— Степанида Ивановна.
— Так она же умерла! И потом, как же вы ее хоронили?
— За этим я и пришел…
Наш разговор то и дело прерывался телефонными звонками, и Тихон Степанович прямо при мне отдавал важные распоряжения, координировал действия областных организаций, отчитывал нескольких ответственных работников. Это было, как я давно уже заметил, стилем его работы: ничего не откладывать не только на завтра, но хотя бы на десять минут. Выслушав очередную просьбу и положив трубку, он сразу начинал действовать: нажимал клавиши аппарата, при помощи которого мог разговаривать с любым работником облисполкома, как будто тот находился здесь же, в комнате, вызывал секретаршу, давал ей задание связать его по телефону с тем-то и с тем-то. Летели звонки на заводы, на склады, в отдаленные районы, совхозы и РТС, и где-то сразу в поле, в цехах или в мастерских начинали искать нужного человека. Телефонные звонки множились, разветвлялись, метались по всей области, возвращались назад, пока задача не находила решения. Так что на мой пересказ вчерашних событий ушло гораздо больше времени, чем требовало существо дела. Но все же я успел рассказать, что такова была последняя воля матери, и я как сын обязан был с этим считаться. Более того, исполнить эту волю было моим сыновним долгом.
Я ждал, что Тихон Степанович оборвет мои мучительные изъяснения и скажет, что все это пустяки и что не о чем тут беспокоиться. Но чем дальше я рассказывал, тем больше Тихон Степанович хмурился и краснел. Последнюю — так сказать, конструктивную — часть своей речи я едва выдавил из себя, потому что собеседника уже не было, а был только слушатель. И даже не слушатель, а должностное лицо, выслушивающее очень неприятную для него просьбу.
— Дело сделано, Тихон Степанович. Я прошу одного только — чтобы вы не наказывали священника. Я его обманул, а он мне доверился. Во всем виноват только я. Но я же не знал, что такие строгости.
— Что ты наделал! — сокрушился Тихон Степанович, дослушав меня до конца, и, верный своему стилю, потянулся к аппарату.
Он уже едва не нажал нужную клавишу, но передумал и снял телефонную трубку. Это можно было объяснить только одним: он не хотел, чтобы я слушал их обоюдный разговор.
— Александр Иванович? Здравствуйте…
Значит, он связался с уполномоченным по делам православной церкви при облисполкоме. «При»-то «при», но все же, видимо, и на некотором отдалении, иначе у Тихона Степановича преобладали бы сейчас утвердительно-указательные, а не осторожно-вопросительные интонации.
— Ну, как у вас, на церковном фронте? Порядок? Ясно… Я хочу попросить об одном деле. Скажите, что вы сделали бы со священником, если бы он выехал в другую деревню на похороны? Ну пригласили его, а он взял и поехал. Категорически запрещается? Так. Лишение прихода? Так. А если бы он к тому же сопровождал покойника от дома до кладбища? Сам знаю, что не может этого быть. Но если произошло?.. Так… Значит, всякие богослужения под открытым небом?.. Так. На территории всей страны?.. Понимаю, понимаю.
Никогда Тихон Степанович не разговаривал по телефону таким образом, чтобы переспрашивать, повторять слова собеседника, будто туг на ухо или не сразу понимает, о чем речь. Обычно он слушает молча и дает указания. Это он для меня повторял некоторые фразы Александра Ивановича, чтоб я почувствовал всю нелепость и безответственность своего поведения, осознал всю вину. И я осознал ее, но тем не менее некая мысль, что дело сделано и никакой уже Александр Иванович, сколько ни ругайся он по телефону, ничего не сможет переиначить, наполняла мое сердце спокойствием и даже радостью. Я поймал себя на том, что не первый раз радуюсь в эти скорбные дни. Радовался, когда удалось купить гроб, радовался, когда нашлись люди его оцинковать, а потом запаять. Радовался, когда гроб взяли в самолет, радовался, когда отец Сергий согласился поехать на похороны, радуюсь вот теперь. Те радости были, в общем-то, за себя, за избавление от хлопот, а эта, последняя, была за Степаниду Ивановну — спокойная и чистая радость.
Тихон Степанович между тем продолжал разговор.
— В доме? Наверно, и в доме служил. Народа? Наверно, все село. Не ночью же хоронили. Куда парторг колхоза смотрел? Не верится? Нарочно вас разыгрываю? Теперь послушайте меня, Александр Иванович. В селе Снегиреве есть у вас священник (вопросительный взгляд в мою сторону)… отец Сергий или как его там… Ну вот. Этот священник вчера выезжал в село Олепино и произвел там похороны. Сначала отслужил в доме. А потом сопровождал до кладбища и служил над могилой. Опять «не могло быть!». Было. Вы послушайте, что я говорю. Вы знаете, что в Олепине живет у нас писатель? Ах, даже знакомы? Тем лучше. Он вчера хоронил мать свою Степаниду Ивановну и привез на похороны этого… будь он неладен, отца Сергия. Ну, Владимира Алексеевича наказать мы не можем. У него в Москве свое начальство есть — Союз писателей. Оно без нас разберется. Кроме того, мать оставила ему завещание: похоронить ее со священником. Он как сын выполнял ее последнюю волю. Нет, вы послушайте, послушайте. С нашей точки зрения это, конечно, безобразие, но они, писатели там… Владимир Алексеевич ему сказал, что у него есть разрешение от нас. Ну, некогда было. Вообще-то, конечно, безобразие. Так вот, моя к вам личная просьба: вы этого священника сильно не наказывайте и прихода не лишайте, выговор или замечание, на вид поставьте. Не знаю, как вы там с ними поступаете. Это моя личная просьба. Владимир Алексеевич у меня, привет вам передает. Вот так. Ну, будь здоров, у меня все.
Тихон Степанович положил трубку.
— Как исключение уладили. Но в следующий раз…
— Следующего раза не будет, Тихон Степанович. Мать-то у меня одна была, Степанида Ивановна. Похоронили вчера…
— Да. Это я уж заговорился. Извини. Косицына давно не видел? Как он там? На рыбалку бы, что ли, съездить?
Недавно встретил — и задним числом привожу ее здесь — рекламу одного русского похоронного бюро в Париже. Она, на мой взгляд, дает представление о том, как все это происходит в других местах: «Бюро исполняет все заказы точно так, как они исполнялись и в России. При бюро имеется одежда на умерших. Русский фасон гробов. Монахини для чтения псалтыря. Заморозка и приемка умерших. Деревянные православные кресты на могилу. Отправка и приемка умерших во все стороны света. Заказы принимаются лично, по телефону, телеграфу, а равно через посыльных по всей территории Франции. Приём заказов на памятники. Специальные цены для соотечественников. Ночное дежурство».
Хочу напомнить, что дело происходило в 1967 году. Теперь как будто, по крайней мере в больших городах, есть похоронные службы.
— Степанида Ивановна.
— Так она же умерла! И потом, как же вы ее хоронили?
— За этим я и пришел…
Наш разговор то и дело прерывался телефонными звонками, и Тихон Степанович прямо при мне отдавал важные распоряжения, координировал действия областных организаций, отчитывал нескольких ответственных работников. Это было, как я давно уже заметил, стилем его работы: ничего не откладывать не только на завтра, но хотя бы на десять минут. Выслушав очередную просьбу и положив трубку, он сразу начинал действовать: нажимал клавиши аппарата, при помощи которого мог разговаривать с любым работником облисполкома, как будто тот находился здесь же, в комнате, вызывал секретаршу, давал ей задание связать его по телефону с тем-то и с тем-то. Летели звонки на заводы, на склады, в отдаленные районы, совхозы и РТС, и где-то сразу в поле, в цехах или в мастерских начинали искать нужного человека. Телефонные звонки множились, разветвлялись, метались по всей области, возвращались назад, пока задача не находила решения. Так что на мой пересказ вчерашних событий ушло гораздо больше времени, чем требовало существо дела. Но все же я успел рассказать, что такова была последняя воля матери, и я как сын обязан был с этим считаться. Более того, исполнить эту волю было моим сыновним долгом.
Я ждал, что Тихон Степанович оборвет мои мучительные изъяснения и скажет, что все это пустяки и что не о чем тут беспокоиться. Но чем дальше я рассказывал, тем больше Тихон Степанович хмурился и краснел. Последнюю — так сказать, конструктивную — часть своей речи я едва выдавил из себя, потому что собеседника уже не было, а был только слушатель. И даже не слушатель, а должностное лицо, выслушивающее очень неприятную для него просьбу.
— Дело сделано, Тихон Степанович. Я прошу одного только — чтобы вы не наказывали священника. Я его обманул, а он мне доверился. Во всем виноват только я. Но я же не знал, что такие строгости.
— Что ты наделал! — сокрушился Тихон Степанович, дослушав меня до конца, и, верный своему стилю, потянулся к аппарату.
Он уже едва не нажал нужную клавишу, но передумал и снял телефонную трубку. Это можно было объяснить только одним: он не хотел, чтобы я слушал их обоюдный разговор.
— Александр Иванович? Здравствуйте…
Значит, он связался с уполномоченным по делам православной церкви при облисполкоме. «При»-то «при», но все же, видимо, и на некотором отдалении, иначе у Тихона Степановича преобладали бы сейчас утвердительно-указательные, а не осторожно-вопросительные интонации.
— Ну, как у вас, на церковном фронте? Порядок? Ясно… Я хочу попросить об одном деле. Скажите, что вы сделали бы со священником, если бы он выехал в другую деревню на похороны? Ну пригласили его, а он взял и поехал. Категорически запрещается? Так. Лишение прихода? Так. А если бы он к тому же сопровождал покойника от дома до кладбища? Сам знаю, что не может этого быть. Но если произошло?.. Так… Значит, всякие богослужения под открытым небом?.. Так. На территории всей страны?.. Понимаю, понимаю.
Никогда Тихон Степанович не разговаривал по телефону таким образом, чтобы переспрашивать, повторять слова собеседника, будто туг на ухо или не сразу понимает, о чем речь. Обычно он слушает молча и дает указания. Это он для меня повторял некоторые фразы Александра Ивановича, чтоб я почувствовал всю нелепость и безответственность своего поведения, осознал всю вину. И я осознал ее, но тем не менее некая мысль, что дело сделано и никакой уже Александр Иванович, сколько ни ругайся он по телефону, ничего не сможет переиначить, наполняла мое сердце спокойствием и даже радостью. Я поймал себя на том, что не первый раз радуюсь в эти скорбные дни. Радовался, когда удалось купить гроб, радовался, когда нашлись люди его оцинковать, а потом запаять. Радовался, когда гроб взяли в самолет, радовался, когда отец Сергий согласился поехать на похороны, радуюсь вот теперь. Те радости были, в общем-то, за себя, за избавление от хлопот, а эта, последняя, была за Степаниду Ивановну — спокойная и чистая радость.
Тихон Степанович между тем продолжал разговор.
— В доме? Наверно, и в доме служил. Народа? Наверно, все село. Не ночью же хоронили. Куда парторг колхоза смотрел? Не верится? Нарочно вас разыгрываю? Теперь послушайте меня, Александр Иванович. В селе Снегиреве есть у вас священник (вопросительный взгляд в мою сторону)… отец Сергий или как его там… Ну вот. Этот священник вчера выезжал в село Олепино и произвел там похороны. Сначала отслужил в доме. А потом сопровождал до кладбища и служил над могилой. Опять «не могло быть!». Было. Вы послушайте, что я говорю. Вы знаете, что в Олепине живет у нас писатель? Ах, даже знакомы? Тем лучше. Он вчера хоронил мать свою Степаниду Ивановну и привез на похороны этого… будь он неладен, отца Сергия. Ну, Владимира Алексеевича наказать мы не можем. У него в Москве свое начальство есть — Союз писателей. Оно без нас разберется. Кроме того, мать оставила ему завещание: похоронить ее со священником. Он как сын выполнял ее последнюю волю. Нет, вы послушайте, послушайте. С нашей точки зрения это, конечно, безобразие, но они, писатели там… Владимир Алексеевич ему сказал, что у него есть разрешение от нас. Ну, некогда было. Вообще-то, конечно, безобразие. Так вот, моя к вам личная просьба: вы этого священника сильно не наказывайте и прихода не лишайте, выговор или замечание, на вид поставьте. Не знаю, как вы там с ними поступаете. Это моя личная просьба. Владимир Алексеевич у меня, привет вам передает. Вот так. Ну, будь здоров, у меня все.
Тихон Степанович положил трубку.
— Как исключение уладили. Но в следующий раз…
— Следующего раза не будет, Тихон Степанович. Мать-то у меня одна была, Степанида Ивановна. Похоронили вчера…
— Да. Это я уж заговорился. Извини. Косицына давно не видел? Как он там? На рыбалку бы, что ли, съездить?
Недавно встретил — и задним числом привожу ее здесь — рекламу одного русского похоронного бюро в Париже. Она, на мой взгляд, дает представление о том, как все это происходит в других местах: «Бюро исполняет все заказы точно так, как они исполнялись и в России. При бюро имеется одежда на умерших. Русский фасон гробов. Монахини для чтения псалтыря. Заморозка и приемка умерших. Деревянные православные кресты на могилу. Отправка и приемка умерших во все стороны света. Заказы принимаются лично, по телефону, телеграфу, а равно через посыльных по всей территории Франции. Приём заказов на памятники. Специальные цены для соотечественников. Ночное дежурство».
Хочу напомнить, что дело происходило в 1967 году. Теперь как будто, по крайней мере в больших городах, есть похоронные службы.