— Когда умирает язык, умирает и сам народ, — продолжал Тутриль. — Можно произнести много речей об уважении к человеку, к народу, но если сказать всего лишь несколько слов на его родном языке, можно сделать человека другом на всю жизнь…
— Во — это верно! — одобрительно сказал Коноп. — А то ведь иной человек приедет на Чукотку, до пенсии доживает и, кроме «какомэй», другого слова сказать не может…
— Когда я впервые услышал чукотский язык, — вспомнил Гавриил Никандрович, — я подумал: никогда мне не выучиться ему.
— Зато когда мы впервые услышали твое имя да отчество, так месяц учились выговаривать! — со смехом заметил Роптын. — У меня просто уставал язык выговаривать: Гавриил Никандрович. Как мы завидовали кэнискунцам, у которых заведующего факторией звали легко и просто — Иван Иванович.
Айнана встала.
— Ну, я пойду… А то у меня еще много дел, а завтра уезжать.
Айнана ушла, и некоторое время за столом было тихо.
— Бедная девушка! — проронила Долина Андреевна. — Такая способная, талантливая и несчастная…
— Несчастная? — с любопытством переспросил Тутриль.
— А что хорошего? — пожала плечами Долина Андреевна. — Живет со стариками в тундре.
— Трудно ей пришлось. — Роптын повернулся к Тутрилю: — Всю жизнь без матери: она развелась с первым мужем, когда еще Айнана была маленькой. Вышла за другого и уехала в Петропавловск. Айнану оставила старикам.
— Девочка сама по себе росла, — заметила Кымынэ.
— Нынче многие так растут, — сказал Роптын. — Только родится ребенок — его тут же забирают в ясли, потом в детский сад. В школу пошел — переселяется в интернат. В иных семьях дети только на бумаге числятся, а в домах ребячьего голоса не слышно… Вот недавно я был в тундре, в бригаде Тутая. Чую: что-то от меня скрывают. Потом увидел мальчишку. Года три ему. Оказывается, прятали его от меня, будто я враг какой-то… А в райцентре меня вот за таких ругают: нет охвата воспитанием…
Роптын тяжко вздохнул.
Коноп искоса глянул на Долину Андреевну, на стакан и вдруг сказал:
— Давайте выпьем за нашу школу] Только не за сегодняшнюю, а за ту, в которой мы учились.
Когда все выпили, Роптын сказал Тутрилю:
— Как выстроили новую школу, мы старую под клуб приспособили. Завтра мы тебе покажем наши танцы, споем песни…
— Надо Амману попросить, чтобы не уезжала, — напомнила Кымынэ. — Никто лучше ее не танцует.
Тутриль распрощался с гостями на крыльце домика.
На улице было тихо. Огромное, светлое от звезд небо сняло над домиками, приютившимися на берегу скованного льдом океана. Казалось, оттуда, сверху, из космической дали на заснеженную землю неслышно изливалась тишина, затопляя все — домики, голубые айсберги, сугробы, морское побережье, тундру, каждую ямку, звериную нору и синий след росомахи, протянувшийся от песцовой приманки к низким, скрытым под снегом ивовым зарослям на берегу реки.
На стук открыла Айнана. Она была как-то странно одета — в синем фартуке, обсыпанном чем-то белым, словно припорошенном снегом.
— Когда умирает язык, умирает и сам народ, — продолжал Тутриль. — Можно произнести много речей об уважении к человеку, к народу, но если сказать всего лишь несколько слов на его родном языке, можно сделать человека другом на всю жизнь…
— Во — это верно! — одобрительно сказал Коноп. — А то ведь иной человек приедет на Чукотку, до пенсии доживает и, кроме «какомэй», другого слова сказать не может…
— Когда я впервые услышал чукотский язык, — вспомнил Гавриил Никандрович, — я подумал: никогда мне не выучиться ему.
— Зато когда мы впервые услышали твое имя да отчество, так месяц учились выговаривать! — со смехом заметил Роптын. — У меня просто уставал язык выговаривать: Гавриил Никандрович. Как мы завидовали кэнискунцам, у которых заведующего факторией звали легко и просто — Иван Иванович.
Айнана встала.
— Ну, я пойду… А то у меня еще много дел, а завтра уезжать.
Айнана ушла, и некоторое время за столом было тихо.
— Бедная девушка! — проронила Долина Андреевна. — Такая способная, талантливая и несчастная…
— Несчастная? — с любопытством переспросил Тутриль.
— А что хорошего? — пожала плечами Долина Андреевна. — Живет со стариками в тундре.
— Трудно ей пришлось. — Роптын повернулся к Тутрилю: — Всю жизнь без матери: она развелась с первым мужем, когда еще Айнана была маленькой. Вышла за другого и уехала в Петропавловск. Айнану оставила старикам.
— Девочка сама по себе росла, — заметила Кымынэ.
— Нынче многие так растут, — сказал Роптын. — Только родится ребенок — его тут же забирают в ясли, потом в детский сад. В школу пошел — переселяется в интернат. В иных семьях дети только на бумаге числятся, а в домах ребячьего голоса не слышно… Вот недавно я был в тундре, в бригаде Тутая. Чую: что-то от меня скрывают. Потом увидел мальчишку. Года три ему. Оказывается, прятали его от меня, будто я враг какой-то… А в райцентре меня вот за таких ругают: нет охвата воспитанием…
Роптын тяжко вздохнул.
Коноп искоса глянул на Долину Андреевну, на стакан и вдруг сказал:
— Давайте выпьем за нашу школу] Только не за сегодняшнюю, а за ту, в которой мы учились.
Когда все выпили, Роптын сказал Тутрилю:
— Как выстроили новую школу, мы старую под клуб приспособили. Завтра мы тебе покажем наши танцы, споем песни…
— Надо Амману попросить, чтобы не уезжала, — напомнила Кымынэ. — Никто лучше ее не танцует.
Тутриль распрощался с гостями на крыльце домика.
На улице было тихо. Огромное, светлое от звезд небо сняло над домиками, приютившимися на берегу скованного льдом океана. Казалось, оттуда, сверху, из космической дали на заснеженную землю неслышно изливалась тишина, затопляя все — домики, голубые айсберги, сугробы, морское побережье, тундру, каждую ямку, звериную нору и синий след росомахи, протянувшийся от песцовой приманки к низким, скрытым под снегом ивовым зарослям на берегу реки.
На стук открыла Айнана. Она была как-то странно одета — в синем фартуке, обсыпанном чем-то белым, словно припорошенном снегом.