— Значит, завтра мы с вами отбываем в Сибирь. Все у нас с вами в порядке?
— В полном, Феликс Эдмундович!
— Тогда по домам!
Обычно после таких слов, попрощавшись и повернувшись через левое плечо, секретарь исчезал до следующего дня, но сегодня он что-то медлил.
— Вам что-нибудь не ясно?
Секретарь нарисовал ногтем на краю стола замысловатую фигуру.
— Поднос, надеюсь, на складе?
— На складе, Феликс Эдмундович.
— А яблоки?
— У больных чекистов.
— Так что же вас беспокоит?
— Могу я узнать, что о посылке Хандалова товарищ Ленин сказал?
— А-а! Вон вы что! Только, чур, между нами. Строго конфиденциально. Идет?
— Ясное дело, Феликс Эдмундович.
— Так вот отругал меня Владимир Ильич. Отругал. И знаете, в какой деликатной форме он это сделал? Вот, говорит, все зовут вас Железный Феликс, а вы, в сущности, добрейший и мягчайший человек. Я бы этого товарища из Баку еще не так разделал. И вынес бы ему строгий выговор. С предупреждением. Да, да, да. Понятно?
Это «понятно?» Дзержинский произнес как-то так, что было не ясно, Ленин ли обратился с таким вопросом к нему, или Дзержинский спрашивал своего секретаря — понятно ли, мол, вам, как рассердился Ленин?
Секретарь еще раз внимательно глянул на Феликса Эдмундовича и на всякий случай ответил:
— Понятно!..
Ленину стало известно об удивительной вазе от Луначарского. Нарком просвещения давно почувствовал во Владимире Ильиче тонкого ценителя всего по-настоящему талантливого и не уставал поражаться тому, какой острый глаз у него, как зорко умеет увидеть прекрасное даже в малом. Поэтому, когда Луначарскому показали хрустальную вазу, он, залюбовавшись ею, тут же позвонил Ленину и попросил его найти время, чтобы взглянуть на это чудо из чудес.
В одно из воскресений Ленин объявил домашним, что проведет с ними почти весь день, отлучится только на час, самое большее — полтора. Родные обрадовались, что Владимир Ильич наконец-то сможет немного отдохнуть.
Но напрасно они ждали его к обеду. Уже под самый вечер с улыбкой провинившегося перешагнул он порог дома.
— Достоин наказания и прощения одновременно. Но когда услышите, из-за чего задержался, уверен — помилуете.
— Значит, завтра мы с вами отбываем в Сибирь. Все у нас с вами в порядке?
— В полном, Феликс Эдмундович!
— Тогда по домам!
Обычно после таких слов, попрощавшись и повернувшись через левое плечо, секретарь исчезал до следующего дня, но сегодня он что-то медлил.
— Вам что-нибудь не ясно?
Секретарь нарисовал ногтем на краю стола замысловатую фигуру.
— Поднос, надеюсь, на складе?
— На складе, Феликс Эдмундович.
— А яблоки?
— У больных чекистов.
— Так что же вас беспокоит?
— Могу я узнать, что о посылке Хандалова товарищ Ленин сказал?
— А-а! Вон вы что! Только, чур, между нами. Строго конфиденциально. Идет?
— Ясное дело, Феликс Эдмундович.
— Так вот отругал меня Владимир Ильич. Отругал. И знаете, в какой деликатной форме он это сделал? Вот, говорит, все зовут вас Железный Феликс, а вы, в сущности, добрейший и мягчайший человек. Я бы этого товарища из Баку еще не так разделал. И вынес бы ему строгий выговор. С предупреждением. Да, да, да. Понятно?
Это «понятно?» Дзержинский произнес как-то так, что было не ясно, Ленин ли обратился с таким вопросом к нему, или Дзержинский спрашивал своего секретаря — понятно ли, мол, вам, как рассердился Ленин?
Секретарь еще раз внимательно глянул на Феликса Эдмундовича и на всякий случай ответил:
— Понятно!..
Ленину стало известно об удивительной вазе от Луначарского. Нарком просвещения давно почувствовал во Владимире Ильиче тонкого ценителя всего по-настоящему талантливого и не уставал поражаться тому, какой острый глаз у него, как зорко умеет увидеть прекрасное даже в малом. Поэтому, когда Луначарскому показали хрустальную вазу, он, залюбовавшись ею, тут же позвонил Ленину и попросил его найти время, чтобы взглянуть на это чудо из чудес.
В одно из воскресений Ленин объявил домашним, что проведет с ними почти весь день, отлучится только на час, самое большее — полтора. Родные обрадовались, что Владимир Ильич наконец-то сможет немного отдохнуть.
Но напрасно они ждали его к обеду. Уже под самый вечер с улыбкой провинившегося перешагнул он порог дома.
— Достоин наказания и прощения одновременно. Но когда услышите, из-за чего задержался, уверен — помилуете.