Палач был главной (разумеется, кроме самого казнимого) фигурой всего действа. В XVIII в. ни одно центральное или местное учреждение не обходилось без штатного «заплечного мастера». С древних времен палачами могли быть только свободные люди, об этом говорила статья 96 21-й главы Уложения 1649 г., а также боярский приговор 16 мая 1681 г., в котором уточнялось, что речь идет о свободных посадских людях. Решение бояр объясняется трудностями с добровольцами для этой работы. При отсутствии охотников власти насильно отбирали в палачи «из самых молодчих или из гулящих людей, чтобы во всяком городе без палачей не было». Олеарий пишет, что при нехватке палачей власти брали на эту работу мясников (526, 29). В армии обязанности палача выполнял профос — служащий военно-судебного ведомства. Всю же экзекуционную службу в полках возглавлял генерал-экзекутор.
В обществе к палачам относились с презрением и опаской, хотя законы утверждали, что палачи «суть слуги начальства» (626-4, 364). В России, как и в Западной Европе, общества кнутобойцев и палачей честные люди избегали, но работа эта была выгодной и денежной (526, 291). Примечательна запись в журнале Тайной канцелярии от 1738 г.: «Объявление заплечных мастеров Федора Пушникова, Леонтия Юрьева при котором привели в Тайную канцелярию города Ядрина посацкого человека Дмитрея Братанцова в назывании онаго Юрьева разбойником» (10-3, 51 об.). Палаческие обязанности являлись пожизненными и, возможно, потомственными. Среди палачей были свои знаменитости. Исследователь Сибири С.В. Максимов пишет, что распространенная в Сибири фамилия Бархатов принадлежит потомкам знаменитого московского ката. Об обер-кнутмейсгере (старшем палаче) Петра I рассказывает в своем дневнике Берхгольц. Этого человека называли «витащий» (термин непонятный, но, как пишет Берхгольц, «было бы слишком грязно рассказывать и при этом достаточно известно»). Он упал с лестницы и умер, что очень огорчило императора, которому он служил не только на эшафоте и в застенке, но и при дворе, исполняя роль шута (150-1, 166–167; 150-1 97).
Палачами могли стать только люди физически сильные и неутомимые — заплечная работа была тяжелой. Палачу нужно было иметь и крепкие нервы — под взглядами тысяч людей, на глазах у начальства он должен был сделать свое дело профессионально, т. е. быстро, сноровисто. Из некоторых источников видно, что в момент казни палач испытывал большую психологическую нагрузку. Как вспоминает современник, во время чтения приговора о казни полковника Евграфа Грузинова, Ивана Апонасьева и других их товарищей в Черкасске 27 октября 1800 г. «сделалось так тихо, как будто никого не было. Определение прочитано, весь народ в ожидании чего-то ужасного замер… (добавим от себя, что в момент казни люди снимали шапки. — Е.А.). Вдруг палач со страшною силою схватывает Апонасьева и в смертной сорочке повергает его на плаху, потом, увязавши его и трех товарищей-гвардейцев, стал, как изумленный, и несколько времени смотрит на жертвы… Ему напомнили о его обязанности, он поднял ужасный топор, лежавший у головы Апонасьева. И вмиг, по знаку белого платка, топор блеснул и у несчастного не стало головы» (375, 575). Напряжение было так велико, что палачи и перед экзекуцией, и по ходу ее (особенно если она затягивалась) пили водку, чем себя взбадривали (678, 170; 608, 79).
Профессия палача требовала специфических навыков и приемов, которым обучали его коллеги — старые заплечные мастера. Твердость руки, сила и точность ударов отрабатывались на муляжах и изображениях. А. Г. Тимофеев пишет, что палачи тренировались на берестяном макете человеческой спины. Как и ровно разглаженный холмик сырого песка, мягкая береста позволяла судить о точности удара Во время фактической отмены смертной казни в 1741–1761 гг. палачи двадцать лет никого не казнили и утратили квалификацию. Поэтому для казни В.Я. Мировича в 1764 г. в полиции тщательно отбирали одного палача из нескольких кандидатов. Накануне он «должен был одним ударом отрубить голову барану с шерстью, после нескольких удачных опытов, допущен к делу и… не заставил страдать несчастного». Французские палачи отрабатывали удары на бойнях (566, 480).
По-видимому, навыки палача не ограничивались умением владеть кнутом или топором, но требовали и некоторых познаний в анатомии, что было необходимо при пытках и во время казней. Это видно из записок Екатерины II, которая писала о том, что от искривления позвоночника ее лечил местный данцигский палач, который в этом случае выполнял роль, по-современному говоря, мануального терапевта (з313, 5). Из записок палача времен Французской революции Г. Сансона известно, что его предок Шарль, парижский палач конца XVII в., устроил в своем доме анатомический театр из тел своих казненных «пациентов» и упорно занимался в нем изучением организма человека и даже лечил людей (642-1, 120). Кроме того, палаческая обязанность предполагала известную театральность экзекуции. Палач, одетый в красную рубаху, был одним из главных действующих персонажей «театра казни» и картинно играл свою центральную роль (об этом подробнее см. в моей статье «Народ у эшафота»).
В XIX в. найти людей, готовых браться за топор, стало непросто. Все чаще вместо вольнонаемных заплечных мастеров палаческие функции стали исполнять преступники, которым за это смягчали наказание. Так, сосланный в середине XVII в. в Сибирь убийца Данилко Коростоленок был «поверстан в палачи и в бирючи» (644, 78). Из материалов 1830 г. следует, что власти предписывали назначать преступников в палачи, «не взирая уже на их несогласие» и с «обязательством пробыть в этом звании по крайней мере три года». Тогда же столичных палачей стали командировать в провинцию для совершения экзекуций (587-2, 868; 711, 201; 741, 628–629). Позже, когда начались казни народовольцев и эсеров, поиск палачей превратился для правительства в огромную проблему (см. 763, 50 и др.). По-видимому, и в армии было не легче найти палача. Из дела 1728 г. о колоднике Б. Андрееве видно, что он за пьянство, драки был четырежды бит батогами, определен в солдаты Белозерского полка, но и там за кражу рубахи его гоняли шесть раз через полк, после чего он был «написан в профосы и служа с месяц, из полку бежал», совершил шесть татеб, да показал за собой ложное «Слово и дело» (756, 471). При экзекуции палачу требовались ассистенты, порой их нужно было немало. Кроме учеников помощниками палача выступали гарнизонные солдаты, низшие чины полиции и… даже люди из публики. Так, с древних времен при казни кнутом существовал обычай выхватывать из любопытствующей толпы, теснившейся вокруг эшафота, парня поздоровее и использовать его в качестве живого «козла», чтобы сечь преступника на спине этого «ассистента». Лишь указом 20 апреля 1788 г. этот обычай был отменен (208, 87–88).
Приведенного или привезенного под усиленной охраной преступника пропускали внутрь цепи или каре стоявших на месте казни войск. В инструкции офицеру гвардии, командовавшему казнью Гурьевых и Хрущова, предписывалось расставить солдат в три шеренги «циркулем вокруг эшафота» (245; 244, 100–101). У солдат в оцеплении было две задачи: одна реальная, другая — гипотетическая. Во-первых, они сдерживали, подчас с трудом (об этом пишут все свидетели казней), народ, стремящийся подойти к эшафоту поближе. Во-вторых, организаторы казни опасались попыток отбить преступника, что происходит, кажется, только в современных исторических фильмах. Тем не менее в рапорте Петру I в 1708 г. о казни Кочубея и Искры сообщалось, что в момент экзекуции вокруг эшафота стояли «великороссийской пехоты три роты с набитым ружьем» (357, 140). Вокруг эшафота Разина стоял тройной кордон солдат, а войска, окружавшие в 1764 г. Лобное место, на котором казнили Мировича, также имели заряженные ружья «при полном числе патронов», причем все стоявшие в столице полки по первому сигналу могли выйти на улицы, на которых и так всюду были караулы (615, 119; 566, 479–480). С боевыми зарядами стояли солдаты на Болоте во время казни Пугачева в 1775 г. При экзекуции в Черкасске в 1800 г. к эшафоту прикатили четыре заряженные пушки, которые были поставлены по углам каре. Их стволы были нацелены в толпу, и артиллерийская прислуга держала наготове зажженные фитили (375, 574; 240, 119).
Преступник, доставленный к подножию эшафота, слушал последнюю молитву священника, прикладывался к кресту и, в окружении конвойных с примкнутыми штыками, поднимался на помост. Вся процедура казни была довольно хорошо продумана Координатором действий охраны и палачей был обер-полицмейстер или иной старший полицейский чин. На эшафоте преступника расковывали, но есть сведения о том, что некоторых преступников вешали в оковах. Звучала воинская команда «На караул!», раздавалась барабанная дробь (все это предусматривала инструкция 1762 г.), чиновник (секретарь) громко, «во весь мир», зачитывал приговор. В 1674 г. при казни лже-Симеона дьяк читал приговор «с поставца» (104-4, 230). В XVII в. приговор, объявленный на Лобном месте, назывался «сказкой у смертной казни и у наказанья». 201 стрельцу, которых 30 сентября 1698 г. привезли из Преображенского на казнь в Москву, сказку прочитали у Покровских ворот в присутствии царя и иностранных дипломатов. Потом приговоренных развезли по местам казни (163, 67–68; см. 322, 5).
С древних времен объявляемый преступнику письменный приговор был по форме выговором «неблагодарному государеву холопу» от имени государя, который провозглашался у крыльца царского дома. Опального привозили в Кремль в простой телеге под охраной. Боярам и другим высшим сановникам гнев государев объявлял думный дьяк на лестнице Красного крыльца, причем опальный стоял внизу, в окружении стражи: «Князь Андрей Голицын! Великие государи указали тебе сказать, что ты говорил про Их царские величества многия неистовыя слова. И за те неистовыя слова достоин ты был разоренья и ссылки. И Великие государи за милость положили — указали у тебя за то отнять боярство и указали написать тебя в дети боярские по последнему городу, и жить тебе в деревне до указу великих государей!». Теше Голицына и ее братьям приговор объявили тогда же, в 1690 г. на площадке лестницы Стрелецкого приказа (290, 213; см. 103-3, 382–383).
В XVIII в. церемония упростилась, но приговор непременно объявляли публично. В приговоре 1725 г. о казни Самуила Выморкова сказано: «За его важные вины учинить ему, Выморкову, смертную казнь: отсечь голову в С-Петербурге с объявлением ему той вины» (664, 182–183). «Вор и изменник и клятвопреступник, и бунтовщик Афанасьева полка Чюбарова стрелец Арпошка Маслов! Великий государь, царь и великий князь Петр Алексеевич… велел тебе сказать…» — далее в объявлении следовало перечисление преступлений казнимого. Оканчивается указ словами о том, что государь «указал тебя за то твое воровство, и бунт, и измену — казнить смертью». Такой указ в 1707 г. прочитали стрельцу Маслову, одному из участников стрелецкого мятежа 1698 г. (197, 259).
«Рас[с]трига Алексей! В прошлых годех, в бытность свою в Москве, в Чудове монастыре, простым старцем у чудотворцова гроба влампадчиках, имея ты у себя в кельи образ Иерусалимския Богородицы ханжил и прельщал простой народ, объявляя себя яко свята мужа…» — и т. д. Это цитата из указа, прочитанного перед казнью в 1720 г. бывшему архимандриту Александро-Свирского монастыря Александру. После перечня всех «вин» преступника следовало заключение: «И Великий государь указал за те твои вышеписанныя зловымышленныя вины учинить тебе смертную казнь — колесовать». Подобным же образом объявлялся приговор и в деле Монса (1724 г.) синодского обер-секретаря Семенова (1726 г.) и многих других (325-1, 155; 664, 219; 322, 307).
Приговор 1738 г. о сожжении заживо татарина Тойгильды — настоящий обличительный акт, написанный довольно витиевато самим В.Н. Татищевым. Думаю, что смысл этого обличения дошел до приговоренного и собранной толпы его соплеменников, вероятно, только в конце: «По указу Ея и.в. самодержицы Всероссийской и по определению его превосходительства тайного советника Василья Никитича Татищева, велено тебя, татарин Тойгильду, за то, что ты, крестясь в веру греческого исповедания, принял паки махометанский закон и тем, не только что в богомерзское преступление впал, но, яко пес, на свои блевотины возвратился, и клятвенное свое обещание, данное при крещении, презрел, чем Богу и закону Его праведному учинил противление и ругательство — на страх другим таковым, кои из махометанства приведены в христианскую веру, при собрании всех крещенных татар, велено казнить смертию — сжечь» (781, 312).
Именной указ-приговор, прочитанный секретарем Сената Замятниным при казни Лопухиных на эшафоте 31 августа 1743 г., выдержан в таком же обличительном стиле: «Указ Ея и.в. самодержицы Всероссийской. Объявляется: Понеже, по известному нам делу о ваших против Ея и.в. и государства злых замыслах, явились вы в важных государственных преступлениях и винах. Ты, Степан Лопухин! забыв страх Божий и не чувствуя Ея и.в. высочайшей к себе и фамилии твоей показанный милости… А ты, Наталья Лопухина тож забыв вышеуказанный Ея величества высочайшия милости… А ты, Иван Мошков! ты, слышав…» — и т. д. Во времена Екатерины II прямого обращения к казнимому уже не было, но приговоры («сентенции») сохраняют повышенную эмоциональность публичного документа, позорящего человека «Кречетов, как все его деяния обнаруживают его, что он самого злого нрава и гнусная душа его наполнены злом против государя и государства… яко совершенный бунтовщик и обличен в сем зле по законам государственным яко изверг рода человеческого…» — и т. д. (401, 58).
Все присутствующие ждали, когда прозвучит конец документа — там содержалась самая важная резолютивная часть приговора: «За которые ваши богопротивные и Ея и.в. и государству вредительные злоумышленные дела, по генеральному в Правительствующем Сенате суду и по подписанной сентенции, как от духовных и всего министерства, и придворных, как воинских и гражданских чинов, Ея и.в. указала всем вам учинить смертную казнь: вас, Степана, Наталью и Ивана Лопухиных — вырезав языки, колесовать и тела ваши на колеса положить; вас, Ивана Мошкова, Ивана Путятина — четвертовать, а вам, Александру Зыбину — отсечь голову и тела ваши на ко-лесаже положите; Софье Лилиенфельтовой отсечь голову, когда она от имевшегося ея бремя разрешится, зачем она к той казни ныне и не выведена».
После этого чтец-приказной либо заканчивал чтение, либо делал паузу, после которой оглашал уже тот «приговор внутри приговора», которым суровое наказание существенно смягчалось: «Ея и.в., по природному своему великодушию и высочайшей своей императорской милости, всемилостивейше пожаловала, указала вас всех от приговоренных и объявленных вам смертных казней освободите, а вместо того, за показанныя ваши вины, учините вам наказание: вас — Степана, Наталью и Ивана Лопухиных, и Анну Бестужеву — высечь кнутом и, урезав языки, послать в ссылку, а вас, Ивана Мошкова и Ивана Путятина, высечь кнутом же, а тебя, Александра Зыби-на — плетьми и послать всех в ссылку же» (660, 193–196).
При казни Пугачева произошел примечательный случай. Как только секретарь прочитал имя и фамилию Пугачева, обер-полицмейстер Н.П. Архаров прервал его и громко спросил Пугачева: «Ты ли донской казак Емелька Пугачев?” На что он столь же громко ответил: “Так, государь, я — донской казак Зимовейской станицы Емелька Пугачев» (608, 148). Архаров не случайно прервал чтение высочайше утвержденного приговора Своим громогласным вопросом он лишний раз позволил всем убедиться, что казнят не Петра III, а самозванца.
О поведении приговоренных накануне и в момент казни мы знаем мало, многие наши источники кратки: «Положа на плаху, смертью показнили» или «Казнен отсечением головы на плахе» (537-1, 541; 88, 738). Иностранцев, видевших русские казни, поражала покорность, с какой принимали свой удел казнимые. Корб писал, что стрелец, идущий на казнь мимо царя, произнес что-то вроде русского варианта латинского выражения «Идущие на смерть приветствуют тебя», а именно: «Посторонись, государь, это я должен здесь лечь» (399, 124).
Через несколько лет другой путешественник, Корнелий де Бруин, видевший в Москве казнь тридцати стрельцов-астраханцев, писал: «Нельзя не удивляться, с какой ничтожной обстановкой происходит здесь казнь, а что того более, с какой покорностью люди, будучи даже не связаны, словно барашки, подвергают себя этому наказанию, на что в других краях потребно столько приготовления, чтобы избавить общество от одного какого-нибудь негодяя» (170, 245). Датчанин Юст Юль в 1709–1711 гг. несколько раз видел смертные казни и писал: «Удивления достойно, с каким равнодушием относятся [русские] к смерти и как мало боятся ее. После того как [осужденному] прочтут приговор, он перекрестится, скажет “Прости” окружающим и без [малейшей] печали бодро идет на [смерть], точно в ней нет ничего горького» (810, 230–231). Его земляк Педер фон Хавен, посетивший Петербург в 1736 г., сообщал, что в столице «и во всей России смертную казнь обставляют не так церемонно, как у нас или где-либо еще. Преступника обычно сопровождают к месту казни капрал с пятью-шестью солдатами, священник с двумя маленькими одетыми в белое мальчиками, несущими по кадилу, а также лишь несколько старых женщин и детей, желающих поглядеть на сие действо. У нас похороны какого-нибудь добропорядочного бюргера часто привлекают большее внимание, нежели в России казнь величайшего преступника». Здесь, как увидит читатель ниже, путешественник сильно преувеличил скромность церемонии — наверное, он видел казнь какого-нибудь заурядного разбойника Совсем иное дело, когда на эшафоте оказывался знаменитый злодей или известный человек.
Тем не менее датчанин описывает поведение казнимого как и предыдущие наши авторы: «Как только пришедший с ними судебный чиновник зачтет приговор, священник осеняет осужденного крестом, осужденный сам тоже несколько раз крестится со словами “Господи, помилуй!”, и затем несчастный грешник предает себя в руки палача и так радостно идет навстречу смерти, словно бы на великий праздник. Палач, являющийся в сем действе главной персоной, часто исполняет свои обязанности очень неторопливо и жалостливо, как плохая кухонная девушка режет теленка. Вообще же достойно величайшего удивления то, что, как говорят, никогда не слыхали и не видали, чтобы русский человек перед смертью обнаруживал тревогу и печаль. Это, без сомнения, отчасти объясняется их верой в земное предопределение и его неизбежность, а отчасти — твердым убеждением, что все русские обретут блаженство, и, наконец, отчасти великими тягостями, в которых они живут в сем мире» (761, 324).
Будничностью веет от записи в журнале Тайной канцелярии, датированной 24 января 1724 г.: «В 10-м часу по утру Его и.в. (т. е. Петр I. — Е.А.) изволил быть в Санкт-Питер-Бурхской крепости в церкви Петра и Павла во время обедни, где собраны были колодники по делам из Вышняго суда бывшей обор-фискал Алексей Нестеров и протчие, приготовленные ко экзекуции, тамо же в церкви был для онаго же бывшей фискал Ефим Санин и Его величество изволил ево, Санина, спрашивать о делах артиллерийских и потом указал ею, Санина, с протчими колодники вести ко экзекуции на площадь». Как видим, в соборе царь спокойно разговаривал «о делах артиллерийских» с человеком, которого накануне приговорил к страшнейшей смертной казни через колесование. Но уже у эшафота он решил разговор с Саниным продолжить и «с Троицкой площади по указу Его и.в. оного Санина велено послать под караул в прежнее место, понеже ему, Санину, того числа экзекуции не будет» (9–3, 107; 9–4, 19).
Кажется, что в таком отношении приговоренных к казни видна одна из главных черт русского менталитета: «Умирать не страшно и не жалко» (К. Случевский), той скверной жизнью, которой живет русский человек, лучше вообще и не жить. Немаловажно и то, что подготовка к казни (переодевание в черную одежду или в саван, исповедь, причастие), церемония (свеча в руке, медленное движение черного экипажа) — все это говорило, что приговоренный участвует в траурной процедуре собственных похорон. В XIX в. это впечатление усиливалось тем, что в процессии ехали еще и дроги с пустым гробом, который ставили у эшафота. В такие минуты приговоренный впадал в состояние прострации, особенно если при этом много молился.
Траурность процедуры смертной казни, по мнению М.М. Щербатова, выгодно отличала смертную казнь от смертельно опасной, но дающей надежду на сохранение жизни порки кнутом. Щербатов пишет; «По судебным обрядам ведомый человек на смерть сошествует есть со всеми знаками погребальными: возжение свещ, присутствие отца (духовного. — Е.А.) и чюствие, что уже не может избежать смерти и малое число минут остается ему жить, поражает его сердце, может преставить ему всю тщетность и суету жизни человеческой». Это, по мнению Щербатова, открывает самому ужасному злодею путь к искреннему раскаянию, покаянию и даже к спасанию души (805, 71). Власти это обстоятельство прекрасно понимали и поэтому посылали к умирающему на плахе или на колесе священника, чтобы получить не только раскаяние в совершенном преступлении, но и какую-то новую информацию о сообщниках и прочем.
Палач был главной (разумеется, кроме самого казнимого) фигурой всего действа. В XVIII в. ни одно центральное или местное учреждение не обходилось без штатного «заплечного мастера». С древних времен палачами могли быть только свободные люди, об этом говорила статья 96 21-й главы Уложения 1649 г., а также боярский приговор 16 мая 1681 г., в котором уточнялось, что речь идет о свободных посадских людях. Решение бояр объясняется трудностями с добровольцами для этой работы. При отсутствии охотников власти насильно отбирали в палачи «из самых молодчих или из гулящих людей, чтобы во всяком городе без палачей не было». Олеарий пишет, что при нехватке палачей власти брали на эту работу мясников (526, 29). В армии обязанности палача выполнял профос — служащий военно-судебного ведомства. Всю же экзекуционную службу в полках возглавлял генерал-экзекутор.
В обществе к палачам относились с презрением и опаской, хотя законы утверждали, что палачи «суть слуги начальства» (626-4, 364). В России, как и в Западной Европе, общества кнутобойцев и палачей честные люди избегали, но работа эта была выгодной и денежной (526, 291). Примечательна запись в журнале Тайной канцелярии от 1738 г.: «Объявление заплечных мастеров Федора Пушникова, Леонтия Юрьева при котором привели в Тайную канцелярию города Ядрина посацкого человека Дмитрея Братанцова в назывании онаго Юрьева разбойником» (10-3, 51 об.). Палаческие обязанности являлись пожизненными и, возможно, потомственными. Среди палачей были свои знаменитости. Исследователь Сибири С.В. Максимов пишет, что распространенная в Сибири фамилия Бархатов принадлежит потомкам знаменитого московского ката. Об обер-кнутмейсгере (старшем палаче) Петра I рассказывает в своем дневнике Берхгольц. Этого человека называли «витащий» (термин непонятный, но, как пишет Берхгольц, «было бы слишком грязно рассказывать и при этом достаточно известно»). Он упал с лестницы и умер, что очень огорчило императора, которому он служил не только на эшафоте и в застенке, но и при дворе, исполняя роль шута (150-1, 166–167; 150-1 97).
Палачами могли стать только люди физически сильные и неутомимые — заплечная работа была тяжелой. Палачу нужно было иметь и крепкие нервы — под взглядами тысяч людей, на глазах у начальства он должен был сделать свое дело профессионально, т. е. быстро, сноровисто. Из некоторых источников видно, что в момент казни палач испытывал большую психологическую нагрузку. Как вспоминает современник, во время чтения приговора о казни полковника Евграфа Грузинова, Ивана Апонасьева и других их товарищей в Черкасске 27 октября 1800 г. «сделалось так тихо, как будто никого не было. Определение прочитано, весь народ в ожидании чего-то ужасного замер… (добавим от себя, что в момент казни люди снимали шапки. — Е.А.). Вдруг палач со страшною силою схватывает Апонасьева и в смертной сорочке повергает его на плаху, потом, увязавши его и трех товарищей-гвардейцев, стал, как изумленный, и несколько времени смотрит на жертвы… Ему напомнили о его обязанности, он поднял ужасный топор, лежавший у головы Апонасьева. И вмиг, по знаку белого платка, топор блеснул и у несчастного не стало головы» (375, 575). Напряжение было так велико, что палачи и перед экзекуцией, и по ходу ее (особенно если она затягивалась) пили водку, чем себя взбадривали (678, 170; 608, 79).
Профессия палача требовала специфических навыков и приемов, которым обучали его коллеги — старые заплечные мастера. Твердость руки, сила и точность ударов отрабатывались на муляжах и изображениях. А. Г. Тимофеев пишет, что палачи тренировались на берестяном макете человеческой спины. Как и ровно разглаженный холмик сырого песка, мягкая береста позволяла судить о точности удара Во время фактической отмены смертной казни в 1741–1761 гг. палачи двадцать лет никого не казнили и утратили квалификацию. Поэтому для казни В.Я. Мировича в 1764 г. в полиции тщательно отбирали одного палача из нескольких кандидатов. Накануне он «должен был одним ударом отрубить голову барану с шерстью, после нескольких удачных опытов, допущен к делу и… не заставил страдать несчастного». Французские палачи отрабатывали удары на бойнях (566, 480).
По-видимому, навыки палача не ограничивались умением владеть кнутом или топором, но требовали и некоторых познаний в анатомии, что было необходимо при пытках и во время казней. Это видно из записок Екатерины II, которая писала о том, что от искривления позвоночника ее лечил местный данцигский палач, который в этом случае выполнял роль, по-современному говоря, мануального терапевта (з313, 5). Из записок палача времен Французской революции Г. Сансона известно, что его предок Шарль, парижский палач конца XVII в., устроил в своем доме анатомический театр из тел своих казненных «пациентов» и упорно занимался в нем изучением организма человека и даже лечил людей (642-1, 120). Кроме того, палаческая обязанность предполагала известную театральность экзекуции. Палач, одетый в красную рубаху, был одним из главных действующих персонажей «театра казни» и картинно играл свою центральную роль (об этом подробнее см. в моей статье «Народ у эшафота»).
В XIX в. найти людей, готовых браться за топор, стало непросто. Все чаще вместо вольнонаемных заплечных мастеров палаческие функции стали исполнять преступники, которым за это смягчали наказание. Так, сосланный в середине XVII в. в Сибирь убийца Данилко Коростоленок был «поверстан в палачи и в бирючи» (644, 78). Из материалов 1830 г. следует, что власти предписывали назначать преступников в палачи, «не взирая уже на их несогласие» и с «обязательством пробыть в этом звании по крайней мере три года». Тогда же столичных палачей стали командировать в провинцию для совершения экзекуций (587-2, 868; 711, 201; 741, 628–629). Позже, когда начались казни народовольцев и эсеров, поиск палачей превратился для правительства в огромную проблему (см. 763, 50 и др.). По-видимому, и в армии было не легче найти палача. Из дела 1728 г. о колоднике Б. Андрееве видно, что он за пьянство, драки был четырежды бит батогами, определен в солдаты Белозерского полка, но и там за кражу рубахи его гоняли шесть раз через полк, после чего он был «написан в профосы и служа с месяц, из полку бежал», совершил шесть татеб, да показал за собой ложное «Слово и дело» (756, 471). При экзекуции палачу требовались ассистенты, порой их нужно было немало. Кроме учеников помощниками палача выступали гарнизонные солдаты, низшие чины полиции и… даже люди из публики. Так, с древних времен при казни кнутом существовал обычай выхватывать из любопытствующей толпы, теснившейся вокруг эшафота, парня поздоровее и использовать его в качестве живого «козла», чтобы сечь преступника на спине этого «ассистента». Лишь указом 20 апреля 1788 г. этот обычай был отменен (208, 87–88).
Приведенного или привезенного под усиленной охраной преступника пропускали внутрь цепи или каре стоявших на месте казни войск. В инструкции офицеру гвардии, командовавшему казнью Гурьевых и Хрущова, предписывалось расставить солдат в три шеренги «циркулем вокруг эшафота» (245; 244, 100–101). У солдат в оцеплении было две задачи: одна реальная, другая — гипотетическая. Во-первых, они сдерживали, подчас с трудом (об этом пишут все свидетели казней), народ, стремящийся подойти к эшафоту поближе. Во-вторых, организаторы казни опасались попыток отбить преступника, что происходит, кажется, только в современных исторических фильмах. Тем не менее в рапорте Петру I в 1708 г. о казни Кочубея и Искры сообщалось, что в момент экзекуции вокруг эшафота стояли «великороссийской пехоты три роты с набитым ружьем» (357, 140). Вокруг эшафота Разина стоял тройной кордон солдат, а войска, окружавшие в 1764 г. Лобное место, на котором казнили Мировича, также имели заряженные ружья «при полном числе патронов», причем все стоявшие в столице полки по первому сигналу могли выйти на улицы, на которых и так всюду были караулы (615, 119; 566, 479–480). С боевыми зарядами стояли солдаты на Болоте во время казни Пугачева в 1775 г. При экзекуции в Черкасске в 1800 г. к эшафоту прикатили четыре заряженные пушки, которые были поставлены по углам каре. Их стволы были нацелены в толпу, и артиллерийская прислуга держала наготове зажженные фитили (375, 574; 240, 119).
Преступник, доставленный к подножию эшафота, слушал последнюю молитву священника, прикладывался к кресту и, в окружении конвойных с примкнутыми штыками, поднимался на помост. Вся процедура казни была довольно хорошо продумана Координатором действий охраны и палачей был обер-полицмейстер или иной старший полицейский чин. На эшафоте преступника расковывали, но есть сведения о том, что некоторых преступников вешали в оковах. Звучала воинская команда «На караул!», раздавалась барабанная дробь (все это предусматривала инструкция 1762 г.), чиновник (секретарь) громко, «во весь мир», зачитывал приговор. В 1674 г. при казни лже-Симеона дьяк читал приговор «с поставца» (104-4, 230). В XVII в. приговор, объявленный на Лобном месте, назывался «сказкой у смертной казни и у наказанья». 201 стрельцу, которых 30 сентября 1698 г. привезли из Преображенского на казнь в Москву, сказку прочитали у Покровских ворот в присутствии царя и иностранных дипломатов. Потом приговоренных развезли по местам казни (163, 67–68; см. 322, 5).
С древних времен объявляемый преступнику письменный приговор был по форме выговором «неблагодарному государеву холопу» от имени государя, который провозглашался у крыльца царского дома. Опального привозили в Кремль в простой телеге под охраной. Боярам и другим высшим сановникам гнев государев объявлял думный дьяк на лестнице Красного крыльца, причем опальный стоял внизу, в окружении стражи: «Князь Андрей Голицын! Великие государи указали тебе сказать, что ты говорил про Их царские величества многия неистовыя слова. И за те неистовыя слова достоин ты был разоренья и ссылки. И Великие государи за милость положили — указали у тебя за то отнять боярство и указали написать тебя в дети боярские по последнему городу, и жить тебе в деревне до указу великих государей!». Теше Голицына и ее братьям приговор объявили тогда же, в 1690 г. на площадке лестницы Стрелецкого приказа (290, 213; см. 103-3, 382–383).
В XVIII в. церемония упростилась, но приговор непременно объявляли публично. В приговоре 1725 г. о казни Самуила Выморкова сказано: «За его важные вины учинить ему, Выморкову, смертную казнь: отсечь голову в С-Петербурге с объявлением ему той вины» (664, 182–183). «Вор и изменник и клятвопреступник, и бунтовщик Афанасьева полка Чюбарова стрелец Арпошка Маслов! Великий государь, царь и великий князь Петр Алексеевич… велел тебе сказать…» — далее в объявлении следовало перечисление преступлений казнимого. Оканчивается указ словами о том, что государь «указал тебя за то твое воровство, и бунт, и измену — казнить смертью». Такой указ в 1707 г. прочитали стрельцу Маслову, одному из участников стрелецкого мятежа 1698 г. (197, 259).
«Рас[с]трига Алексей! В прошлых годех, в бытность свою в Москве, в Чудове монастыре, простым старцем у чудотворцова гроба влампадчиках, имея ты у себя в кельи образ Иерусалимския Богородицы ханжил и прельщал простой народ, объявляя себя яко свята мужа…» — и т. д. Это цитата из указа, прочитанного перед казнью в 1720 г. бывшему архимандриту Александро-Свирского монастыря Александру. После перечня всех «вин» преступника следовало заключение: «И Великий государь указал за те твои вышеписанныя зловымышленныя вины учинить тебе смертную казнь — колесовать». Подобным же образом объявлялся приговор и в деле Монса (1724 г.) синодского обер-секретаря Семенова (1726 г.) и многих других (325-1, 155; 664, 219; 322, 307).
Приговор 1738 г. о сожжении заживо татарина Тойгильды — настоящий обличительный акт, написанный довольно витиевато самим В.Н. Татищевым. Думаю, что смысл этого обличения дошел до приговоренного и собранной толпы его соплеменников, вероятно, только в конце: «По указу Ея и.в. самодержицы Всероссийской и по определению его превосходительства тайного советника Василья Никитича Татищева, велено тебя, татарин Тойгильду, за то, что ты, крестясь в веру греческого исповедания, принял паки махометанский закон и тем, не только что в богомерзское преступление впал, но, яко пес, на свои блевотины возвратился, и клятвенное свое обещание, данное при крещении, презрел, чем Богу и закону Его праведному учинил противление и ругательство — на страх другим таковым, кои из махометанства приведены в христианскую веру, при собрании всех крещенных татар, велено казнить смертию — сжечь» (781, 312).
Именной указ-приговор, прочитанный секретарем Сената Замятниным при казни Лопухиных на эшафоте 31 августа 1743 г., выдержан в таком же обличительном стиле: «Указ Ея и.в. самодержицы Всероссийской. Объявляется: Понеже, по известному нам делу о ваших против Ея и.в. и государства злых замыслах, явились вы в важных государственных преступлениях и винах. Ты, Степан Лопухин! забыв страх Божий и не чувствуя Ея и.в. высочайшей к себе и фамилии твоей показанный милости… А ты, Наталья Лопухина тож забыв вышеуказанный Ея величества высочайшия милости… А ты, Иван Мошков! ты, слышав…» — и т. д. Во времена Екатерины II прямого обращения к казнимому уже не было, но приговоры («сентенции») сохраняют повышенную эмоциональность публичного документа, позорящего человека «Кречетов, как все его деяния обнаруживают его, что он самого злого нрава и гнусная душа его наполнены злом против государя и государства… яко совершенный бунтовщик и обличен в сем зле по законам государственным яко изверг рода человеческого…» — и т. д. (401, 58).
Все присутствующие ждали, когда прозвучит конец документа — там содержалась самая важная резолютивная часть приговора: «За которые ваши богопротивные и Ея и.в. и государству вредительные злоумышленные дела, по генеральному в Правительствующем Сенате суду и по подписанной сентенции, как от духовных и всего министерства, и придворных, как воинских и гражданских чинов, Ея и.в. указала всем вам учинить смертную казнь: вас, Степана, Наталью и Ивана Лопухиных — вырезав языки, колесовать и тела ваши на колеса положить; вас, Ивана Мошкова, Ивана Путятина — четвертовать, а вам, Александру Зыбину — отсечь голову и тела ваши на ко-лесаже положите; Софье Лилиенфельтовой отсечь голову, когда она от имевшегося ея бремя разрешится, зачем она к той казни ныне и не выведена».
После этого чтец-приказной либо заканчивал чтение, либо делал паузу, после которой оглашал уже тот «приговор внутри приговора», которым суровое наказание существенно смягчалось: «Ея и.в., по природному своему великодушию и высочайшей своей императорской милости, всемилостивейше пожаловала, указала вас всех от приговоренных и объявленных вам смертных казней освободите, а вместо того, за показанныя ваши вины, учините вам наказание: вас — Степана, Наталью и Ивана Лопухиных, и Анну Бестужеву — высечь кнутом и, урезав языки, послать в ссылку, а вас, Ивана Мошкова и Ивана Путятина, высечь кнутом же, а тебя, Александра Зыби-на — плетьми и послать всех в ссылку же» (660, 193–196).
При казни Пугачева произошел примечательный случай. Как только секретарь прочитал имя и фамилию Пугачева, обер-полицмейстер Н.П. Архаров прервал его и громко спросил Пугачева: «Ты ли донской казак Емелька Пугачев?” На что он столь же громко ответил: “Так, государь, я — донской казак Зимовейской станицы Емелька Пугачев» (608, 148). Архаров не случайно прервал чтение высочайше утвержденного приговора Своим громогласным вопросом он лишний раз позволил всем убедиться, что казнят не Петра III, а самозванца.
О поведении приговоренных накануне и в момент казни мы знаем мало, многие наши источники кратки: «Положа на плаху, смертью показнили» или «Казнен отсечением головы на плахе» (537-1, 541; 88, 738). Иностранцев, видевших русские казни, поражала покорность, с какой принимали свой удел казнимые. Корб писал, что стрелец, идущий на казнь мимо царя, произнес что-то вроде русского варианта латинского выражения «Идущие на смерть приветствуют тебя», а именно: «Посторонись, государь, это я должен здесь лечь» (399, 124).
Через несколько лет другой путешественник, Корнелий де Бруин, видевший в Москве казнь тридцати стрельцов-астраханцев, писал: «Нельзя не удивляться, с какой ничтожной обстановкой происходит здесь казнь, а что того более, с какой покорностью люди, будучи даже не связаны, словно барашки, подвергают себя этому наказанию, на что в других краях потребно столько приготовления, чтобы избавить общество от одного какого-нибудь негодяя» (170, 245). Датчанин Юст Юль в 1709–1711 гг. несколько раз видел смертные казни и писал: «Удивления достойно, с каким равнодушием относятся [русские] к смерти и как мало боятся ее. После того как [осужденному] прочтут приговор, он перекрестится, скажет “Прости” окружающим и без [малейшей] печали бодро идет на [смерть], точно в ней нет ничего горького» (810, 230–231). Его земляк Педер фон Хавен, посетивший Петербург в 1736 г., сообщал, что в столице «и во всей России смертную казнь обставляют не так церемонно, как у нас или где-либо еще. Преступника обычно сопровождают к месту казни капрал с пятью-шестью солдатами, священник с двумя маленькими одетыми в белое мальчиками, несущими по кадилу, а также лишь несколько старых женщин и детей, желающих поглядеть на сие действо. У нас похороны какого-нибудь добропорядочного бюргера часто привлекают большее внимание, нежели в России казнь величайшего преступника». Здесь, как увидит читатель ниже, путешественник сильно преувеличил скромность церемонии — наверное, он видел казнь какого-нибудь заурядного разбойника Совсем иное дело, когда на эшафоте оказывался знаменитый злодей или известный человек.
Тем не менее датчанин описывает поведение казнимого как и предыдущие наши авторы: «Как только пришедший с ними судебный чиновник зачтет приговор, священник осеняет осужденного крестом, осужденный сам тоже несколько раз крестится со словами “Господи, помилуй!”, и затем несчастный грешник предает себя в руки палача и так радостно идет навстречу смерти, словно бы на великий праздник. Палач, являющийся в сем действе главной персоной, часто исполняет свои обязанности очень неторопливо и жалостливо, как плохая кухонная девушка режет теленка. Вообще же достойно величайшего удивления то, что, как говорят, никогда не слыхали и не видали, чтобы русский человек перед смертью обнаруживал тревогу и печаль. Это, без сомнения, отчасти объясняется их верой в земное предопределение и его неизбежность, а отчасти — твердым убеждением, что все русские обретут блаженство, и, наконец, отчасти великими тягостями, в которых они живут в сем мире» (761, 324).
Будничностью веет от записи в журнале Тайной канцелярии, датированной 24 января 1724 г.: «В 10-м часу по утру Его и.в. (т. е. Петр I. — Е.А.) изволил быть в Санкт-Питер-Бурхской крепости в церкви Петра и Павла во время обедни, где собраны были колодники по делам из Вышняго суда бывшей обор-фискал Алексей Нестеров и протчие, приготовленные ко экзекуции, тамо же в церкви был для онаго же бывшей фискал Ефим Санин и Его величество изволил ево, Санина, спрашивать о делах артиллерийских и потом указал ею, Санина, с протчими колодники вести ко экзекуции на площадь». Как видим, в соборе царь спокойно разговаривал «о делах артиллерийских» с человеком, которого накануне приговорил к страшнейшей смертной казни через колесование. Но уже у эшафота он решил разговор с Саниным продолжить и «с Троицкой площади по указу Его и.в. оного Санина велено послать под караул в прежнее место, понеже ему, Санину, того числа экзекуции не будет» (9–3, 107; 9–4, 19).
Кажется, что в таком отношении приговоренных к казни видна одна из главных черт русского менталитета: «Умирать не страшно и не жалко» (К. Случевский), той скверной жизнью, которой живет русский человек, лучше вообще и не жить. Немаловажно и то, что подготовка к казни (переодевание в черную одежду или в саван, исповедь, причастие), церемония (свеча в руке, медленное движение черного экипажа) — все это говорило, что приговоренный участвует в траурной процедуре собственных похорон. В XIX в. это впечатление усиливалось тем, что в процессии ехали еще и дроги с пустым гробом, который ставили у эшафота. В такие минуты приговоренный впадал в состояние прострации, особенно если при этом много молился.
Траурность процедуры смертной казни, по мнению М.М. Щербатова, выгодно отличала смертную казнь от смертельно опасной, но дающей надежду на сохранение жизни порки кнутом. Щербатов пишет; «По судебным обрядам ведомый человек на смерть сошествует есть со всеми знаками погребальными: возжение свещ, присутствие отца (духовного. — Е.А.) и чюствие, что уже не может избежать смерти и малое число минут остается ему жить, поражает его сердце, может преставить ему всю тщетность и суету жизни человеческой». Это, по мнению Щербатова, открывает самому ужасному злодею путь к искреннему раскаянию, покаянию и даже к спасанию души (805, 71). Власти это обстоятельство прекрасно понимали и поэтому посылали к умирающему на плахе или на колесе священника, чтобы получить не только раскаяние в совершенном преступлении, но и какую-то новую информацию о сообщниках и прочем.