Солнце все больше пригревало. Гена размеренно орудовал лопатой, широкие плечи его покраснели. Разделся до пояса и я. Грачи ковырялись в земле, поглядывали на нас черными блестящими бусинами круглых глаз. И взгляд такой осмысленный, настороженный.
Скворцов все еще не видно, по-видимому, снегопад их спугнул, куда-то улетели. Тихо и спокойно в Петухах. Мелкое озеро, которое начинается сразу от дороги, весело поблескивало. Уток на нем не видно, а вот некрупные озерные чайки летают. Сейчас озерко, у него даже нет названия, кажется большим и чистым, но как только полезет растительность со дна, сразу сузится, позеленеет. Иногда зарастает почти все, лишь в том месте, где проложена через дорогу железобетонная труба, вода всегда чистая, прозрачная. Сейчас она с шумом срывается вниз, разбивается о камни и бежит по каменистому ручью в большое озеро, которое расположено на территории турбазы. Здесь когда-то была мельница, но давным-давно разрушилась, остались лишь нагромождение серых камней на дне ручья да круглый жернов на лужайке. Я несколько раз собирался его перекатить на свой участок, на таком гладком камне приятно было бы посидеть, но жернов, казалось, врос в землю — его было не сдвинуть с места и втроем. Я заметил, что на гладком камне с искрами шпата и кварца любили отдыхать чайки.
Намахавшись лопатой, я стал подумывать о том, что не худо было бы поработать и за письменным столом... Эта мысль мне была по душе: в городе я никак не могу заставить себя это сделать, а тут снова постепенно приходит ко мне рабочее настроение. Никто не позвонит, не отвлечет на какое-нибудь бесполезное дело. Я уже знал, что если сегодня пойдет работа, пусть напишу хотя бы одну страницу, то завтра и дальше втянусь и буду каждый Божий день с 9-10 утра до двух дня работать. Вечерами выходить на прогулку к Федорихе, где меня в прошлом году застала гроза. Удивительно была красивая гроза, с радугой, «слепым» дождем, громом и молнией. На прогулке я всегда обдумываю следующую главу. Хуже всего, когда только что сядешь за машинку, как глава кончается, тогда мне уж никак не начать другую. Новую главу всегда лучше начинать на следующий день, с утра. Я никак не могу поверить, что Жорж Санд, закончив очередной роман раньше, чем кончался ее рабочий день (кажется, она писала ночью), тут же начинала новый роман. Это для меня просто непостижимо! Так может работать лишь компьютер. Кстати, западноевропейские литераторы уже вовсю пользуются компьютерами, для меня пока это так же сложно, как и китайские иероглифы. Почему все свежее, передовое с таким трудом у нас пробивает себе дорогу? Не можем сами делать — наверное, нужно покупать у тех, кто это хорошо делает. Ведь пишут, что на Западе и в Японии все завалено видеотехникой, а у нас — пусто, шаром покати! А если что и появляется, так у вернувшихся из-за рубежа спортсменов, артистов, туристов и продается простым смертным втридорога. Даже не втридорога, а по сравнению с тем, что стоит там, у них, в десять — пятнадцать раз дороже. И те, кто имеет деньги и не хочет отставать от «проклятого» Запада, покупают. А что делать, если в родном отечестве не умеют создавать такие сложные вещи? Даже копировать. Пишут же в газетах, что мы в кибернетике и электронике отстали от Запада и Японии на 30—50 лет. А если что у нас и появится, то тут же нужно поскорее нести в гарантийную мастерскую или назад в магазин — сплошной брак! Вот потому и стоит любая заграничная безделушка дороже нашей в десять-пятнадцать раз. Уж она-то всегда сделана на совесть. Говорят же, что японцы не знают и слова такого — «брак». Не знают они и что такое «штурмовщина», «конец квартала», многого из того, что у нас стало нормой жизни, как, например, очереди, они не знают и знать не хотят.
С непривычки начинает ломить спину, саднить руки. В деревне у меня ладони становятся шершавыми, в ссадинах, тут ведь все приходится делать самому. И делаю всю домашнюю работу я с удовольствием. А вот в огороде копаться мне что-то не очень нравится. Выпалываешь, выпалываешь эти чертовы сорняки, а они через день-два снова лезут из земли. У некоторых корни по полметра длиной. Обломится — значит, сорняк снова вымахает на грядке. Я вижу, как над озером делает плавный круг цапля. Здесь она никогда не опускается на воду, а где-то на лесном озере у нее гнездо. Я часто летом наблюдаю, как на закате цапля пролетает краем деревни.
Солнце позолотило огромные сосны, что растут на пригорке, напротив пионерлагеря. Широко разбросали они длинные корявые ветви в стороны. К озеру зелеными островками спускаются молодые елки, причем растут не поодиночке, а целыми семьями. Между ними на лугу и пасутся овцы Николая Арсентьевича.
Я втыкаю лопату в землю, грач недоуменно смотрит на меня, мол, чего встал? Он обследует каждую ямку, которую я выкапываю вокруг квелого куста клубники. Гена Козлин далеко опередил меня. Плечи его явно сгорят на солнце, темные волосы блестят, на широком лбу поблескивают крупные капли пота. Этот работает, как машина, разгибается, лишь когда закуривает. Курит «Приму», от нее идет такой вонючий дым, что я сразу меняю место, чтобы на меня не тянуло.
Глядя на облитые солнцем сосны, на пышные белые облака, лениво плывущие над Петухами, я снова вспоминаю одну из последних встреч со Светой, когда я ее напрямик спросил любит ли она мужа?
— Я никого не люблю, — ответила она.
— Зачем же ты замуж вышла?
— Ты ведь на мне все равно не женишься? — не задумываясь, ответила Света. Так она всякий раз говорила, когда я ее упрекал, что она ничуть не дорожит нашими отношениями и уходит от меня, когда ей вздумается. Наверное, Света ждала, что я ей скажу, дескать, разводись со своим мужем — она мне настойчиво внушала, что его совсем не любит, — и мы поженимся. И честно говоря, я уже готов был произнести эти слова.
Света прибегала ко мне на два-три часа, а иногда и всего на полчаса. Все время посматривала на часы, звонила куда-то и, не произнося ни слова, вешала трубку. Я чувствовал, что она торопится. Когда спрашивал: куда? — отвечала, что у нее дела, нужно к кому-то подъехать, ей обещали показать новую юбку или туфли. Она почему-то никогда не могла честно сказать, что торопится домой, к мужу. Вот в этом и проявлялась Светина инфантильность, уж я-то знал, что муж считает минуты, когда она задерживается. И дома ждут ее эти самые «разборки», которые она так не любит. Может, стоило бы мне Свету понять, даже пожалеть, но меня, наоборот, все это бесило! Зачем выходила замуж? Ну а раз уж вышла, какого черта снова ко мне прибежала?! Я ведь тоже не бревно. Мне не хочется ее делить с кем-то. И этот «кто-то» ждет ее, спрашивает отчета, где была и чем занималась. И она перед ним наверняка выкручивается, лжет, как и мне. Кажется, она стала для меня более желанной. Как говорится, что имеем— не храним, а потерявши — плачем. Став замужней женщиной, она как бы поднялась на одну ступень выше. Ведь я когда-то в сердцах говорил, что она никогда замуж не выйдет, потому что по натуре предательница, а этого ни один мужчина долго не выдержит...
Надо отдать должное Свете: она не упрекала меня и не возгордилась, скорее наоборот, была обескуражена своим замужеством. Я обратил внимание, что у нее появились новые дорогие вещи: кожаный плащ, золотое кольцо, цепочка, куртки. По-видимому, мужчина, ставший ее мужем, нашел самый верный путь к ее сердцу...
Это была какая-то полная беспросветность. Я не знал, на что решиться. И хотя Света сказала, что если я всерьез согласен на ней жениться, то она разведется с мужем, я в это не верил. Женщина, которая тебя уже не один раз обманула, не может больше внушать доверия, как тот самый мальчик из легенды, который несколько раз подымал всю деревню, крича, что на стадо напали волки, а когда они действительно стали резать скот, никто мальчику не поверил.
— Я люблю только тебя, — проникновенно говорила мне Света, сидя на кухне на маленькой желтой табуретке. В высокое окно были видны суставчатые ветви деревьев в сквере, на них тогда еще не было ни одного листа. Над крышей длинного двухэтажного здания медленно совершала плавные обороты красная стрела башенного крана, там что-то во дворе строили. Я сидел напротив, упираясь спиной в деревянную стену. Глаза у Светы грустные, хотя, честно говоря, что-либо прочесть в них довольно трудно, маленький нос побледнел, а сочные губы влажны. У длинной шеи вьются волосы, ее высокая грудь оттопыривает тонкий серый свитер. Такой я ее часто вспоминаю в деревне.
— Я люблю тебя, и никто мне больше не нужен, но мне трудно с тобой, — продолжала она. — Я все время чувствую себя виноватой...
— Надо же! — с горечью восклицаю я, хотя не следовало бы этого делать: виноватой Света себя никогда не считает. — А перед ним?
Ее мужа я называю «он», «им», «их».
— Хватит о нем! — резко обрывает она меня. — Он есть, и ничего тут не поделаешь. Я сейчас говорю о нас с тобой... Так вот, как бы мне ни было хорошо с другим...
— ...с другими... — мстительно поправляю я. «Других» у Светы было много. Даже во время нашего знакомства.
— ...я все равно рано или поздно начинаю думать о тебе, сравнивать и прихожу к выводу, что ты гораздо лучше, интереснее, больше любишь меня.
— Наверное, это так, — соглашаюсь я. — Но любовь, Света, должна приносить людям радость, а мне она приносит одни огорчения. Может, тому, кто не умеет любить, в наш век легче живется?
— Мне не хочется говорить про других, — глядя в окно, глухо произносит она. — Я знаю, что приношу тебе одни неприятности, но, милый Андрей, я ведь не нарочно? Почему-то так все само собой получается. Это ты можешь управлять собой, а я — нет. Вот выйду от тебя, пойду...
Солнце все больше пригревало. Гена размеренно орудовал лопатой, широкие плечи его покраснели. Разделся до пояса и я. Грачи ковырялись в земле, поглядывали на нас черными блестящими бусинами круглых глаз. И взгляд такой осмысленный, настороженный.
Скворцов все еще не видно, по-видимому, снегопад их спугнул, куда-то улетели. Тихо и спокойно в Петухах. Мелкое озеро, которое начинается сразу от дороги, весело поблескивало. Уток на нем не видно, а вот некрупные озерные чайки летают. Сейчас озерко, у него даже нет названия, кажется большим и чистым, но как только полезет растительность со дна, сразу сузится, позеленеет. Иногда зарастает почти все, лишь в том месте, где проложена через дорогу железобетонная труба, вода всегда чистая, прозрачная. Сейчас она с шумом срывается вниз, разбивается о камни и бежит по каменистому ручью в большое озеро, которое расположено на территории турбазы. Здесь когда-то была мельница, но давным-давно разрушилась, остались лишь нагромождение серых камней на дне ручья да круглый жернов на лужайке. Я несколько раз собирался его перекатить на свой участок, на таком гладком камне приятно было бы посидеть, но жернов, казалось, врос в землю — его было не сдвинуть с места и втроем. Я заметил, что на гладком камне с искрами шпата и кварца любили отдыхать чайки.
Намахавшись лопатой, я стал подумывать о том, что не худо было бы поработать и за письменным столом... Эта мысль мне была по душе: в городе я никак не могу заставить себя это сделать, а тут снова постепенно приходит ко мне рабочее настроение. Никто не позвонит, не отвлечет на какое-нибудь бесполезное дело. Я уже знал, что если сегодня пойдет работа, пусть напишу хотя бы одну страницу, то завтра и дальше втянусь и буду каждый Божий день с 9-10 утра до двух дня работать. Вечерами выходить на прогулку к Федорихе, где меня в прошлом году застала гроза. Удивительно была красивая гроза, с радугой, «слепым» дождем, громом и молнией. На прогулке я всегда обдумываю следующую главу. Хуже всего, когда только что сядешь за машинку, как глава кончается, тогда мне уж никак не начать другую. Новую главу всегда лучше начинать на следующий день, с утра. Я никак не могу поверить, что Жорж Санд, закончив очередной роман раньше, чем кончался ее рабочий день (кажется, она писала ночью), тут же начинала новый роман. Это для меня просто непостижимо! Так может работать лишь компьютер. Кстати, западноевропейские литераторы уже вовсю пользуются компьютерами, для меня пока это так же сложно, как и китайские иероглифы. Почему все свежее, передовое с таким трудом у нас пробивает себе дорогу? Не можем сами делать — наверное, нужно покупать у тех, кто это хорошо делает. Ведь пишут, что на Западе и в Японии все завалено видеотехникой, а у нас — пусто, шаром покати! А если что и появляется, так у вернувшихся из-за рубежа спортсменов, артистов, туристов и продается простым смертным втридорога. Даже не втридорога, а по сравнению с тем, что стоит там, у них, в десять — пятнадцать раз дороже. И те, кто имеет деньги и не хочет отставать от «проклятого» Запада, покупают. А что делать, если в родном отечестве не умеют создавать такие сложные вещи? Даже копировать. Пишут же в газетах, что мы в кибернетике и электронике отстали от Запада и Японии на 30—50 лет. А если что у нас и появится, то тут же нужно поскорее нести в гарантийную мастерскую или назад в магазин — сплошной брак! Вот потому и стоит любая заграничная безделушка дороже нашей в десять-пятнадцать раз. Уж она-то всегда сделана на совесть. Говорят же, что японцы не знают и слова такого — «брак». Не знают они и что такое «штурмовщина», «конец квартала», многого из того, что у нас стало нормой жизни, как, например, очереди, они не знают и знать не хотят.
С непривычки начинает ломить спину, саднить руки. В деревне у меня ладони становятся шершавыми, в ссадинах, тут ведь все приходится делать самому. И делаю всю домашнюю работу я с удовольствием. А вот в огороде копаться мне что-то не очень нравится. Выпалываешь, выпалываешь эти чертовы сорняки, а они через день-два снова лезут из земли. У некоторых корни по полметра длиной. Обломится — значит, сорняк снова вымахает на грядке. Я вижу, как над озером делает плавный круг цапля. Здесь она никогда не опускается на воду, а где-то на лесном озере у нее гнездо. Я часто летом наблюдаю, как на закате цапля пролетает краем деревни.
Солнце позолотило огромные сосны, что растут на пригорке, напротив пионерлагеря. Широко разбросали они длинные корявые ветви в стороны. К озеру зелеными островками спускаются молодые елки, причем растут не поодиночке, а целыми семьями. Между ними на лугу и пасутся овцы Николая Арсентьевича.
Я втыкаю лопату в землю, грач недоуменно смотрит на меня, мол, чего встал? Он обследует каждую ямку, которую я выкапываю вокруг квелого куста клубники. Гена Козлин далеко опередил меня. Плечи его явно сгорят на солнце, темные волосы блестят, на широком лбу поблескивают крупные капли пота. Этот работает, как машина, разгибается, лишь когда закуривает. Курит «Приму», от нее идет такой вонючий дым, что я сразу меняю место, чтобы на меня не тянуло.
Глядя на облитые солнцем сосны, на пышные белые облака, лениво плывущие над Петухами, я снова вспоминаю одну из последних встреч со Светой, когда я ее напрямик спросил любит ли она мужа?
— Я никого не люблю, — ответила она.
— Зачем же ты замуж вышла?
— Ты ведь на мне все равно не женишься? — не задумываясь, ответила Света. Так она всякий раз говорила, когда я ее упрекал, что она ничуть не дорожит нашими отношениями и уходит от меня, когда ей вздумается. Наверное, Света ждала, что я ей скажу, дескать, разводись со своим мужем — она мне настойчиво внушала, что его совсем не любит, — и мы поженимся. И честно говоря, я уже готов был произнести эти слова.
Света прибегала ко мне на два-три часа, а иногда и всего на полчаса. Все время посматривала на часы, звонила куда-то и, не произнося ни слова, вешала трубку. Я чувствовал, что она торопится. Когда спрашивал: куда? — отвечала, что у нее дела, нужно к кому-то подъехать, ей обещали показать новую юбку или туфли. Она почему-то никогда не могла честно сказать, что торопится домой, к мужу. Вот в этом и проявлялась Светина инфантильность, уж я-то знал, что муж считает минуты, когда она задерживается. И дома ждут ее эти самые «разборки», которые она так не любит. Может, стоило бы мне Свету понять, даже пожалеть, но меня, наоборот, все это бесило! Зачем выходила замуж? Ну а раз уж вышла, какого черта снова ко мне прибежала?! Я ведь тоже не бревно. Мне не хочется ее делить с кем-то. И этот «кто-то» ждет ее, спрашивает отчета, где была и чем занималась. И она перед ним наверняка выкручивается, лжет, как и мне. Кажется, она стала для меня более желанной. Как говорится, что имеем— не храним, а потерявши — плачем. Став замужней женщиной, она как бы поднялась на одну ступень выше. Ведь я когда-то в сердцах говорил, что она никогда замуж не выйдет, потому что по натуре предательница, а этого ни один мужчина долго не выдержит...
Надо отдать должное Свете: она не упрекала меня и не возгордилась, скорее наоборот, была обескуражена своим замужеством. Я обратил внимание, что у нее появились новые дорогие вещи: кожаный плащ, золотое кольцо, цепочка, куртки. По-видимому, мужчина, ставший ее мужем, нашел самый верный путь к ее сердцу...
Это была какая-то полная беспросветность. Я не знал, на что решиться. И хотя Света сказала, что если я всерьез согласен на ней жениться, то она разведется с мужем, я в это не верил. Женщина, которая тебя уже не один раз обманула, не может больше внушать доверия, как тот самый мальчик из легенды, который несколько раз подымал всю деревню, крича, что на стадо напали волки, а когда они действительно стали резать скот, никто мальчику не поверил.
— Я люблю только тебя, — проникновенно говорила мне Света, сидя на кухне на маленькой желтой табуретке. В высокое окно были видны суставчатые ветви деревьев в сквере, на них тогда еще не было ни одного листа. Над крышей длинного двухэтажного здания медленно совершала плавные обороты красная стрела башенного крана, там что-то во дворе строили. Я сидел напротив, упираясь спиной в деревянную стену. Глаза у Светы грустные, хотя, честно говоря, что-либо прочесть в них довольно трудно, маленький нос побледнел, а сочные губы влажны. У длинной шеи вьются волосы, ее высокая грудь оттопыривает тонкий серый свитер. Такой я ее часто вспоминаю в деревне.
— Я люблю тебя, и никто мне больше не нужен, но мне трудно с тобой, — продолжала она. — Я все время чувствую себя виноватой...
— Надо же! — с горечью восклицаю я, хотя не следовало бы этого делать: виноватой Света себя никогда не считает. — А перед ним?
Ее мужа я называю «он», «им», «их».
— Хватит о нем! — резко обрывает она меня. — Он есть, и ничего тут не поделаешь. Я сейчас говорю о нас с тобой... Так вот, как бы мне ни было хорошо с другим...
— ...с другими... — мстительно поправляю я. «Других» у Светы было много. Даже во время нашего знакомства.
— ...я все равно рано или поздно начинаю думать о тебе, сравнивать и прихожу к выводу, что ты гораздо лучше, интереснее, больше любишь меня.
— Наверное, это так, — соглашаюсь я. — Но любовь, Света, должна приносить людям радость, а мне она приносит одни огорчения. Может, тому, кто не умеет любить, в наш век легче живется?
— Мне не хочется говорить про других, — глядя в окно, глухо произносит она. — Я знаю, что приношу тебе одни неприятности, но, милый Андрей, я ведь не нарочно? Почему-то так все само собой получается. Это ты можешь управлять собой, а я — нет. Вот выйду от тебя, пойду...