В тот же вечер позвонил Дедкин, и, поболтав о том о сем, напрямик спросил, внял ли я серьезному предупреждению? Еще можно все поправить, если я не буду топить Диму Кукина. И от себя лично как мой «друг» посоветовал поступить так, как «просит» Осинский. Кстати, его одна положительная рецензия будет гораздо весомее, чем обе — Бородулина и Киевского вместе взятые. Осип Маркович — член правления издательства. У меня, дескать, еще есть время подумать — неделя!
Я послал Дедкина подальше, но он лишь рассмеялся в ответ. Мишку Китайца второго невозможно было обидеть. Завидная толстокожесть! Я, конечно, слышал, что в редакциях журналов и в издательствах ведутся подобные «игры» с неугодными им авторами, но лично столкнулся с этим впервые. Получается, что государственное издательство или толстый журнал могут стать орудием мести или сведения личных счетов с любым, кто не угодил «хозяевам»? Но как это доказать? Разговоры с Дедкиным, как говорится, не пришьешь к делу, да он тут же отопрется от своих слов, как бывало уже не раз. Можно, конечно, потребовать, чтобы рукопись дали ученому-историку, но время-то все равно будет упущено! На это и рассчитывает Осинский и Беленький... Что же делать?.. На суде я все расскажу как было, и пусть судьи решают, какой мере наказания подвергнуть племянника Беленького Диму Кукина.
Я понимал, что издательство — это еще цветочки, а ягодки будут потом. В общем, теперь жди неприятностей со всех сторон. Я хорошо знаю одного ленинградского писателя, Юрия Пименова, который еще до меня, много лет назад, подверг резкой критике Осинского, Беленького и их компанию. С тех пор вокруг него создали настоящую блокаду. Его мало печатают, причем каждую книгу бедняга пробивает с огромными трудностями, на собраниях ему редко дают слово, а когда он написал в ЦК КПСС письмо, в котором рассказал о своем положении, его публично объявили склочником, сутягой.
Идти жаловаться на произвол групповщиков к Олежке Боровому было смешно. Олежка сам — один из них. Все его помыслы направлены не на то, чтобы помочь писателям, а на то, как бы удержаться в кресле самому. Он всем улыбался, обещал, звонил в издательства и журналы, подписывал заявления-просьбы, но всему этому была грош цена. Решал не он, а Осинский, Беленький, Тарасов, Окаемов. Олежка хлопотал лишь о том, чтобы тома его избранных стихов попали в план на предстоящую пятилетку, выступал по радио-телевидению, на разных собраниях-совещаниях, разъезжал на черной «Волге» и был этим счастлив, потому что отлично знал: стоит Осинскому и К0 захотеть — и его не изберут на следующий срок руководителем писательской организации, а тогда его песенка будет спета! Тут же выбросят двухтомник избранного из плана, отберут «Волгу», его имя исчезнет со страниц газет, журналов, короче говоря, никому он будет не нужен и о нем тут же все позабудут. И в первую очередь вчерашние «друзья». Дело в том, что наш хомячок Олежка Боровой никогда не блистал поэтическими талантами, как и многие другие, сидящие на литературных руководящих должностях. Кстати, талантливые и сами не лезут в литературное начальство. У талантливых другие цели — писать книги. На Олежку последнее время литераторы стали жаловаться, что он заполонил все издательства своими книжонками, в один год ухитрился сразу выпустить шесть сборников своих стихов, а это просто немыслимо для поэта! Осип Осинский пришел к нему в кабинет и, как мальчишку, отчитал за столь неприкрытую жадность. Бедный побагровевший Боровой стоял перед ним, как солдат перед командиром, и только глазами хлопал. Однако и на следующий год ухитрился выпустить четыре книги. Подвыпив в компании, хвастал, что «повесил жене на каждое ухо по "жигуленку", подарив ей на день рождения бриллиантовые серьги стоимостью в 20 000 рублей.
Из пишущей машинки торчал лист белой финской бумаги с одной-единственной фразой: «Повелитель ветров Стрибог сказал богу света Даждьбогу:» А что сказал, я еще не придумал, потому что невеселые мысли одолевали меня, не давали сосредоточиться. Наверное, эта фраза тоже не понравилась бы Додику Киевскому и Кремнию Бородулину... Опять, сказали бы они, популяризация языческой религии, древних идолов. Они хитрые, Киевские, Минские, Бородулины, знают, чем можно смутить, насторожить руководство издательства!
Вот как работать, когда в голову постоянно лезут посторонние мысли? Ведь писательский труд требует полного душевного равновесия, я не говорю уж о вдохновении. За многие годы литературной работы я, конечно, не раз пребывал в этом довольно странном и труднообъяснимом состоянии, называемом вдохновением. Что это такое? Количество хорошо написанных страниц? Или особенное творческое настроение? Как пощупать руками это пресловутое вдохновение? Может, оно, как счастье, радость — духовная категория? Пожалуй, писательское вдохновение, как и любой прилив и отлив умонастроения, неуловимо и необъяснимо. Можно, захлебываясь от ощущения удачи, небывалой легкости, за день написать десяток-полтора страниц прозы или даже целую поэму, а на другой день все это с отвращением выбросить в корзину. Значит, вдохновение — это не только легкость, приподнятость, упоение трудом. Тогда что же? Я, например, не могу ответить однозначно на этот, казалось бы, простой вопрос. Это потом, когда написанные тобой страницы получат всеобщее признание, ты склонен думать, что написал их в период вдохновения...
Иногда критики говорят, что книга написана на одном дыхании. Это тоже неверно. Книга пишется иногда несколько лет, и даже самого могучего «одного дыхания» не хватит, чтобы написать ее ровно. Наверняка у писателя были в этот период взлеты и падения творческого духа. У меня, например, легкость в работе, когда из-под пишущей машинки летят страница за страницей, всегда вызывает тревогу: не пустые ли это страницы? Не несут ли они в себе налет поверхностности? Не беру ли я слова стершиеся, быстро приходящие на ум? Не повторяюсь ли? Не раз находил в своих книгах одинаковые сравнения, полюбившиеся метафоры...
Мои мысли крутятся вокруг издательства, где беспощадно выбросили из плана мою книгу, вокруг той схватки с хулиганами на лестничной площадке дома Ирины Ветровой, вокруг Осинского, Беленького, Бородулина... Любая несправедливость, а их много вокруг нас, не дает спокойно жить, работать. Я все больше и больше прихожу к выводу, что писательская жизнь, пожалуй, самая тяжелая. И именно потому, что не приходит к тебе каждый день так называемое вдохновение, а наоборот — бежит от тебя, прячется. И нет никакой возможности его удержать возле себя... Я могу понять одного из самых богатых литераторов нашего времени — Жоржа Сименона, который всякий раз, чтобы написать очередной детективный роман о своем Мэгре, запирался от всего мира в кабинете и не выходил оттуда, пока не ставил последнюю точку. Ему даже и еду подавали на подносе через специальное отверстие в двери...
Я брожу по своей заставленной книжными полками комнате, смотрю на разноцветные корешки томов и думаю: «А им так же было трудно работать, как мне?» Сами великие писатели редко вспоминают в своих мемуарах и дневниках о вдохновении. Все больше об адском труде, сомнениях, разочарованиях — так сказать, о творческих муках, в которых рождался каждый роман.
О вдохновении охотно пишут некоторые критики и литературоведы. Они, наверное, лучше нас знают, что такое вдохновение, хотя, судя по их внушительным работам, которые я читал, именно их-то вдохновение никогда не посещает...
Полистав том Лессинга, я наткнулся на басню в прозе «Эзоп и его осел».
«Осел сказал Эзопу:
— Когда ты придумаешь про меня новую побасенку, то уж дай мне сказать там что-нибудь мудрое и остроумное.
— Тебе? — удивился Эзоп. — А что люди скажут? Не скажут ли они, что ты мудрец, а я осел?»
Мысли мои приняли новое направление: не осел ли я во всей этой ситуации? Стоит ли мне так уж ерепениться? Рана моя зажила, Ирина отделалась легким испугом, и такое ли уж имеет для меня значение, три или семь лет дадут племяннику Ефима Беленького Диме Кукину? Я уже забыл, это у него прозвище «Блин» или у второго наркомана? Мне лишь нужно на суде сказать, что я сам вызвал его на вынужденную самооборону. Я как бешеный вепрь напал на него, а он, бедненький, защищался с ножичком в руке, только и всего. И нанес мне наилегчайшее телесное повреждение... И моя книга снова займет место в плане издательства, даже, как утверждал агент Осинского и Беленького Мишка Китаец второй, тираж увеличат. И, глядишь, перестанут меня травить, зажимать, замалчивать. У нашей групповщины ой какая длинная рука! Куда угодно дотянется, даже до Москвы. Да что до нашей столицы! До Парижа, Лондона, Тель-Авива, Нью-Йорка! Наше ленинградское отделение ВААП посылает за рубеж для переиздания лишь те книги, которые порекомендуют Осинский-Беленький. В Америке и европейских странах живут сбежавшие когда-то из СССР люди, которые являются там консультантами по советской прозе и поэзии. А люди эти — тоже близкие друзья Осинского-Беленького. Тоже из той же самой групповщины. И они отлично знают, кого рекомендовать западным издательствам: конечно же, Осинского, Беленького и их компанию! Правда, в отличие от наших «добрых» издательств, зарубежные еще смотрят и на художественность и занимательность книги. Им ведь нужно книгу продать, чтобы заработать. Это у нас ни издателя, ни писателя не волнует проблема продажи книги. Издатели получают зарплату, автор — гонорар, а непроданные книги пусть пылятся на складах, потом их сдадут в макулатуру, и дело с концом.
Побродив по своей тесной комнате, послушав, как соседи Синицыны или Синичкины наверху скандалят, а за стеной наяривает на пианино мой сосед Сережа, я вспомнил, что мне велели зайти в городской отдел обмена и распределения жилплощади. После моих многочисленных заявлений и справок вроде бы зампред горисполкома наконец наложил резолюцию, чтобы улучшить мое жилищное положение. А просил я немного: дать мне, желательно в моем же районе, такую же квартиру, только в доме поспокойнее, точнее, где стены потолще да прихожая побольше, чтобы книги разместить. Ну и кабинет хорошо бы... И при первой же встрече с представителями по распределению жилой площади я столкнулся не только с типично бюрократическим равнодушием, но и прямо-таки с неприкрытой ненавистью ко мне, просителю, осмелившемуся обратиться к ним. Прождав в желтом длинном коридоре с час, я наконец был принят модно одетой дамой лет сорока пяти с дымчатыми волосами. Она сидела за письменным столом с пятком разноцветных телефонных аппаратов и рассеянно перебирала скрепленные бумаги, их много лежало на ее столе. Скользнув по мне равнодушным взглядом, коротко осведомилась, кто я таков. Я ответил. Обычно, услышав, что ты член Союза писателей, даже закоренелые бюрократы проявляют некоторую заинтересованность. Все-таки не толпами же бродят литераторы по ведомственным коридорам. Мой редактор Иван Иванович Труфанов настоятельно советовал мне заранее подписать последнюю мою книгу и преподнести даме по распределению жилплощади — он тоже недавно прошел через ее контору — чтобы, мол, знала, кто ты такой, а то ведь и разговаривать не станет — отфутболит к какому-нибудь клерку. Поэтому, назвав себя, я извлек из сумки книгу и положил на стол.
— Это написал я, — счел нужным пояснить, чтобы, упаси Бог, не подумала, что это подношение. Ведь некоторые книги большой дефицит и стоят немалых денег.
— Благодарю, — небрежно произнесла дама и, даже не раскрыв книгу, где была дарственная надпись, положила ее на край стола.
— Волконский? — будто про себя произнесла она и впервые подняла на меня глаза. Они у нее были небольшие, серые, я бы даже сказал, с некоторым стальным блеском, свойственным пресловутому майору Пронину из детективных романов уже позабытого прозаика. Очевидно, когда-то Алла Дмитриевна Комлева была красивой женщиной, но суровая бюрократическая служба наложила на ее все еще не лишенное привлекательности желтоватое лицо свою беспощадную лапу. Губы были презрительно поджаты, голос резкий, повелительный, движения нетерпеливые, мол, давайте поскорее излагайте, что вам нужно, и... скатертью дорога!
Я было начал объяснять, что писателю приходится работать дома, то есть он должен иметь кабинет со справочной литературой, короче говоря, оборудованное рабочее место, как, например, художник — мастерскую.
— У меня есть смотровая, — надев очки в красивой оправе, заглянула в бумаги Алла Дмитриевна. — Улица Маяковского, дом, правда, еще не сдан, но в следующем квартале будем заселять.
Я запнулся на полуслове и машинально взял смотровую — желтый лист глянцевой бумаги с типографским текстом, в который она уже успела вписать мою фамилию. Обидно было, что я не успел ей сказать и половины того, что приготовил с вечера, да и утром дважды повторил про себя...
В тот же вечер позвонил Дедкин, и, поболтав о том о сем, напрямик спросил, внял ли я серьезному предупреждению? Еще можно все поправить, если я не буду топить Диму Кукина. И от себя лично как мой «друг» посоветовал поступить так, как «просит» Осинский. Кстати, его одна положительная рецензия будет гораздо весомее, чем обе — Бородулина и Киевского вместе взятые. Осип Маркович — член правления издательства. У меня, дескать, еще есть время подумать — неделя!
Я послал Дедкина подальше, но он лишь рассмеялся в ответ. Мишку Китайца второго невозможно было обидеть. Завидная толстокожесть! Я, конечно, слышал, что в редакциях журналов и в издательствах ведутся подобные «игры» с неугодными им авторами, но лично столкнулся с этим впервые. Получается, что государственное издательство или толстый журнал могут стать орудием мести или сведения личных счетов с любым, кто не угодил «хозяевам»? Но как это доказать? Разговоры с Дедкиным, как говорится, не пришьешь к делу, да он тут же отопрется от своих слов, как бывало уже не раз. Можно, конечно, потребовать, чтобы рукопись дали ученому-историку, но время-то все равно будет упущено! На это и рассчитывает Осинский и Беленький... Что же делать?.. На суде я все расскажу как было, и пусть судьи решают, какой мере наказания подвергнуть племянника Беленького Диму Кукина.
Я понимал, что издательство — это еще цветочки, а ягодки будут потом. В общем, теперь жди неприятностей со всех сторон. Я хорошо знаю одного ленинградского писателя, Юрия Пименова, который еще до меня, много лет назад, подверг резкой критике Осинского, Беленького и их компанию. С тех пор вокруг него создали настоящую блокаду. Его мало печатают, причем каждую книгу бедняга пробивает с огромными трудностями, на собраниях ему редко дают слово, а когда он написал в ЦК КПСС письмо, в котором рассказал о своем положении, его публично объявили склочником, сутягой.
Идти жаловаться на произвол групповщиков к Олежке Боровому было смешно. Олежка сам — один из них. Все его помыслы направлены не на то, чтобы помочь писателям, а на то, как бы удержаться в кресле самому. Он всем улыбался, обещал, звонил в издательства и журналы, подписывал заявления-просьбы, но всему этому была грош цена. Решал не он, а Осинский, Беленький, Тарасов, Окаемов. Олежка хлопотал лишь о том, чтобы тома его избранных стихов попали в план на предстоящую пятилетку, выступал по радио-телевидению, на разных собраниях-совещаниях, разъезжал на черной «Волге» и был этим счастлив, потому что отлично знал: стоит Осинскому и К0 захотеть — и его не изберут на следующий срок руководителем писательской организации, а тогда его песенка будет спета! Тут же выбросят двухтомник избранного из плана, отберут «Волгу», его имя исчезнет со страниц газет, журналов, короче говоря, никому он будет не нужен и о нем тут же все позабудут. И в первую очередь вчерашние «друзья». Дело в том, что наш хомячок Олежка Боровой никогда не блистал поэтическими талантами, как и многие другие, сидящие на литературных руководящих должностях. Кстати, талантливые и сами не лезут в литературное начальство. У талантливых другие цели — писать книги. На Олежку последнее время литераторы стали жаловаться, что он заполонил все издательства своими книжонками, в один год ухитрился сразу выпустить шесть сборников своих стихов, а это просто немыслимо для поэта! Осип Осинский пришел к нему в кабинет и, как мальчишку, отчитал за столь неприкрытую жадность. Бедный побагровевший Боровой стоял перед ним, как солдат перед командиром, и только глазами хлопал. Однако и на следующий год ухитрился выпустить четыре книги. Подвыпив в компании, хвастал, что «повесил жене на каждое ухо по "жигуленку", подарив ей на день рождения бриллиантовые серьги стоимостью в 20 000 рублей.
Из пишущей машинки торчал лист белой финской бумаги с одной-единственной фразой: «Повелитель ветров Стрибог сказал богу света Даждьбогу:» А что сказал, я еще не придумал, потому что невеселые мысли одолевали меня, не давали сосредоточиться. Наверное, эта фраза тоже не понравилась бы Додику Киевскому и Кремнию Бородулину... Опять, сказали бы они, популяризация языческой религии, древних идолов. Они хитрые, Киевские, Минские, Бородулины, знают, чем можно смутить, насторожить руководство издательства!
Вот как работать, когда в голову постоянно лезут посторонние мысли? Ведь писательский труд требует полного душевного равновесия, я не говорю уж о вдохновении. За многие годы литературной работы я, конечно, не раз пребывал в этом довольно странном и труднообъяснимом состоянии, называемом вдохновением. Что это такое? Количество хорошо написанных страниц? Или особенное творческое настроение? Как пощупать руками это пресловутое вдохновение? Может, оно, как счастье, радость — духовная категория? Пожалуй, писательское вдохновение, как и любой прилив и отлив умонастроения, неуловимо и необъяснимо. Можно, захлебываясь от ощущения удачи, небывалой легкости, за день написать десяток-полтора страниц прозы или даже целую поэму, а на другой день все это с отвращением выбросить в корзину. Значит, вдохновение — это не только легкость, приподнятость, упоение трудом. Тогда что же? Я, например, не могу ответить однозначно на этот, казалось бы, простой вопрос. Это потом, когда написанные тобой страницы получат всеобщее признание, ты склонен думать, что написал их в период вдохновения...
Иногда критики говорят, что книга написана на одном дыхании. Это тоже неверно. Книга пишется иногда несколько лет, и даже самого могучего «одного дыхания» не хватит, чтобы написать ее ровно. Наверняка у писателя были в этот период взлеты и падения творческого духа. У меня, например, легкость в работе, когда из-под пишущей машинки летят страница за страницей, всегда вызывает тревогу: не пустые ли это страницы? Не несут ли они в себе налет поверхностности? Не беру ли я слова стершиеся, быстро приходящие на ум? Не повторяюсь ли? Не раз находил в своих книгах одинаковые сравнения, полюбившиеся метафоры...
Мои мысли крутятся вокруг издательства, где беспощадно выбросили из плана мою книгу, вокруг той схватки с хулиганами на лестничной площадке дома Ирины Ветровой, вокруг Осинского, Беленького, Бородулина... Любая несправедливость, а их много вокруг нас, не дает спокойно жить, работать. Я все больше и больше прихожу к выводу, что писательская жизнь, пожалуй, самая тяжелая. И именно потому, что не приходит к тебе каждый день так называемое вдохновение, а наоборот — бежит от тебя, прячется. И нет никакой возможности его удержать возле себя... Я могу понять одного из самых богатых литераторов нашего времени — Жоржа Сименона, который всякий раз, чтобы написать очередной детективный роман о своем Мэгре, запирался от всего мира в кабинете и не выходил оттуда, пока не ставил последнюю точку. Ему даже и еду подавали на подносе через специальное отверстие в двери...
Я брожу по своей заставленной книжными полками комнате, смотрю на разноцветные корешки томов и думаю: «А им так же было трудно работать, как мне?» Сами великие писатели редко вспоминают в своих мемуарах и дневниках о вдохновении. Все больше об адском труде, сомнениях, разочарованиях — так сказать, о творческих муках, в которых рождался каждый роман.
О вдохновении охотно пишут некоторые критики и литературоведы. Они, наверное, лучше нас знают, что такое вдохновение, хотя, судя по их внушительным работам, которые я читал, именно их-то вдохновение никогда не посещает...
Полистав том Лессинга, я наткнулся на басню в прозе «Эзоп и его осел».
«Осел сказал Эзопу:
— Когда ты придумаешь про меня новую побасенку, то уж дай мне сказать там что-нибудь мудрое и остроумное.
— Тебе? — удивился Эзоп. — А что люди скажут? Не скажут ли они, что ты мудрец, а я осел?»
Мысли мои приняли новое направление: не осел ли я во всей этой ситуации? Стоит ли мне так уж ерепениться? Рана моя зажила, Ирина отделалась легким испугом, и такое ли уж имеет для меня значение, три или семь лет дадут племяннику Ефима Беленького Диме Кукину? Я уже забыл, это у него прозвище «Блин» или у второго наркомана? Мне лишь нужно на суде сказать, что я сам вызвал его на вынужденную самооборону. Я как бешеный вепрь напал на него, а он, бедненький, защищался с ножичком в руке, только и всего. И нанес мне наилегчайшее телесное повреждение... И моя книга снова займет место в плане издательства, даже, как утверждал агент Осинского и Беленького Мишка Китаец второй, тираж увеличат. И, глядишь, перестанут меня травить, зажимать, замалчивать. У нашей групповщины ой какая длинная рука! Куда угодно дотянется, даже до Москвы. Да что до нашей столицы! До Парижа, Лондона, Тель-Авива, Нью-Йорка! Наше ленинградское отделение ВААП посылает за рубеж для переиздания лишь те книги, которые порекомендуют Осинский-Беленький. В Америке и европейских странах живут сбежавшие когда-то из СССР люди, которые являются там консультантами по советской прозе и поэзии. А люди эти — тоже близкие друзья Осинского-Беленького. Тоже из той же самой групповщины. И они отлично знают, кого рекомендовать западным издательствам: конечно же, Осинского, Беленького и их компанию! Правда, в отличие от наших «добрых» издательств, зарубежные еще смотрят и на художественность и занимательность книги. Им ведь нужно книгу продать, чтобы заработать. Это у нас ни издателя, ни писателя не волнует проблема продажи книги. Издатели получают зарплату, автор — гонорар, а непроданные книги пусть пылятся на складах, потом их сдадут в макулатуру, и дело с концом.
Побродив по своей тесной комнате, послушав, как соседи Синицыны или Синичкины наверху скандалят, а за стеной наяривает на пианино мой сосед Сережа, я вспомнил, что мне велели зайти в городской отдел обмена и распределения жилплощади. После моих многочисленных заявлений и справок вроде бы зампред горисполкома наконец наложил резолюцию, чтобы улучшить мое жилищное положение. А просил я немного: дать мне, желательно в моем же районе, такую же квартиру, только в доме поспокойнее, точнее, где стены потолще да прихожая побольше, чтобы книги разместить. Ну и кабинет хорошо бы... И при первой же встрече с представителями по распределению жилой площади я столкнулся не только с типично бюрократическим равнодушием, но и прямо-таки с неприкрытой ненавистью ко мне, просителю, осмелившемуся обратиться к ним. Прождав в желтом длинном коридоре с час, я наконец был принят модно одетой дамой лет сорока пяти с дымчатыми волосами. Она сидела за письменным столом с пятком разноцветных телефонных аппаратов и рассеянно перебирала скрепленные бумаги, их много лежало на ее столе. Скользнув по мне равнодушным взглядом, коротко осведомилась, кто я таков. Я ответил. Обычно, услышав, что ты член Союза писателей, даже закоренелые бюрократы проявляют некоторую заинтересованность. Все-таки не толпами же бродят литераторы по ведомственным коридорам. Мой редактор Иван Иванович Труфанов настоятельно советовал мне заранее подписать последнюю мою книгу и преподнести даме по распределению жилплощади — он тоже недавно прошел через ее контору — чтобы, мол, знала, кто ты такой, а то ведь и разговаривать не станет — отфутболит к какому-нибудь клерку. Поэтому, назвав себя, я извлек из сумки книгу и положил на стол.
— Это написал я, — счел нужным пояснить, чтобы, упаси Бог, не подумала, что это подношение. Ведь некоторые книги большой дефицит и стоят немалых денег.
— Благодарю, — небрежно произнесла дама и, даже не раскрыв книгу, где была дарственная надпись, положила ее на край стола.
— Волконский? — будто про себя произнесла она и впервые подняла на меня глаза. Они у нее были небольшие, серые, я бы даже сказал, с некоторым стальным блеском, свойственным пресловутому майору Пронину из детективных романов уже позабытого прозаика. Очевидно, когда-то Алла Дмитриевна Комлева была красивой женщиной, но суровая бюрократическая служба наложила на ее все еще не лишенное привлекательности желтоватое лицо свою беспощадную лапу. Губы были презрительно поджаты, голос резкий, повелительный, движения нетерпеливые, мол, давайте поскорее излагайте, что вам нужно, и... скатертью дорога!
Я было начал объяснять, что писателю приходится работать дома, то есть он должен иметь кабинет со справочной литературой, короче говоря, оборудованное рабочее место, как, например, художник — мастерскую.
— У меня есть смотровая, — надев очки в красивой оправе, заглянула в бумаги Алла Дмитриевна. — Улица Маяковского, дом, правда, еще не сдан, но в следующем квартале будем заселять.
Я запнулся на полуслове и машинально взял смотровую — желтый лист глянцевой бумаги с типографским текстом, в который она уже успела вписать мою фамилию. Обидно было, что я не успел ей сказать и половины того, что приготовил с вечера, да и утром дважды повторил про себя...