— Кедрачев! Тебя спрашивают.
— Кто? — он бросил ложку, вышел. И увидел Корабельникова. Тот был в шинели, затянутой ремнями снаряжения, на поясе желтела кобура с наганом, на груди красовался большой алый бант, такая же ленточка была поддета и под кокарду на его офицерской папахе.
— Здравствуйте, Ефим! — протянул руку Корабельников. — Поздравляю, свершилось!
— И вас с радостью! — ответил на рукопожатие Кедрачев. — А мы вас уж ждем, ждем… Хорошо, что пришли.
— Собирайте ваших товарищей на митинг. Где лучше — на дворе или в казарме?
— На дворе. Просторнее. Да и пленные послушают.
— Очень хорошо. Кстати, может быть, вы познакомите меня с вашим Гомбашем?
— Можно.
— Отлично. Не будем терять времени.
Корабельников и Кедрачев пошли на середину двора. Там уже собирались солдаты караульной роты и всей обслуги лагеря — каптенармусы, повара, санитары околотка, среди всех выделялись своим чистеньким видом писари лагерной канцелярии — солдатская аристократия, державшиеся отдельной кучкой. Офицеров не было видно. От кого-то, кажется, от писарей, стало известно, что начальник лагеря полковник Филаретов срочно созвал всех офицеров.
Корабельников и Кедрачев быстро прошли через толпу солдат, с любопытством смотревших на незнакомого прапорщика, и поднялись на крыльцо.
— Солдаты! — поднял руку Кедрачев, и шумная толпа стихла, сдвинулась поближе к крыльцу. — Солдаты! — повторил он. — Насчет свержения царской власти и что делать дальше, нам скажет Корабельников Валентин Николаевич.
— Офицеры — они за царя! — раздался чей-то недоверчивый возглас.
— Не все! — выкрикнул в ответ Кедрачев. — Вы не смотрите, что он в прапорщицких погонах. Он за революцию был сослан…
— Ладно, послухаем!
— Пущай обскажет!
— Не шуми, ребята…
— Товарищи! — перекрыл прокатывающийся по толпе шумок крепкий голос Корабельникова. — Отныне и навеки вы все — свободные граждане свободной России. В Петрограде революция победила полностью. Она побеждает и в других городах…
— Насчет войны как?
— Мы, большевики, за то, чтобы немедленно покончить с нею!
— Правильно!
— Верно, большаки!
— Кедрачев! Тебя спрашивают.
— Кто? — он бросил ложку, вышел. И увидел Корабельникова. Тот был в шинели, затянутой ремнями снаряжения, на поясе желтела кобура с наганом, на груди красовался большой алый бант, такая же ленточка была поддета и под кокарду на его офицерской папахе.
— Здравствуйте, Ефим! — протянул руку Корабельников. — Поздравляю, свершилось!
— И вас с радостью! — ответил на рукопожатие Кедрачев. — А мы вас уж ждем, ждем… Хорошо, что пришли.
— Собирайте ваших товарищей на митинг. Где лучше — на дворе или в казарме?
— На дворе. Просторнее. Да и пленные послушают.
— Очень хорошо. Кстати, может быть, вы познакомите меня с вашим Гомбашем?
— Можно.
— Отлично. Не будем терять времени.
Корабельников и Кедрачев пошли на середину двора. Там уже собирались солдаты караульной роты и всей обслуги лагеря — каптенармусы, повара, санитары околотка, среди всех выделялись своим чистеньким видом писари лагерной канцелярии — солдатская аристократия, державшиеся отдельной кучкой. Офицеров не было видно. От кого-то, кажется, от писарей, стало известно, что начальник лагеря полковник Филаретов срочно созвал всех офицеров.
Корабельников и Кедрачев быстро прошли через толпу солдат, с любопытством смотревших на незнакомого прапорщика, и поднялись на крыльцо.
— Солдаты! — поднял руку Кедрачев, и шумная толпа стихла, сдвинулась поближе к крыльцу. — Солдаты! — повторил он. — Насчет свержения царской власти и что делать дальше, нам скажет Корабельников Валентин Николаевич.
— Офицеры — они за царя! — раздался чей-то недоверчивый возглас.
— Не все! — выкрикнул в ответ Кедрачев. — Вы не смотрите, что он в прапорщицких погонах. Он за революцию был сослан…
— Ладно, послухаем!
— Пущай обскажет!
— Не шуми, ребята…
— Товарищи! — перекрыл прокатывающийся по толпе шумок крепкий голос Корабельникова. — Отныне и навеки вы все — свободные граждане свободной России. В Петрограде революция победила полностью. Она побеждает и в других городах…
— Насчет войны как?
— Мы, большевики, за то, чтобы немедленно покончить с нею!
— Правильно!
— Верно, большаки!