеей, еле разжимая губы от пренебрежения. Было бы на кухне зеркало — полюбовалась бы собой, потому что очень сама себе в этот момент нравилась — такой величественной и могущественной видела себя.
— Курица ты надутая, — ответила ей бабка негромко и не сразу, взглянула с усмешкой, покачала головой, вышла из-за скамейки, высунулась в дверь, пояснила тихонечко: — Гляжу, не идет ли кто в уборную, а то услышат. — Поманила чистой-пречистой отстиранной ладошкой в глубь кухни и оглоушила: — Передо мной-то не выкобенивайся. Мне-то не в диковинку твои спектакли. Ну, укажи я давеча тем военным на твоего Витьку, подыму я зятя? Нет, не подымешь и не воскресишь, а только бога разгневаешь. Все под ним ходим. А по всему свету сейчас и без Витькиного сраму полно горя и смертей, и никто не знает, где кому оступиться, где прославиться. А возле хорошего человека, возле Константина Константиновича, может, что путное получится и из твоего Витьки. Он же не своим умом. Ну об этом что толковать-то? Не такая уж я слепая и глухая. Считай, что быльем поросло. Было — и нету.
Зашелся дух у Калерии Ивановны. Холодный сквозняк протянул по щекам. Рот раскрылся и закрылся. Растерялась. Знала, что бабку криком и угрозами не возьмешь, а выходить из положения надо. Заплакать? Упасть на колени, как перед Митрохиным? Но чего ради теперь, когда все страшное миновало? Все прошло! Закричать, накинуться: «Ах ты, старая бреховка! А ты видела? Докажи!» Не крикнула. Побоялась. Проговорила удивленно, будто так удивлена, что и язык не ворочается:
— Нннне понимаю… О чччем вы? — и легкой травиночкой, тише воды, выскользнула из кухни.
Генерал Травкин на следующий день отбывал из Москвы в сопровождении адъютанта — младшего лейтенанта Курносова. Калерия Ивановна беззвучно плакала, собирая в новенький чемоданчик вещи сына. Счастливые слезы вымывали из души последние пылинки страха, и облегченная душа ликовала, ширилась, поднималась. Так бы вот, кажется, и полетела бы Калерия Ивановна и всем знакомым и незнакомым рассказала о своей радости. Сын — адъютант! Название-то какое благородное. Адъ-ю-тант! Кто же не позавидует? Начищенный-наблищенный Витя, весь с иголочки с головы до ног, будет красоваться возле строгого и всесильного генерала Травкина, будет вытягиваться и щелкать каблуками. Витя уже и сейчас щелкает и красиво отдает честь, так что просто залюбуешься.
Любовалась им и Аврора Алексеевна. Она все те предыдущие ужасные трое суток звонила по несколько раз на день, спрашивала испуганным и раздраженным голосом, есть ли новости. Вот и сегодня утром позвонила и, услыхав, что Витя объявился, прибыл вчера ночью с генералом Травкиным, примчалась домой и, захлебываясь, сбивчивым шепотом рассказала, как все эти три ночи сама не спала и дочери с ребенком не давала. Вставала ежечасно, припадала ухом к двери, ждала, что явятся за гражданкой Греховой и арестуют ее за укрывательство дезертира.
Постыдное признание подруги кровно обидело Калерию Ивановну. Неужели бы она, мать офицера (как в старину!), позволила бы себе заплатить черной неблагодарностью за любезность? Она сказала бы, если бы не дай бог Витю обнаружили, что самовольно воспользовалась доверием соседки, оставившей ключ, чтобы поливать цветы. Но зачем теперь весь этот страх вспоминать? Обошлось — и слава богу!
— Витя и Константин Константинович обязаны ехать только в мягком вагоне, — похвалилась Калерия Ивановна на кухне, когда не было бабки.
Бабку она со вчерашней ночи боялась, хотя сделала вид, что не придала значения тому разговору и не запомнила, о чем таком говорила ей Никитична. Да кроме того, бабка вроде бы пообещала хранить Витину тайну. А как ей верить? Взбредет на ум, возьмет и ляпнет при людях. Начнутся пересуды, расспросы. И так-то тяжело Калерии Ивановне изображать перед Никитичной бесстрашие и невиновность, дескать, нечего Курносовым бояться, потому что чисты кругом, вчерашнему ночному разговору копейка цена и вспоминать о нем незачем. Да все и вправду будто забылось — и те предсмертные часы, когда на тонюсенькой паутинке в своих руках держала сына над бездной.
— Цыпочка? Говорит лейтенант Курносов, адъютант генерала Травкина. Еду на Первый Белорусский. Через час мы с генералом отбываем, — трезвонил Виктор по телефону уже третьей или четвертой девчонке.
— А ну иди сюда! — крикнул из комнаты Травкин. — Всю Москву оповестил, что едешь на Первый Белорусский? — генерал буравил Виктора, влетевшего на зов, тем суровым и презрительным взглядом, с каким вчера говорил им, сыну и матери, о чести и воинском долге.
Объясняя бабке, как все получилось, Калерия Ивановна краснела и заикалась и не отводила глаз от Травкина, а он был не на шутку рассержен и смущен. Ей подумалось, что он окончательно сейчас рассердится, хлопнет дверью и уйдет, бросив ее и Виктора на произвол судьбы. И никто им больше во всем свете не поможет, и никто их больше не спасет.
— Страху-то было много, — подтвердила бабка. — Приходили двое военных три раза, допытывались у соседей, не прибегал ли к матери тайком. И я за Витьку вся испереживалась. Жалко же, соседское дите, а его обзывают: дизентир да дизентир. Брехня, думаю, глупый он, молодой, дурной, вот и вся его беда, что своего ума еще нет. А без разума, сами понимаете, неизвестно куда парня занесет. Дай, думаю, схожу помолюсь к Пимену в Косой переулок на Краснопролетарскую. Катерину свою, она у меня младшенькая, поскребыш, я в этой церкви крестила, у Пимена, и нынче все туда хожу. Кто Новодевичий хвалит, кто Нечаянные радости, что в Марьиной роще, — кому что. А я все хожу в Косой переулок. Венчались мы с моим покойным Фаддеичем там.
— Как же вы молились о Викторе? — спросил со строгим интересом Травкин.
— А просто. Царица, говорю, небесная, раба твоего позорного, Витьку Курносова, наставь на ум.
— О своих собственных детях молитесь! Их наставляйте на ум. Не ваша печаль чужих качать! — взъярилась Калерия Ивановна, кипело у ней на сердце, сдержаться она не смогла. Вцепилась бы в худую бабкину глотку, стукнула бы головой о стенку старую каргу! Но не ругаться же на кухне при постороннем значительном человеке, да еще во втором часу ночи. И выложила ядовито, с расстановкой: — Вдова молодая ваша вчера ночью, когда вернулась из кино со своим капитаном, дверь на крюк не заложила. Передайте ей, чтобы запирала. А то всю квартиру жулики обворуют, а я на кухне на веревках оставляю белье. Мои простыни все новые. И еще неизвестно, кто он есть, ее капитан!
— Дура ты, дура, — произнесла с сожалением бабка.
А за генералом уж захлопнулась дверь… Ах, чертова ведьма, из-за нее человека проводить не успела. Выскочила Калерия Ивановна на лестницу, да в пустой уже след. Привалясь грудью на обжигающие холодные перила, закричала вниз:
— Константин Константинович, мы ведь с вами еще о Варе не поговорили! Я получила от нее большое письмо, четыре листа! Варя пишет, что встретила случайно в Челябинске свою старую подругу, жену вашего хорошего товарища. Ах, забыла фамилию его. Вы служили с ним вместе на Дальнем Востоке!
— Василия? Семидедова? — взволнованно отозвалось снизу. — Я завтра к вам приду. Покойной ночи.
— Слава богу… Придет! — прошептала Калерия Ивановна, отваливаясь от перил и запахивая зябко халат.
Она медленно и важно вошла в распахнутые двери, изливающие на лестницу квартирное тепло. Ну, сейчас она бабке покажет. Она ей даст! Курносовы не кто-нибудь, чтобы о них всякая нищая шваль языком трепала. У Курносовых родная сестра генеральша.
— Варя теперь генеральша! — выговорила внятно Калерия Ивановна, приостановившись в прихожей, и, лишь услыхав явственно собственный голос, осознала всю полноту свершившегося счастья. Она сама — свояченица генерала. Вот кто она теперь! — Что это вы за глупости здесь плели про моего Виктора? — допросила она бабку, наступая на нее, задрав подбородок, сложив руки на груди, высокомерно ворочая шеей, еле разжимая губы от пренебрежения. Было бы на кухне зеркало — полюбовалась бы собой, потому что очень сама себе в этот момент нравилась — такой величественной и могущественной видела себя.
— Курица ты надутая, — ответила ей бабка негромко и не сразу, взглянула с усмешкой, покачала головой, вышла из-за скамейки, высунулась в дверь, пояснила тихонечко: — Гляжу, не идет ли кто в уборную, а то услышат. — Поманила чистой-пречистой отстиранной ладошкой в глубь кухни и оглоушила: — Передо мной-то не выкобенивайся. Мне-то не в диковинку твои спектакли. Ну, укажи я давеча тем военным на твоего Витьку, подыму я зятя? Нет, не подымешь и не воскресишь, а только бога разгневаешь. Все под ним ходим. А по всему свету сейчас и без Витькиного сраму полно горя и смертей, и никто не знает, где кому оступиться, где прославиться. А возле хорошего человека, возле Константина Константиновича, может, что путное получится и из твоего Витьки. Он же не своим умом. Ну об этом что толковать-то? Не такая уж я слепая и глухая. Считай, что быльем поросло. Было — и нету.
Зашелся дух у Калерии Ивановны. Холодный сквозняк протянул по щекам. Рот раскрылся и закрылся. Растерялась. Знала, что бабку криком и угрозами не возьмешь, а выходить из положения надо. Заплакать? Упасть на колени, как перед Митрохиным? Но чего ради теперь, когда все страшное миновало? Все прошло! Закричать, накинуться: «Ах ты, старая бреховка! А ты видела? Докажи!» Не крикнула. Побоялась. Проговорила удивленно, будто так удивлена, что и язык не ворочается:
— Нннне понимаю… О чччем вы? — и легкой травиночкой, тише воды, выскользнула из кухни.
Генерал Травкин на следующий день отбывал из Москвы в сопровождении адъютанта — младшего лейтенанта Курносова. Калерия Ивановна беззвучно плакала, собирая в новенький чемоданчик вещи сына. Счастливые слезы вымывали из души последние пылинки страха, и облегченная душа ликовала, ширилась, поднималась. Так бы вот, кажется, и полетела бы Калерия Ивановна и всем знакомым и незнакомым рассказала о своей радости. Сын — адъютант! Название-то какое благородное. Адъ-ю-тант! Кто же не позавидует? Начищенный-наблищенный Витя, весь с иголочки с головы до ног, будет красоваться возле строгого и всесильного генерала Травкина, будет вытягиваться и щелкать каблуками. Витя уже и сейчас щелкает и красиво отдает честь, так что просто залюбуешься.
Любовалась им и Аврора Алексеевна. Она все те предыдущие ужасные трое суток звонила по несколько раз на день, спрашивала испуганным и раздраженным голосом, есть ли новости. Вот и сегодня утром позвонила и, услыхав, что Витя объявился, прибыл вчера ночью с генералом Травкиным, примчалась домой и, захлебываясь, сбивчивым шепотом рассказала, как все эти три ночи сама не спала и дочери с ребенком не давала. Вставала ежечасно, припадала ухом к двери, ждала, что явятся за гражданкой Греховой и арестуют ее за укрывательство дезертира.
Постыдное признание подруги кровно обидело Калерию Ивановну. Неужели бы она, мать офицера (как в старину!), позволила бы себе заплатить черной неблагодарностью за любезность? Она сказала бы, если бы не дай бог Витю обнаружили, что самовольно воспользовалась доверием соседки, оставившей ключ, чтобы поливать цветы. Но зачем теперь весь этот страх вспоминать? Обошлось — и слава богу!
— Витя и Константин Константинович обязаны ехать только в мягком вагоне, — похвалилась Калерия Ивановна на кухне, когда не было бабки.
Бабку она со вчерашней ночи боялась, хотя сделала вид, что не придала значения тому разговору и не запомнила, о чем таком говорила ей Никитична. Да кроме того, бабка вроде бы пообещала хранить Витину тайну. А как ей верить? Взбредет на ум, возьмет и ляпнет при людях. Начнутся пересуды, расспросы. И так-то тяжело Калерии Ивановне изображать перед Никитичной бесстрашие и невиновность, дескать, нечего Курносовым бояться, потому что чисты кругом, вчерашнему ночному разговору копейка цена и вспоминать о нем незачем. Да все и вправду будто забылось — и те предсмертные часы, когда на тонюсенькой паутинке в своих руках держала сына над бездной.
— Цыпочка? Говорит лейтенант Курносов, адъютант генерала Травкина. Еду на Первый Белорусский. Через час мы с генералом отбываем, — трезвонил Виктор по телефону уже третьей или четвертой девчонке.
— А ну иди сюда! — крикнул из комнаты Травкин. — Всю Москву оповестил, что едешь на Первый Белорусский? — генерал буравил Виктора, влетевшего на зов, тем суровым и презрительным взглядом, с каким вчера говорил им, сыну и матери, о чести и воинском долге.