— Да, мой дорогой малютка пожалеет, моему Оливеру будет не все равно. Люди просто не понимают, что я хочу денег тети Джулии для Оливера. Не для себя. Они нужны, чтобы у него был шанс в жизни. — Мирабель посмотрела на Оливера, глаза ее сузились. — Иногда мне кажется, что ты единственный человек на свете, к которому тетя Джулия не равнодушна. Даю голову на отсечение, если бы ты сказал ей, что пора забыть прошлое и помириться со мной, она бы так и сделала. Ей-богу, она бы согласилась. Она бы даже составила завещание, если бы ты ей посоветовал. Наверное, это потому, что ты умный. Она обожает умных, семи пядей во лбу.
— Если бы я посоветовал, может, она и составила бы завещание в пользу Оливера. Думаю, могла бы. Он же ее правнучатый племянник, так? Хорошая мысль, пожалуй, она способна пойти на такое.
Он не мог понять, почему Мирабель вдруг так разгневалась и с криком: ты невыносим, ты такой же, как все они! — выскочила из комнаты, хлопнув дверью.
Подумала ли она, что он говорил с насмешкой? Ясно, что она хотела, чтобы он замолвил за нее словечко перед тетей Джулией; он задумался, не подольщалась ли она к нему именно с этой целью. Очень может быть. И все же в ее словах был резон. Она была хорошей племянницей, вернее, внучатой племянницей тете Джулии, до истории с Фрэнсисом она часто бывала в Синдон-Лодж, аккуратно посылала поздравительные открытки — рождественские и ко дню рождения, — по крайней мере, так говорила его мать, была очень внимательна, когда тетя Джулия болела. А если посмотреть на дело с практической или, иначе говоря, с эгоистической точки зрения, когда Мирабель пустят в Синдон-Лодж, она покинет наконец ферму Юз-Холл, где ее присутствие раздражает отца, изматывает мать, заставляет дуться Розамунду и начинает утомлять даже его. Так что в следующий раз он, пожалуй, коснется этой темы в разговоре с тетей Джулией. Тут же он начал разрабатывать нечто вроде стратегического плана: он предложит тете Джулии поглядеть на Оливера — пожилые люди вроде бы любят малышей, — сопроводив это всякими увещевающими словами о том, что Оливеру нужен дом, и средства, и много всего другого, чтобы возместить отсутствие отца. Но так случилось, что говорить ему ничего не пришлось. Потому что миссис Кроули предложили более заманчивое место в каком-то более жизнерадостном доме, и она вмиг снялась с места и уехала, оставив тетю Джулию с ее не гнущимися от артрита суставами и в разгар очередного обострения гастрита.
Она кое-как доковыляла до двери, чтобы впустить Джеймса, — нелепая фигура в красных вельветовых брюках, зеленом свитере и с лицом старой ведьмы, обрамленным легким пухом седых волос, — а за ней, осторожно ступая, шел Палмерстон, задрав хвост трубой.
— Можешь передать этой девице, что, если она хочет, пусть переезжает сюда сегодня же вечером. И пусть прихватит с собой своего незаконнорожденного младенца — не думаю, что твоя мать хочет оставить его у себя.
Тетя Джулия была из тех, кто грозен на словах, а не на деле. Когда Джеймс недели три спустя снова появился в Синдон-Лодж, Мирабель чувствовала себя там, как рыба в воде. Оливер сидел на каминном коврике, выкурив с законного места Палмерстона, а тетя Джулия облачилась в рождественские дары Мирабель.
Она не обменялась с Джеймсом ни единым словом, пока в комнате находилась ее внучатая племянница. Тетка лежала, откинувшись в кресле и полуприкрыв глаза; молодежная одежда поневоле придавала ей вид пугала, подчеркивая ее старость; казалось, лицо ее было словно вырезано из мятой упаковочной бумаги. Но когда Мирабель вышла, уступив настойчивому требованию Оливера напоить его чаем, тетя Джулия, казалось, ожила. Она открыла глаза и обратилась к Джеймсу на редкость резким голосом и в самой беспардонной манере:
— Ну что, полагаю, это последнее твое посещение.
— Почему вы так считаете?
— Потому что я составила завещание, и ты в нем не значишься, вот почему. — Она подняла скрюченный большой палец и указала на дверь. — Я оставила дом, обстановку и все, что у меня есть, ей. И некую малость еще кое-кому, нам обоим известному.
— Кому же? — спросил Джеймс.
— Не твое дело. Не тебе — значит, тебя это не касается.
Странное выражение мелькнуло в глазах у тети Джулии.
— Вот что я сделала — оставила свои деньги двум персонам, которых терпеть не могу и которые терпеть не могут меня. Думаешь, какая глупость, верно? Они подлизываются, ходят на задних лапках и говорят кучу глупостей о том, как любят меня. И я устала, меня тошнит от этого. Они получат то, чего хотят, и мне больше не придется лицезреть это выражение на их лицах.
— Какое выражение?
— Что-то вроде молящей жадности. Такой взгляд, должно быть, бывает у тех, что умирают с голоду. Ты не понимаешь, о чем это я, верно? Ты уж никак не глупее их, но не знаешь, что такое жизнь, нет, пока не знаешь. Да и откуда бы?
Старушка закрыла глаза, повисло молчание, нарушенное треском верхнего полена, рассыпавшегося на части и выпустившего фейерверк искр, утонувших в самом сердце огня. Палмерстон поднялся с места, где он спасался от Оливера, потерся о ноги Джеймса, улегся, освещенный красными отблесками, и стал умываться. Вдруг тетя Джулия заговорила:
— Я не хотела тебя испортить, ты можешь это понять? Не хотела испортить единственного человека, который что-то для меня значит. Но не знаю… Если бы я не была так стара, если бы я могла выдержать всю эту шумиху, которую они поднимут, я бы отменила сделанное и оставила дом тебе. Или твоей матери, она хорошая женщина.
— У нее есть дом.
— Дом можно продать, глупыш ты эдакий. Ты же не думаешь, что мадам Мирабель будет жить тут, а? — Мирабель, должно быть, это слышала, подумал Джеймс, так как дверь открылась, и Мирабель вкатила сервировочный столик с чаем, но это не заставило тетю Джулию перевести на нее взгляд. — И все же я могу составить другое завещание. Говорят, непостоянство — женская черта.
Мирабель водворилась в комнате, и почти никакой надежды на продолжение разговора не осталось, ибо Оливер, после того как был накормлен, выкупан и обласкан, царил повсеместно. Он был крупным младенцем с рыжеватыми волосами, ничуть не похожий на Мирабель, а пошедший, видимо, в «подлого и бессердечного» Фрэнсиса. Ему исполнилось десять месяцев, он «был способен на все», как шутила мать Джеймса, и было совершенно ясно, что он утомляет тетю Джулию, у которой делалось совершенно несчастное лицо, когда он начинал вопить в ответ на отказ Мирабель выдать ему шоколадный торт. Личико и ручки Оливера были чисто вымыты, он был усажен на пол, где пытался полакомиться кусочками угля из ведерка, а когда ему помешали это сделать, принялся терзать кота. Джеймс поднялся, собираясь уходить, и тетя Джулия, когда он проходил мимо нее, сжала ему руку и прошептала, многозначительно глядя на него, что добродетель — сама себе награда.
— Да, мой дорогой малютка пожалеет, моему Оливеру будет не все равно. Люди просто не понимают, что я хочу денег тети Джулии для Оливера. Не для себя. Они нужны, чтобы у него был шанс в жизни. — Мирабель посмотрела на Оливера, глаза ее сузились. — Иногда мне кажется, что ты единственный человек на свете, к которому тетя Джулия не равнодушна. Даю голову на отсечение, если бы ты сказал ей, что пора забыть прошлое и помириться со мной, она бы так и сделала. Ей-богу, она бы согласилась. Она бы даже составила завещание, если бы ты ей посоветовал. Наверное, это потому, что ты умный. Она обожает умных, семи пядей во лбу.
— Если бы я посоветовал, может, она и составила бы завещание в пользу Оливера. Думаю, могла бы. Он же ее правнучатый племянник, так? Хорошая мысль, пожалуй, она способна пойти на такое.
Он не мог понять, почему Мирабель вдруг так разгневалась и с криком: ты невыносим, ты такой же, как все они! — выскочила из комнаты, хлопнув дверью.
Подумала ли она, что он говорил с насмешкой? Ясно, что она хотела, чтобы он замолвил за нее словечко перед тетей Джулией; он задумался, не подольщалась ли она к нему именно с этой целью. Очень может быть. И все же в ее словах был резон. Она была хорошей племянницей, вернее, внучатой племянницей тете Джулии, до истории с Фрэнсисом она часто бывала в Синдон-Лодж, аккуратно посылала поздравительные открытки — рождественские и ко дню рождения, — по крайней мере, так говорила его мать, была очень внимательна, когда тетя Джулия болела. А если посмотреть на дело с практической или, иначе говоря, с эгоистической точки зрения, когда Мирабель пустят в Синдон-Лодж, она покинет наконец ферму Юз-Холл, где ее присутствие раздражает отца, изматывает мать, заставляет дуться Розамунду и начинает утомлять даже его. Так что в следующий раз он, пожалуй, коснется этой темы в разговоре с тетей Джулией. Тут же он начал разрабатывать нечто вроде стратегического плана: он предложит тете Джулии поглядеть на Оливера — пожилые люди вроде бы любят малышей, — сопроводив это всякими увещевающими словами о том, что Оливеру нужен дом, и средства, и много всего другого, чтобы возместить отсутствие отца. Но так случилось, что говорить ему ничего не пришлось. Потому что миссис Кроули предложили более заманчивое место в каком-то более жизнерадостном доме, и она вмиг снялась с места и уехала, оставив тетю Джулию с ее не гнущимися от артрита суставами и в разгар очередного обострения гастрита.
Она кое-как доковыляла до двери, чтобы впустить Джеймса, — нелепая фигура в красных вельветовых брюках, зеленом свитере и с лицом старой ведьмы, обрамленным легким пухом седых волос, — а за ней, осторожно ступая, шел Палмерстон, задрав хвост трубой.
— Можешь передать этой девице, что, если она хочет, пусть переезжает сюда сегодня же вечером. И пусть прихватит с собой своего незаконнорожденного младенца — не думаю, что твоя мать хочет оставить его у себя.
Тетя Джулия была из тех, кто грозен на словах, а не на деле. Когда Джеймс недели три спустя снова появился в Синдон-Лодж, Мирабель чувствовала себя там, как рыба в воде. Оливер сидел на каминном коврике, выкурив с законного места Палмерстона, а тетя Джулия облачилась в рождественские дары Мирабель.
Она не обменялась с Джеймсом ни единым словом, пока в комнате находилась ее внучатая племянница. Тетка лежала, откинувшись в кресле и полуприкрыв глаза; молодежная одежда поневоле придавала ей вид пугала, подчеркивая ее старость; казалось, лицо ее было словно вырезано из мятой упаковочной бумаги. Но когда Мирабель вышла, уступив настойчивому требованию Оливера напоить его чаем, тетя Джулия, казалось, ожила. Она открыла глаза и обратилась к Джеймсу на редкость резким голосом и в самой беспардонной манере:
— Ну что, полагаю, это последнее твое посещение.
— Почему вы так считаете?
— Потому что я составила завещание, и ты в нем не значишься, вот почему. — Она подняла скрюченный большой палец и указала на дверь. — Я оставила дом, обстановку и все, что у меня есть, ей. И некую малость еще кое-кому, нам обоим известному.
— Кому же? — спросил Джеймс.
— Не твое дело. Не тебе — значит, тебя это не касается.
Странное выражение мелькнуло в глазах у тети Джулии.
— Вот что я сделала — оставила свои деньги двум персонам, которых терпеть не могу и которые терпеть не могут меня. Думаешь, какая глупость, верно? Они подлизываются, ходят на задних лапках и говорят кучу глупостей о том, как любят меня. И я устала, меня тошнит от этого. Они получат то, чего хотят, и мне больше не придется лицезреть это выражение на их лицах.
— Какое выражение?
— Что-то вроде молящей жадности. Такой взгляд, должно быть, бывает у тех, что умирают с голоду. Ты не понимаешь, о чем это я, верно? Ты уж никак не глупее их, но не знаешь, что такое жизнь, нет, пока не знаешь. Да и откуда бы?
Старушка закрыла глаза, повисло молчание, нарушенное треском верхнего полена, рассыпавшегося на части и выпустившего фейерверк искр, утонувших в самом сердце огня. Палмерстон поднялся с места, где он спасался от Оливера, потерся о ноги Джеймса, улегся, освещенный красными отблесками, и стал умываться. Вдруг тетя Джулия заговорила:
— Я не хотела тебя испортить, ты можешь это понять? Не хотела испортить единственного человека, который что-то для меня значит. Но не знаю… Если бы я не была так стара, если бы я могла выдержать всю эту шумиху, которую они поднимут, я бы отменила сделанное и оставила дом тебе. Или твоей матери, она хорошая женщина.
— У нее есть дом.
— Дом можно продать, глупыш ты эдакий. Ты же не думаешь, что мадам Мирабель будет жить тут, а? — Мирабель, должно быть, это слышала, подумал Джеймс, так как дверь открылась, и Мирабель вкатила сервировочный столик с чаем, но это не заставило тетю Джулию перевести на нее взгляд. — И все же я могу составить другое завещание. Говорят, непостоянство — женская черта.
Мирабель водворилась в комнате, и почти никакой надежды на продолжение разговора не осталось, ибо Оливер, после того как был накормлен, выкупан и обласкан, царил повсеместно. Он был крупным младенцем с рыжеватыми волосами, ничуть не похожий на Мирабель, а пошедший, видимо, в «подлого и бессердечного» Фрэнсиса. Ему исполнилось десять месяцев, он «был способен на все», как шутила мать Джеймса, и было совершенно ясно, что он утомляет тетю Джулию, у которой делалось совершенно несчастное лицо, когда он начинал вопить в ответ на отказ Мирабель выдать ему шоколадный торт. Личико и ручки Оливера были чисто вымыты, он был усажен на пол, где пытался полакомиться кусочками угля из ведерка, а когда ему помешали это сделать, принялся терзать кота. Джеймс поднялся, собираясь уходить, и тетя Джулия, когда он проходил мимо нее, сжала ему руку и прошептала, многозначительно глядя на него, что добродетель — сама себе награда.