На следующее утро я, как обычно, встал и вышел на палубу. Воздух стал гораздо теплее, и легкие брызги воды освежили меня. Несколько матросов работали, полируя металл и отмывая палубы так, будто готовились к торжественному мероприятию. Солнце светило сквозь тонкие, стремительно мчащиеся по небу облака. Мне казалось, что я чувствовал запах, доносившийся с азиатского побережья, хотя знал, что пройдет некоторое время, прежде чем мы увидим Батум. Раненый английский офицер кивнул мне – он, хромая, проходил мимо, опираясь на трость, его лицо побледнело от боли, а индиец-денщик сопровождал хозяина, держась в паре шагов от него и демонстрируя плохо скрытое беспокойство. Женщина с картами, моя личная мойра, по-прежнему раскладывала колоду, концы ее черного платка взлетали и опускались на плечи, словно крылья ленивой чайки. Там же оказался и еврей Герников. На его лице появилась слабая усмешка, как будто встреча прошлой ночью сделала нас добрыми друзьями. В его поведении было что-то, все еще напоминавшее мне жалкого Бродманна. Я не хотел проблем. Я кивнул ему издали и попытался скрыться. Но он последовал за мной. Он был нетерпелив.
– Надеюсь, что вас не обидели мои вчерашние слова. Я не очень хорошо помню, что говорил. Наверное, я все-таки еще не до конца выздоровел. Вообще-то, обычно я пью совсем мало.
– Это неважно.
Чтобы избавиться от него, я начал подниматься по металлической лестнице на бак. Герников закудахтал, как больной цыпленок, и зашевелил ногами, будто разгребал гравий. Очевидно, он расстроился, потому что ему не удалось последовать за мной.
– Полагаю, что мог выйти за рамки внешних приличий. Все это так болезненно, знаете ли.
Когда он вытягивал шею, его голос становился еще более хриплым и даже отчаянным.
– Это для всех болезненно.
Я дошел до бака и посмотрел на него сверху вниз. Больше деваться было некуда. У меня за спиной простиралось море, и белая пена билась о борт корабля.
– О, конечно. – Снова искаженная гримаса вместо улыбки. – Полагаю, они никогда не покончат с нами.
Меня оскорбило то, что он именовал себя русским. Отворачиваясь, я услышат, как он произнес:
– Der Krieg ist endlos. Das Beste, was wir erhoffen können, sind gelegenliche Augenblicke der Ruhe in mitten des Kampfes.
Я отлично понял его, но предпочел ответить очень холодно и по-русски:
– Я не говорю на идише.
Он запротестоват:
– Это же немецкий. Я решил, что вы знаете языки.
Он близоруко моргал, пытаясь разглядеть выражение моего лица. Я разозлился:
– Это что, проверка, мистер Герников? Вы думаете, что я не тот, за кого себя выдаю? Подозреваете, что я – провокатор? Бош? Красный?
Он изобразил оскорбленную невинность:
– Разумеется, нет!
– Тогда, пожалуйста, не преследуйте меня на этом судне и не разговаривайте со мной на иностранных языках.
Когда он отворачивался, его губы дрожали. Если бы я не подозревал его истинных намерений, то мог бы почувствовать жалость к нему. Но он не хотел мне добра. Вдобавок, если бы меня заподозрили в дружбе с человеком подобных убеждений, это вряд ли бы мне помогло. Мне позже пришло в голову, что из-за темных волос и карих глаз он посчитал меня единоверцем, подобные ошибки уже случались. Даже сам цесаревич… Неужели царь и его родные были евреями? Друзья всегда говорили мне, что я не должен принимать близко к сердцу подобные недоразумения. Но стать жертвой именно такой ошибки жестоко и подчас опасно. В иных случаях это едва не стоило мне жизни. Я смог спастись только с помощью острого ума, превосходных рекомендаций и везения.
После завтрака я, как обычно, присоединился к Леде. Она сидела неподалеку от обеденного салона в тени спасательной шлюпки, которая мягко раскачивалась на шлюпбалках. Солнце начинало светить в полную силу, и баронесса обратила к нему лицо, как будто пара бледных лучей могла покрыть ее кожу загаром. Она улыбнулась мне. Она отбросила тяжелые волосы назад, чтобы солнечные лучи могли коснуться всех открытых участков кожи.
На следующее утро я, как обычно, встал и вышел на палубу. Воздух стал гораздо теплее, и легкие брызги воды освежили меня. Несколько матросов работали, полируя металл и отмывая палубы так, будто готовились к торжественному мероприятию. Солнце светило сквозь тонкие, стремительно мчащиеся по небу облака. Мне казалось, что я чувствовал запах, доносившийся с азиатского побережья, хотя знал, что пройдет некоторое время, прежде чем мы увидим Батум. Раненый английский офицер кивнул мне – он, хромая, проходил мимо, опираясь на трость, его лицо побледнело от боли, а индиец-денщик сопровождал хозяина, держась в паре шагов от него и демонстрируя плохо скрытое беспокойство. Женщина с картами, моя личная мойра, по-прежнему раскладывала колоду, концы ее черного платка взлетали и опускались на плечи, словно крылья ленивой чайки. Там же оказался и еврей Герников. На его лице появилась слабая усмешка, как будто встреча прошлой ночью сделала нас добрыми друзьями. В его поведении было что-то, все еще напоминавшее мне жалкого Бродманна. Я не хотел проблем. Я кивнул ему издали и попытался скрыться. Но он последовал за мной. Он был нетерпелив.
– Надеюсь, что вас не обидели мои вчерашние слова. Я не очень хорошо помню, что говорил. Наверное, я все-таки еще не до конца выздоровел. Вообще-то, обычно я пью совсем мало.
– Это неважно.
Чтобы избавиться от него, я начал подниматься по металлической лестнице на бак. Герников закудахтал, как больной цыпленок, и зашевелил ногами, будто разгребал гравий. Очевидно, он расстроился, потому что ему не удалось последовать за мной.
– Полагаю, что мог выйти за рамки внешних приличий. Все это так болезненно, знаете ли.
Когда он вытягивал шею, его голос становился еще более хриплым и даже отчаянным.
– Это для всех болезненно.
Я дошел до бака и посмотрел на него сверху вниз. Больше деваться было некуда. У меня за спиной простиралось море, и белая пена билась о борт корабля.
– О, конечно. – Снова искаженная гримаса вместо улыбки. – Полагаю, они никогда не покончат с нами.
Меня оскорбило то, что он именовал себя русским. Отворачиваясь, я услышат, как он произнес:
– Der Krieg ist endlos. Das Beste, was wir erhoffen können, sind gelegenliche Augenblicke der Ruhe in mitten des Kampfes.
Я отлично понял его, но предпочел ответить очень холодно и по-русски:
– Я не говорю на идише.
Он запротестоват:
– Это же немецкий. Я решил, что вы знаете языки.
Он близоруко моргал, пытаясь разглядеть выражение моего лица. Я разозлился:
– Это что, проверка, мистер Герников? Вы думаете, что я не тот, за кого себя выдаю? Подозреваете, что я – провокатор? Бош? Красный?
Он изобразил оскорбленную невинность:
– Разумеется, нет!
– Тогда, пожалуйста, не преследуйте меня на этом судне и не разговаривайте со мной на иностранных языках.
Когда он отворачивался, его губы дрожали. Если бы я не подозревал его истинных намерений, то мог бы почувствовать жалость к нему. Но он не хотел мне добра. Вдобавок, если бы меня заподозрили в дружбе с человеком подобных убеждений, это вряд ли бы мне помогло. Мне позже пришло в голову, что из-за темных волос и карих глаз он посчитал меня единоверцем, подобные ошибки уже случались. Даже сам цесаревич… Неужели царь и его родные были евреями? Друзья всегда говорили мне, что я не должен принимать близко к сердцу подобные недоразумения. Но стать жертвой именно такой ошибки жестоко и подчас опасно. В иных случаях это едва не стоило мне жизни. Я смог спастись только с помощью острого ума, превосходных рекомендаций и везения.
После завтрака я, как обычно, присоединился к Леде. Она сидела неподалеку от обеденного салона в тени спасательной шлюпки, которая мягко раскачивалась на шлюпбалках. Солнце начинало светить в полную силу, и баронесса обратила к нему лицо, как будто пара бледных лучей могла покрыть ее кожу загаром. Она улыбнулась мне. Она отбросила тяжелые волосы назад, чтобы солнечные лучи могли коснуться всех открытых участков кожи.