— А... Да-да! Ну, давай! — чмокнул ее. — Как только...
Чуть не сказал «вернусь».
— ...Закончу ремонт — позвоню!
Проводил ее до двери. Послушно кивнув, она стала спускаться. Лестница у нас винтовая — и Нонна сразу исчезла. Я кинулся к окну. Увидев ее внизу, во дворе, стал стучать по стеклу. Она, подняв голову, рассеянно улыбаясь, искала глазами, потом, увидев меня, радостно замахала. Я отлип от стекла — и она медленно ушла.
Ну и для чего все эти страдания? Прислушался. И наверху шаги стихли... Придумал? И для чего? А вот теперь ты и должен сказать, для чего.
Серж, мой друг-филолог, когда я пожаловался ему, грубо захохотал:
— А ты что хотел? Занял квартиру Одоевцевой — вот она и бегает у тебя по потолку! Не нравится ей такая жизнь, вне ее квартиры!
— Так она ж вроде умерла?
— А кого это останавливало? Душа-то ее жива! Вселилась в чье-то молоденькое тельце, — он подмигнул, — и шастает над тобой!
— Смысл? Я ведь уже прописан тут.
— Ну вот теперь и ее пропиши! Она же теперь в соку!
— А вдруг там бордель? — Я указал наверх.
— Ну и что? — Он захохотал. — Ты не знаешь, «из какого сора растут стихи»? Хватай!
— Ты дьявол!
Он, довольный, захохотал. Кому не льстит такой чин?
— А если там... — я глянул на потолок, — мне будет... секир-башка? Я же не знаю, кто там?
— Ну тогда я точно напишу об этом в вечернюю газету.
— Хрен тебе. Я сам напишу! Буду я тебе отдавать сюжеты. И так на твердом окладе сидишь, дармоед! Что пишешь?
— Только пятнадцатый век! — произнес он самодовольно.
— Вон брюхо-то наел! А тут головы лишаешься ради строки!
А вдруг и вправду Одоевцева, прежняя жилица, что была здесь, не умерла? То есть покинула прежнюю оболочку и перенеслась, этажом выше. Ходить она уже не могла... Зато теперь компенсирует!
Близко ее не знал... Но все говорят — огонь! Знакомая моя, референтша Союза писателей Люда, навещала ее. Одоевцева пустых разговоров не вела. Времени у нее мало оставалось. Первый ее вопрос поражал конкретностью: «А скажите, Людочка: с мужчинами... часто бывает у вас?» Людмила, хоть и не из робких, смутилась. «Ну бывает... иногда!» — «А у меня — каждый день!» — сказала хозяйка, тоже слегка смутившись. Конечно, ей грустно теперь там... Когда она умерла — Люда была рядом, — в кулаке умершей оказалась зажата пуговица с мундира военного врача — который как раз ее и... Пользовал? Забыл слово! Практиковал? Пуговицу с мундира оторвала! Так что страсти — не выветрились! И бушуют еще где-то вблизи! Весь дом пронизан ими.
— А... Да-да! Ну, давай! — чмокнул ее. — Как только...
Чуть не сказал «вернусь».
— ...Закончу ремонт — позвоню!
Проводил ее до двери. Послушно кивнув, она стала спускаться. Лестница у нас винтовая — и Нонна сразу исчезла. Я кинулся к окну. Увидев ее внизу, во дворе, стал стучать по стеклу. Она, подняв голову, рассеянно улыбаясь, искала глазами, потом, увидев меня, радостно замахала. Я отлип от стекла — и она медленно ушла.
Ну и для чего все эти страдания? Прислушался. И наверху шаги стихли... Придумал? И для чего? А вот теперь ты и должен сказать, для чего.
Серж, мой друг-филолог, когда я пожаловался ему, грубо захохотал:
— А ты что хотел? Занял квартиру Одоевцевой — вот она и бегает у тебя по потолку! Не нравится ей такая жизнь, вне ее квартиры!
— Так она ж вроде умерла?
— А кого это останавливало? Душа-то ее жива! Вселилась в чье-то молоденькое тельце, — он подмигнул, — и шастает над тобой!
— Смысл? Я ведь уже прописан тут.
— Ну вот теперь и ее пропиши! Она же теперь в соку!
— А вдруг там бордель? — Я указал наверх.
— Ну и что? — Он захохотал. — Ты не знаешь, «из какого сора растут стихи»? Хватай!
— Ты дьявол!
Он, довольный, захохотал. Кому не льстит такой чин?
— А если там... — я глянул на потолок, — мне будет... секир-башка? Я же не знаю, кто там?
— Ну тогда я точно напишу об этом в вечернюю газету.
— Хрен тебе. Я сам напишу! Буду я тебе отдавать сюжеты. И так на твердом окладе сидишь, дармоед! Что пишешь?
— Только пятнадцатый век! — произнес он самодовольно.
— Вон брюхо-то наел! А тут головы лишаешься ради строки!
А вдруг и вправду Одоевцева, прежняя жилица, что была здесь, не умерла? То есть покинула прежнюю оболочку и перенеслась, этажом выше. Ходить она уже не могла... Зато теперь компенсирует!
Близко ее не знал... Но все говорят — огонь! Знакомая моя, референтша Союза писателей Люда, навещала ее. Одоевцева пустых разговоров не вела. Времени у нее мало оставалось. Первый ее вопрос поражал конкретностью: «А скажите, Людочка: с мужчинами... часто бывает у вас?» Людмила, хоть и не из робких, смутилась. «Ну бывает... иногда!» — «А у меня — каждый день!» — сказала хозяйка, тоже слегка смутившись. Конечно, ей грустно теперь там... Когда она умерла — Люда была рядом, — в кулаке умершей оказалась зажата пуговица с мундира военного врача — который как раз ее и... Пользовал? Забыл слово! Практиковал? Пуговицу с мундира оторвала! Так что страсти — не выветрились! И бушуют еще где-то вблизи! Весь дом пронизан ими.