— Ну, там... на шоссе.
— Если честно, то да, — сказал я.
— Вы же писатель, Андрей, — вдруг горячо заговорила Ирина. Глаза ее заблестели небесной голубизной. — Вы должны были понять мое состояние... И потом, потом... я впервые столкнулась со смертью. Я знала, что люди умирают, но вот так, рядом и близкий... Я не то хотела сказать! Совсем не близкий, но ведь он был моим мужем! Потом, позже я все осознала. Не то, чтобы мне стало его жалко, нет... Но я удивляюсь самой себе: почему я такая равнодушная ко всему, что произошло? Мои родные, подруги сочувствуют, утешают, а мне ведь совсем не больно. Просто я постоянно испытываю какое-то странное беспокойство. Он даже несколько раз приснился мне: тихий, будто раскаявшийся... Смотрит и молчит. Будто я в чем-то перед ним виновата. Но виноват-то он передо мной! Вы понимаете, Андрей? Он ведь силой заставил меня с ним поехать. Даже двери заклинил, чтобы я не смогла уйти.
— Понимаю, — ответил я. Да, я понимал Ирину сейчас гораздо лучше, чем тогда на дороге. Хоть и сбивчиво, но она мне многое сейчас объяснила. И то, что она переживает, мучается, тоже хорошо. Куда было бы хуже, если бы она ничего не чувствовала... Тогда бы Ирина Ветрова была чем-то похожа на Свету Бойцову, которая вообще не испытывает сильных чувств. И не мучается раскаянием. У Светы все заранее выверено, взвешено, рассчитано, она никогда ничего лишнего никому не отдаст...
— Мне в милиции попеняли, мол, как я могла бросить умирающего и скрыться? — продолжала она. — А то, что он вытворял со мной — мне пришлось это рассказать, — как-то на них не произвело особенного впечатления. Такой симпатичный кудрявый капитан сказал, дескать, мне должно было быть приятно, что меня любили... Ну почему, Андрей, они такие твердокаменные? Или мужчинам все можно? Скажи мне только со всей откровенностью: можно было простить все это Аркадию Крысину?
— Он — Крысин, а ты — Ветрова?
— Ветрова — это моя девичья фамилия, я ее себе оставила, что не очень-то нравилось ему. Но мне не хотелось быть Ириной Крысиной. Кстати, вы обратили внимание: он был и в самом деле похож... на грызуна.
— Я не запомнил его. И потом...
— В нем было что-то крысиное, — перебила она. — В повадках, даже в движениях... Ну, когда крыса что-то вынюхивает у мусорных баков, шныряет...
— Ирина, я вас... то есть, тебя ни в чем не упрекаю, — честно заявил я. — И в отличие от кудрявого капитана милиции, у меня нет сочувствия к Аркадию Крысину.
Она повернула ко мне прояснившееся лицо с густо-синими глазами, схватила мою руку и несколько раз сильно сжала ее.
— Ты, Андрей, единственный, кто так считает! Даже те, кто вроде бы на словах сочувствуют, на самом деле в душе осуждают! Эта история с поездкой в Пушкинские Горы стала всем в институте известна. Толкуют, что такая любовь теперь редко встречается, ну, а беззаветно любящему мужчине можно многое простить... Мой старший коллега, знаешь, как меня назвал?
— Не знаю, — улыбнулся я.
— Синим айсбергом.
— Он, наверное, влюблен в тебя? — ревниво спросил я. — Старший коллега?
— По-моему, он меня ненавидит, — вздохнула Ирина. — Влюблен в меня заведующий лабораторией, но он женат, двое детей...
Раздался пронзительный свисток: парочка, перебегавшая Невский не в зоне пешеходной дорожки, понуро приблизилась к старшему сержанту в кожаной куртке, с белой портупеей и в сапогах с широкими голенищами. Козырнув нарушителям, милиционер завел с ними долгий разговор. Теперь в Ленинграде стало строго с нарушителями правил дорожного движения, будь то автомобилисты или пешеходы. Не хочешь платить штраф на месте — приглашают в ближайшее отделение, а там еще больше сдерут. И все равно нарушают, особенно молодежь. Симпатичные девушки, как говорится, пойманные с поличным, что-то лепечут, оправдываются... Такие сценки теперь часто можно увидеть на улицах города.
Мороженое Ирина давно съела и теперь вертела желтую лопаточку в тонких пальцах с розовыми овальными ногтями, задумчивый взгляд ее был устремлен на парочку сизых голубей, ходивших кругами друг за другом по песчаной дорожке, один немного прихрамывал.
Хотя Ирина сперва и показалась мне спокойной, все же глубокая тревога не покидала ее, по-видимому, и сейчас. Бывает так: поначалу даже большое несчастье лишь краем зацепит человека, а позже, будто ржа, начнет разъедать душу... Со мной подобное случалось. И оттого, что я ее сегодня лучше понимал, во мне зарождалось какое-то неведомое чувство общности с ней: я тоже потерял человека, который наверняка не стоил моей любви, привязанности. Что говорить, я все еще помнил Светлану Бойцову, иногда бессонной ночью спорил с ней, пытался, как говорится, влезть в душу, ставил себя на ее место, чтобы как-то оправдать ее поступок... И не мог. Злость, разочарование, накатывающаяся иногда ненависть — все это ушло. Остались лишь легкая грусть и сожаление о прошлом. Ведь прошлое всегда окрашено в пастельные розовые тона, а мое прошлое со Светой было перечеркнуто жирной дегтярной полосой, напоминающей те безобразные мазки, которые деревенские ревнивцы оставляли на тесовых воротах своих неверных девиц...
Сидеть и смотреть на глупых голубей — они все еще ходили по кругу — показалось мне бессмысленным. Колонны бывшей Александринки мягко светились, двумя оранжевыми пятнами выделялись афиши. Солнце вызолотило половину памятника императрицы, другая половина скрывалась в тени. Ржавый, будто изжеванный лист с тихим шорохом пересек дорожку. Взъерошивший перья на раздутой шее сизарь подскочил к нему и клюнул. Видно, голубка не поверила, что это несъедобно, и тоже долбанула маленьким клювом лист. Полная молодая женщина в толстой светлой куртке с полосами на рукавах прокатила мимо коляску на рессорах со спящим младенцем. Сзади вздувшиеся треугольные рукава куртки, расширяющиеся к плечам, напоминали крылья, которые вот-вот развернутся и унесут женщину в пепельное прохладное небо. Вместе с коляской.
Я часто поражался изгибам современной моды: то все в обтяжку, то наоборот, все широкое, просторное, то в моде нейлон, капрон, то изделия из натуральной кожи, а теперь все с ума сходят по хлопчатобумажной одежде. В крупном универмаге я видел австрийские куртки, мало чем отличающиеся от отечественных бесформенных стеганок образца 1941—49 годов. Только те были на пуговицах и стоили пустяк, а эти — на молнии и цена двести пять рублей! Про джинсы я уж не говорю, простые бумажные брюки с байковой подкладкой красуются на витринах магазинов по цене 100 рублей!
— Что делать-то будем? — вырвалось у меня.
— Ну, там... на шоссе.
— Если честно, то да, — сказал я.
— Вы же писатель, Андрей, — вдруг горячо заговорила Ирина. Глаза ее заблестели небесной голубизной. — Вы должны были понять мое состояние... И потом, потом... я впервые столкнулась со смертью. Я знала, что люди умирают, но вот так, рядом и близкий... Я не то хотела сказать! Совсем не близкий, но ведь он был моим мужем! Потом, позже я все осознала. Не то, чтобы мне стало его жалко, нет... Но я удивляюсь самой себе: почему я такая равнодушная ко всему, что произошло? Мои родные, подруги сочувствуют, утешают, а мне ведь совсем не больно. Просто я постоянно испытываю какое-то странное беспокойство. Он даже несколько раз приснился мне: тихий, будто раскаявшийся... Смотрит и молчит. Будто я в чем-то перед ним виновата. Но виноват-то он передо мной! Вы понимаете, Андрей? Он ведь силой заставил меня с ним поехать. Даже двери заклинил, чтобы я не смогла уйти.
— Понимаю, — ответил я. Да, я понимал Ирину сейчас гораздо лучше, чем тогда на дороге. Хоть и сбивчиво, но она мне многое сейчас объяснила. И то, что она переживает, мучается, тоже хорошо. Куда было бы хуже, если бы она ничего не чувствовала... Тогда бы Ирина Ветрова была чем-то похожа на Свету Бойцову, которая вообще не испытывает сильных чувств. И не мучается раскаянием. У Светы все заранее выверено, взвешено, рассчитано, она никогда ничего лишнего никому не отдаст...
— Мне в милиции попеняли, мол, как я могла бросить умирающего и скрыться? — продолжала она. — А то, что он вытворял со мной — мне пришлось это рассказать, — как-то на них не произвело особенного впечатления. Такой симпатичный кудрявый капитан сказал, дескать, мне должно было быть приятно, что меня любили... Ну почему, Андрей, они такие твердокаменные? Или мужчинам все можно? Скажи мне только со всей откровенностью: можно было простить все это Аркадию Крысину?
— Он — Крысин, а ты — Ветрова?
— Ветрова — это моя девичья фамилия, я ее себе оставила, что не очень-то нравилось ему. Но мне не хотелось быть Ириной Крысиной. Кстати, вы обратили внимание: он был и в самом деле похож... на грызуна.
— Я не запомнил его. И потом...
— В нем было что-то крысиное, — перебила она. — В повадках, даже в движениях... Ну, когда крыса что-то вынюхивает у мусорных баков, шныряет...
— Ирина, я вас... то есть, тебя ни в чем не упрекаю, — честно заявил я. — И в отличие от кудрявого капитана милиции, у меня нет сочувствия к Аркадию Крысину.
Она повернула ко мне прояснившееся лицо с густо-синими глазами, схватила мою руку и несколько раз сильно сжала ее.
— Ты, Андрей, единственный, кто так считает! Даже те, кто вроде бы на словах сочувствуют, на самом деле в душе осуждают! Эта история с поездкой в Пушкинские Горы стала всем в институте известна. Толкуют, что такая любовь теперь редко встречается, ну, а беззаветно любящему мужчине можно многое простить... Мой старший коллега, знаешь, как меня назвал?
— Не знаю, — улыбнулся я.
— Синим айсбергом.
— Он, наверное, влюблен в тебя? — ревниво спросил я. — Старший коллега?
— По-моему, он меня ненавидит, — вздохнула Ирина. — Влюблен в меня заведующий лабораторией, но он женат, двое детей...
Раздался пронзительный свисток: парочка, перебегавшая Невский не в зоне пешеходной дорожки, понуро приблизилась к старшему сержанту в кожаной куртке, с белой портупеей и в сапогах с широкими голенищами. Козырнув нарушителям, милиционер завел с ними долгий разговор. Теперь в Ленинграде стало строго с нарушителями правил дорожного движения, будь то автомобилисты или пешеходы. Не хочешь платить штраф на месте — приглашают в ближайшее отделение, а там еще больше сдерут. И все равно нарушают, особенно молодежь. Симпатичные девушки, как говорится, пойманные с поличным, что-то лепечут, оправдываются... Такие сценки теперь часто можно увидеть на улицах города.
Мороженое Ирина давно съела и теперь вертела желтую лопаточку в тонких пальцах с розовыми овальными ногтями, задумчивый взгляд ее был устремлен на парочку сизых голубей, ходивших кругами друг за другом по песчаной дорожке, один немного прихрамывал.
Хотя Ирина сперва и показалась мне спокойной, все же глубокая тревога не покидала ее, по-видимому, и сейчас. Бывает так: поначалу даже большое несчастье лишь краем зацепит человека, а позже, будто ржа, начнет разъедать душу... Со мной подобное случалось. И оттого, что я ее сегодня лучше понимал, во мне зарождалось какое-то неведомое чувство общности с ней: я тоже потерял человека, который наверняка не стоил моей любви, привязанности. Что говорить, я все еще помнил Светлану Бойцову, иногда бессонной ночью спорил с ней, пытался, как говорится, влезть в душу, ставил себя на ее место, чтобы как-то оправдать ее поступок... И не мог. Злость, разочарование, накатывающаяся иногда ненависть — все это ушло. Остались лишь легкая грусть и сожаление о прошлом. Ведь прошлое всегда окрашено в пастельные розовые тона, а мое прошлое со Светой было перечеркнуто жирной дегтярной полосой, напоминающей те безобразные мазки, которые деревенские ревнивцы оставляли на тесовых воротах своих неверных девиц...
Сидеть и смотреть на глупых голубей — они все еще ходили по кругу — показалось мне бессмысленным. Колонны бывшей Александринки мягко светились, двумя оранжевыми пятнами выделялись афиши. Солнце вызолотило половину памятника императрицы, другая половина скрывалась в тени. Ржавый, будто изжеванный лист с тихим шорохом пересек дорожку. Взъерошивший перья на раздутой шее сизарь подскочил к нему и клюнул. Видно, голубка не поверила, что это несъедобно, и тоже долбанула маленьким клювом лист. Полная молодая женщина в толстой светлой куртке с полосами на рукавах прокатила мимо коляску на рессорах со спящим младенцем. Сзади вздувшиеся треугольные рукава куртки, расширяющиеся к плечам, напоминали крылья, которые вот-вот развернутся и унесут женщину в пепельное прохладное небо. Вместе с коляской.
Я часто поражался изгибам современной моды: то все в обтяжку, то наоборот, все широкое, просторное, то в моде нейлон, капрон, то изделия из натуральной кожи, а теперь все с ума сходят по хлопчатобумажной одежде. В крупном универмаге я видел австрийские куртки, мало чем отличающиеся от отечественных бесформенных стеганок образца 1941—49 годов. Только те были на пуговицах и стоили пустяк, а эти — на молнии и цена двести пять рублей! Про джинсы я уж не говорю, простые бумажные брюки с байковой подкладкой красуются на витринах магазинов по цене 100 рублей!
— Что делать-то будем? — вырвалось у меня.