Как же такое могло получиться? Как же мы мирились с ложью, сжились с ней? Верили ушам, а не глазам? Эта мысль не дает мне покоя, точит и точит, как червь. Ведь я многое видел, понимал, что делается в жизни совсем не так, как говорится с трибун, встречал людей, которые это понимали, как и я, но почему же нас это не возмущало, не заставляло кричать во всю мочь: «Люди, проснитесь, оглянитесь вокруг! Что делается в стране, что делают с вами? Будто на наши глаза были наброшены шоры, а наше понимание истины упиралось в какую-то непреодолимую стену, которую невозможно было ничем пробить... А тут еще это повальное пьянство, когда в голове пустота и звон, а если и есть какая-нибудь мысль, так это как поскорее раздобыть опохмелиться. А когда голова хмельная, когда утром в ней пустота и звон, кто будет глубоко задумываться над тем, что происходит вокруг? Может, на это и рассчитывали те, кто тащил великую страну к зияющей пропасти?..
Сейчас даже страшно подумать, как мы все были терпимы к пьяницам, какие благоприятные условия создавались для них на предприятиях: благоустроенные турбазы с залами и саунами, пышные встречи и проводы приезжего начальства и ревизоров под хрустальный звон стаканов и фужеров. Журналистов тоже не обходили вниманием: помещали в гостиницы с холодильниками, набитыми водками, коньяками и закусками, показывали им лишь образцовые хозяйства — одно-два всегда таких найдется в области или республике. Отправляли домой веселых, хмельных, нагруженных яствами и подарками. И наш брат писатель на бесконечных пленумах и литературных декадах пировал и широко гуливал, не забывая захватить в столицу набитые баулы от провинциальных щедрот улыбчивых хозяев. Приходилось носильщиков нанимать, чтобы все это донесли до такси и служебных машин. Посылались подарки литературным начальникам, которые не удосужились лично побывать на празднествах. В писательских организациях появились штатные «декадники» (не путай с декадентами), которые из месяца в месяц, из года в год ездили на все писательские пленумы и декады литературы в дружественные республики.
Если я еще понимал, что, дорвавшись до дармовой кормушки, бюрократы и государственные чиновники все рвут и тащат к себе, то как же могли это делать писатели — литературные генералы, как их теперь презрительно величают, — которых с легкой руки Сталина называли инженерами человеческих душ? И еще совестью народа? Как они-то могли, позабыв про свой святой долг перед народом, писать только правду, правду и еще раз правду, превратиться в таких же рвачей и хапуг? Чем они отличаются от тех, которые теперь держат ответ перед народом и правосудием?
Навязать издательствам страны свою бездарную продукцию и, пользуясь служебным положением, заставлять их издавать ее одновременно в нескольких издательствах, разве это не воровство? Грабеж бумаги, гонораров и все за счет, как правило, честных талантливых писателей, которые в несколько лет выпускали одну книжку. Я уж не говорю о провинциальных литераторах, которым после увесистого тома «генерала», изданного массовым тиражом, оставались в типографиях жалкие крохи. И это было нормой жизни, все знали про жадные, загребущие руки московских начальников и помалкивали, не то и одну-то книжку не пробьешь...
Я ловлю себя на мысли, что мне хочется написать острый современный роман о нашей писательской жизни. Пусть люди узнают, что так называемый (я считаю, что это слишком мягкое слово!) застой стал питательной средой для карьеристов, бездарей, литературных деляг. Таких потрясений, которые выпали в наш век на долю Руси, в ее истории еще не было. Теперь не секрет, что каждый наш правитель-самодур начинал свое правление с фальсификации истории. Подымал из архивного праха тех царей и князей, которые ему лично импонировали, и повергал в неизвестность тех, кто ему не нравился. И миллионы детишек зубрили эту переиначенную историю в школах, училищах, институтах. Очерняя предшественника, правитель выдвигал на первый план себя. Вокруг него создавалась целая армия подхалимов и псевдоисториков, восхваляющих его.
И правители не скупились на награды и премии своим лакеям. Это и породило целую группу литературных ловкачей и карьеристов. К власти лезли нагло, ступая по головам.
Сколько когда-то гремевших на каждой странице газет имен и фамилий начисто исчезли из памяти народа, а подрастающее поколение просто никогда не слышало и не читало про них. И вот после многолетнего забвения на суд истории, будто призраки из тьмы, стали появляться имена людей, преданных анафеме. Замелькали фамилии бывших так называемых врагов народа. Публикуются их процессы, признания под пытками, перебивая друг друга на давних процессах, они называли себя врагами, агентами империализма, кем угодно, лишь бы их поскорее расстреляли, перестали пытать и мучить. И теперь оказывается, что они-то и были истинными друзьями народа, а судили их от имени народа что ни на есть самые страшные враги народа! Разве у неподготовленного молодого поколения не закружится голова от всего этого? Не оглянутся ли они с подозрением на прадедов, дедов и отцов своих, верой и правдой служивших прежним режимам? А каково сейчас ветеранам партии — свидетелям того, что творилось в стране на их глазах? Легко ли им будет доказать внукам и правнукам, что они ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знали?
Много бедствий обрушивалось на головы русского народа, переживет он и это, может быть, самое страшное бедствие — испытание жестокой правдой, после десятилетий повальной лжи, сознательного оглупления, уничтожения целой нации. Ну, а переход от одного состояния к другому всегда и везде был труден.
Свято верю я и в то, что к старому возврата не будет. Да и кто сейчас мечтает об этом возврате? Только те, кому широко и вольно жилось в годы застоя. Те, кто плевать хотел на страну, лишь бы ему было хорошо и удобно. Те, кто воровал миллионами, те, кто разбазаривал направо-налево народные ресурсы и богатства. Те, кто затаился и с ужасом ждет, что вот-вот и его настигнет карающая рука нового правосудия и народный гнев. Короче говоря — все те, кому еще придется ответить за все содеянное. А таких еще много. Очень много. Пока разоблачений не счесть, а о мерах, принятых против преступников, мы слышим мало. Никто добровольно не вернет государству незаслуженные награды, премии, не откажется от званий, чинов, полученных нечестным путем. А ведь уже сейчас известны имена тех, кто, злоупотребляя властью, обогащался, вырывал себе под разные юбилеи ордена и даже звания Героев Социалистического Труда. Есть «герои», которые получили звезды за приписки и вранье, есть лауреаты, которые ничего, кроме вреда, не принесли народному хозяйству...
Я думаю, и за это придется им ответить. А повернуть к старому никто им не позволит. Глаза-то у народа на многое теперь широко открылись, попробуй-ка его, народ-то, снова обмани! Даже самым опытным, искушенным демагогам отныне это будет сделать невозможно. В стране начинаются иные отношения, пробуждаются новые силы, до сей поры сдерживаемые антинародными запретами, дается простор инициативе, кооперации, творчеству. Теперь никто не говорит, что у нас все прекрасно, а там — жуть. Теперь мы, засучив рукава, перенимаем их опыт, потому что все мы делали плохо, все не так. А кто пытался открыть людям на это глаза, больно получал по рукам, мол, не суйся поперед батьки в пекло! Целые министерства следили за тем, чтобы мы не вырывались вперед. Изобретения прятались под стекло, инициатива сурово глушилась, талантливость объявлялась пороком.
Это трудно даже назвать глупостью, скорее, самое настоящее вредительство. Кто же руководит нашими министерствами, главками, комитетами?..
За Псковом в лобовое стекло сыпанул мелкий дождь. Я включил «дворники». И без того унылый пейзаж стал еще более скучным. На глинистой обочине, исполосованной широкими колеями, чернел продолговатый помятый с одного бока бак из-под гудрона. Наверное, валяется с прошлого года, в кювете — ржавая кабина грузовика. Два грача, нехотя отступив с дороги, проводили задумчивыми взглядами мою машину. Грачи нет-нет и попадались, а вот скворцов не видно. Да и людей редко встретишь у домов. Или на работе, или сидят в комнатах, кому охота на дожде мокнуть? Лишь взъерошенные мокрые собаки понуро бродили возле огороженных участков. Сейчас затишье, это летом в деревнях наступит оживление: приедут дачники, заснуют вокруг ребятишки, на завалинке будут греться на солнышке старики.
Навстречу мне проехала на велосипеде почтальонша. Платок домиком надвинут на глаза, стеганый ватник промок, сумка с газетами и письмами горбатилась за спиной.
На развилке дорог посреди населенного пункта коренастый мужчина в коричневом плаще поднял руку, и я притормозил. Он медленно подошел, открыл дверцу и попросил подвезти до Опочки. Это километров пятьдесят отсюда. Я только что миновал город Остров. Я кивнул, мол, садитесь. Мужчина устроился рядом со мной, полез было в карман, наверное, за папиросами, но, взглянув на меня, раздумал. Неужели по моему лицу сообразил, что не курю?
— Дурная привычка, — сказал он. — Все как-то не бросить.
Я промолчал. Если бы он закурил, я, конечно, ничего ему не сказал бы, но мне было бы это неприятно.
Света Бойцова с юмором как-то рассказывала мне: «На первом курсе института торговли наша «Звездочка» (это четыре ее подружки однокурсницы) после лекций наводим на лица боевую окраску, сигареты „Кент“ — в зубы и выходим на Невский на тропу любви...»
Я сбоку поглядываю на пассажира: лицо обветренное, квадратное, с тяжелой челюстью, глаза глубоко сидят под нависшими надбровьями, нос широкий. Перевожу взгляд на руки: они короткие, но сильные, с мозолями, царапинами, шрамами. Руки рабочего человека. На ногах у него кирзовые сапоги с побелевшими на сгибах голенищами. К сапогам пристала засохшая глина. По свойственной мне привычке начинаю гадать, кто по профессии этот человек? То, что он сельский житель, никаких сомнений не вызывает, скорее всего, механизатор, хотя от его одежды не пахнет мазутом и бензином. Я останавливаюсь на том, что он — бригадир. Что-то в лице есть начальственное... может, привычка сурово поджимать твердые губы, пристальность во взгляде (глаза у него серые), нет суетливости, так свойственной некоторым попутчикам, старающимся угодить водителю.
На всякий случай я говорю:
— Денег я не беру.
Он с затаенной насмешкой коротко взглянул на меня.
— А я и не собирался вам платить, — густым, звучным голосом произнес он.
Как же такое могло получиться? Как же мы мирились с ложью, сжились с ней? Верили ушам, а не глазам? Эта мысль не дает мне покоя, точит и точит, как червь. Ведь я многое видел, понимал, что делается в жизни совсем не так, как говорится с трибун, встречал людей, которые это понимали, как и я, но почему же нас это не возмущало, не заставляло кричать во всю мочь: «Люди, проснитесь, оглянитесь вокруг! Что делается в стране, что делают с вами? Будто на наши глаза были наброшены шоры, а наше понимание истины упиралось в какую-то непреодолимую стену, которую невозможно было ничем пробить... А тут еще это повальное пьянство, когда в голове пустота и звон, а если и есть какая-нибудь мысль, так это как поскорее раздобыть опохмелиться. А когда голова хмельная, когда утром в ней пустота и звон, кто будет глубоко задумываться над тем, что происходит вокруг? Может, на это и рассчитывали те, кто тащил великую страну к зияющей пропасти?..
Сейчас даже страшно подумать, как мы все были терпимы к пьяницам, какие благоприятные условия создавались для них на предприятиях: благоустроенные турбазы с залами и саунами, пышные встречи и проводы приезжего начальства и ревизоров под хрустальный звон стаканов и фужеров. Журналистов тоже не обходили вниманием: помещали в гостиницы с холодильниками, набитыми водками, коньяками и закусками, показывали им лишь образцовые хозяйства — одно-два всегда таких найдется в области или республике. Отправляли домой веселых, хмельных, нагруженных яствами и подарками. И наш брат писатель на бесконечных пленумах и литературных декадах пировал и широко гуливал, не забывая захватить в столицу набитые баулы от провинциальных щедрот улыбчивых хозяев. Приходилось носильщиков нанимать, чтобы все это донесли до такси и служебных машин. Посылались подарки литературным начальникам, которые не удосужились лично побывать на празднествах. В писательских организациях появились штатные «декадники» (не путай с декадентами), которые из месяца в месяц, из года в год ездили на все писательские пленумы и декады литературы в дружественные республики.
Если я еще понимал, что, дорвавшись до дармовой кормушки, бюрократы и государственные чиновники все рвут и тащат к себе, то как же могли это делать писатели — литературные генералы, как их теперь презрительно величают, — которых с легкой руки Сталина называли инженерами человеческих душ? И еще совестью народа? Как они-то могли, позабыв про свой святой долг перед народом, писать только правду, правду и еще раз правду, превратиться в таких же рвачей и хапуг? Чем они отличаются от тех, которые теперь держат ответ перед народом и правосудием?
Навязать издательствам страны свою бездарную продукцию и, пользуясь служебным положением, заставлять их издавать ее одновременно в нескольких издательствах, разве это не воровство? Грабеж бумаги, гонораров и все за счет, как правило, честных талантливых писателей, которые в несколько лет выпускали одну книжку. Я уж не говорю о провинциальных литераторах, которым после увесистого тома «генерала», изданного массовым тиражом, оставались в типографиях жалкие крохи. И это было нормой жизни, все знали про жадные, загребущие руки московских начальников и помалкивали, не то и одну-то книжку не пробьешь...
Я ловлю себя на мысли, что мне хочется написать острый современный роман о нашей писательской жизни. Пусть люди узнают, что так называемый (я считаю, что это слишком мягкое слово!) застой стал питательной средой для карьеристов, бездарей, литературных деляг. Таких потрясений, которые выпали в наш век на долю Руси, в ее истории еще не было. Теперь не секрет, что каждый наш правитель-самодур начинал свое правление с фальсификации истории. Подымал из архивного праха тех царей и князей, которые ему лично импонировали, и повергал в неизвестность тех, кто ему не нравился. И миллионы детишек зубрили эту переиначенную историю в школах, училищах, институтах. Очерняя предшественника, правитель выдвигал на первый план себя. Вокруг него создавалась целая армия подхалимов и псевдоисториков, восхваляющих его.
И правители не скупились на награды и премии своим лакеям. Это и породило целую группу литературных ловкачей и карьеристов. К власти лезли нагло, ступая по головам.
Сколько когда-то гремевших на каждой странице газет имен и фамилий начисто исчезли из памяти народа, а подрастающее поколение просто никогда не слышало и не читало про них. И вот после многолетнего забвения на суд истории, будто призраки из тьмы, стали появляться имена людей, преданных анафеме. Замелькали фамилии бывших так называемых врагов народа. Публикуются их процессы, признания под пытками, перебивая друг друга на давних процессах, они называли себя врагами, агентами империализма, кем угодно, лишь бы их поскорее расстреляли, перестали пытать и мучить. И теперь оказывается, что они-то и были истинными друзьями народа, а судили их от имени народа что ни на есть самые страшные враги народа! Разве у неподготовленного молодого поколения не закружится голова от всего этого? Не оглянутся ли они с подозрением на прадедов, дедов и отцов своих, верой и правдой служивших прежним режимам? А каково сейчас ветеранам партии — свидетелям того, что творилось в стране на их глазах? Легко ли им будет доказать внукам и правнукам, что они ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знали?
Много бедствий обрушивалось на головы русского народа, переживет он и это, может быть, самое страшное бедствие — испытание жестокой правдой, после десятилетий повальной лжи, сознательного оглупления, уничтожения целой нации. Ну, а переход от одного состояния к другому всегда и везде был труден.
Свято верю я и в то, что к старому возврата не будет. Да и кто сейчас мечтает об этом возврате? Только те, кому широко и вольно жилось в годы застоя. Те, кто плевать хотел на страну, лишь бы ему было хорошо и удобно. Те, кто воровал миллионами, те, кто разбазаривал направо-налево народные ресурсы и богатства. Те, кто затаился и с ужасом ждет, что вот-вот и его настигнет карающая рука нового правосудия и народный гнев. Короче говоря — все те, кому еще придется ответить за все содеянное. А таких еще много. Очень много. Пока разоблачений не счесть, а о мерах, принятых против преступников, мы слышим мало. Никто добровольно не вернет государству незаслуженные награды, премии, не откажется от званий, чинов, полученных нечестным путем. А ведь уже сейчас известны имена тех, кто, злоупотребляя властью, обогащался, вырывал себе под разные юбилеи ордена и даже звания Героев Социалистического Труда. Есть «герои», которые получили звезды за приписки и вранье, есть лауреаты, которые ничего, кроме вреда, не принесли народному хозяйству...
Я думаю, и за это придется им ответить. А повернуть к старому никто им не позволит. Глаза-то у народа на многое теперь широко открылись, попробуй-ка его, народ-то, снова обмани! Даже самым опытным, искушенным демагогам отныне это будет сделать невозможно. В стране начинаются иные отношения, пробуждаются новые силы, до сей поры сдерживаемые антинародными запретами, дается простор инициативе, кооперации, творчеству. Теперь никто не говорит, что у нас все прекрасно, а там — жуть. Теперь мы, засучив рукава, перенимаем их опыт, потому что все мы делали плохо, все не так. А кто пытался открыть людям на это глаза, больно получал по рукам, мол, не суйся поперед батьки в пекло! Целые министерства следили за тем, чтобы мы не вырывались вперед. Изобретения прятались под стекло, инициатива сурово глушилась, талантливость объявлялась пороком.
Это трудно даже назвать глупостью, скорее, самое настоящее вредительство. Кто же руководит нашими министерствами, главками, комитетами?..
За Псковом в лобовое стекло сыпанул мелкий дождь. Я включил «дворники». И без того унылый пейзаж стал еще более скучным. На глинистой обочине, исполосованной широкими колеями, чернел продолговатый помятый с одного бока бак из-под гудрона. Наверное, валяется с прошлого года, в кювете — ржавая кабина грузовика. Два грача, нехотя отступив с дороги, проводили задумчивыми взглядами мою машину. Грачи нет-нет и попадались, а вот скворцов не видно. Да и людей редко встретишь у домов. Или на работе, или сидят в комнатах, кому охота на дожде мокнуть? Лишь взъерошенные мокрые собаки понуро бродили возле огороженных участков. Сейчас затишье, это летом в деревнях наступит оживление: приедут дачники, заснуют вокруг ребятишки, на завалинке будут греться на солнышке старики.
Навстречу мне проехала на велосипеде почтальонша. Платок домиком надвинут на глаза, стеганый ватник промок, сумка с газетами и письмами горбатилась за спиной.
На развилке дорог посреди населенного пункта коренастый мужчина в коричневом плаще поднял руку, и я притормозил. Он медленно подошел, открыл дверцу и попросил подвезти до Опочки. Это километров пятьдесят отсюда. Я только что миновал город Остров. Я кивнул, мол, садитесь. Мужчина устроился рядом со мной, полез было в карман, наверное, за папиросами, но, взглянув на меня, раздумал. Неужели по моему лицу сообразил, что не курю?
— Дурная привычка, — сказал он. — Все как-то не бросить.
Я промолчал. Если бы он закурил, я, конечно, ничего ему не сказал бы, но мне было бы это неприятно.
Света Бойцова с юмором как-то рассказывала мне: «На первом курсе института торговли наша «Звездочка» (это четыре ее подружки однокурсницы) после лекций наводим на лица боевую окраску, сигареты „Кент“ — в зубы и выходим на Невский на тропу любви...»
Я сбоку поглядываю на пассажира: лицо обветренное, квадратное, с тяжелой челюстью, глаза глубоко сидят под нависшими надбровьями, нос широкий. Перевожу взгляд на руки: они короткие, но сильные, с мозолями, царапинами, шрамами. Руки рабочего человека. На ногах у него кирзовые сапоги с побелевшими на сгибах голенищами. К сапогам пристала засохшая глина. По свойственной мне привычке начинаю гадать, кто по профессии этот человек? То, что он сельский житель, никаких сомнений не вызывает, скорее всего, механизатор, хотя от его одежды не пахнет мазутом и бензином. Я останавливаюсь на том, что он — бригадир. Что-то в лице есть начальственное... может, привычка сурово поджимать твердые губы, пристальность во взгляде (глаза у него серые), нет суетливости, так свойственной некоторым попутчикам, старающимся угодить водителю.
На всякий случай я говорю:
— Денег я не беру.
Он с затаенной насмешкой коротко взглянул на меня.
— А я и не собирался вам платить, — густым, звучным голосом произнес он.