— Безэшка, ты лучше о том, как была на сцене…
— Вы были на сцене?
Что-то неуловимо-болезненное скользнуло по бледному лицу женщины. Как будто ей под ногти загоняли булавку, а она стыдливо замалчивала боль.
— По-настоящему — нет… Пыталась поступить… Неудачно…
Квач захихикал весело:
— Пустячек помешал… Так, безделица… А ведь чуть-чуть не обманула всех искушенных сценических деятелей… И как ловко!.. Ах ты, Безэа, Безэа!.. Меня-то она обманула задолго до этого… Да ведь как! я и подумать не мог… Хочешь, объясню, Безэша?
— Молчи, слякоть… Лежи, коли Бог убил…
— Еще кого убил — неизвестно… Ну, валяй, начинай. А я, быть может, засну…
Немного помолчав, Безэа глубоко вздохнула:
— Да… Одну мечту я лелеяла с юных лет, это — сцена. Быть на сцене для меня казалось высшим смыслом жизни. Вне этого — не стоило существовать. Вы понимаете, когда такая идея захватит целиком человека, для него все кончено и навеки. Для меня весь свет заключался в сценических подмостках. Вне сцены — не было ничего. Я чувствовала в себе необычайные силы, считала себя способной завоевать всех и все. И завоевала бы, если бы не…
Она остановилась. Я подсказал:
— Если бы не — что?..
Безэа поспешно замяла:
— Так, ничего, пустяк… Самый ничтожный пустяк, не стоящий в сущности даже упоминания. Бесконечно малая величина в скале человеческих возможностей. Попытаюсь объяснить так, и быть может вам станет понятной вся боль моей души.
Художник воздвиг замок, величавый неземным величием, обвеянный нездешним гением, где воплотилась сама истина, никем никогда невиданная, но всеми сознаваемая. Замок вознесся, как воплощенная мечта, подсказанная в счастливый час гениального сновидения. Но… но всесильный художник, возводя фундамент для своего здания, не положил в него одной песчинки, ибо v него этой песчинки только и не хватало. Художник знал об отсутствии этой песчинки, но он думал обмануть людей. А люди таковы: они ничего не имеют, чтобы их обманывали, но когда узнают об обмане даже на ничтожную песчинку, то согласны лучше испепелить весь свет, чем извинить отсутствие этой песчинки, — кстати и не нужной им совсем. Так было и со мной. У меня не оказалось одной песчинки, чтобы стать звездою сцены. И мне вначале удавалось обмануть, но обман не мог длиться бесконечно…
— Я посылал тебя в кино — и все было бы, как нельзя лучше, — сонно сказал Квач.
— Кино! — возмущенно отозвалась женщина. — Моя сила в живом слове, а судьба кино — вечно быть безмолвным. Нет, ему и мне — не по пути. Лучше истлеть в безвестности…
Я внимательно наблюдал за любопытной женщиной. Ее глаза лучились каким-то обжигающим светом, казалось, они метали молнии. От нее исходили захватывающие волевые токи. Не всегда убедительные слова звучали по особенному возбуждающе, они нагнетались каким-то необъяснимым побочным смыслом. В каждом жесте, в каждом слове, в каждом взгляде чувствовалось обаяние колоссального таланта.
— Ну, конечно, ваше место на сцене! — воскликнул я. — Здесь какая-то глупая загадка… Ошибка, подвох, — я не знаю что, во всяком случае, что-то святотатственное…
— Песчинка!.. — Она кисло улыбнулась. — Вы думаете, до вас мне этого не внушали? Взять хотя бы вот этого моллюска, Квача. Когда-то он сулил мне владычество над миллионами, над целым светом. Кажется, только потому я и женой его стала. И позднее — многие и многие… Вы знаете, когда я явилась в одну студию и начала читать — меня оттуда выпустить пе хотели. В дальнейшем — многие видные сценические звезды буквально шалели от моей читки, с ума сходили как мужчины, так и женщины. Столпы искусства, бия себя в плеши кулаками, заявляли, что я — исключительное явление, случающееся в тысячелетие однажды. Я уже чувствовала себя стоящей одной ногой на склоненном в ныли человечестве и… до изнеможения истекала монологами собственного сочинения. Слушатели неистовствовали. Знаменитости сцены добивались чести стать моими педагогами. Мужчины стадами глупели от любви ко мне, а женщины, как медные статуи, обволакивались зеленью неизлечимой зависти. Волшебный замок художника был готов, но он зиждился на обмане…
— Да в чем же, в чем состоял ваш обман? — недоумевал я.
— В отсутствующей песчинке. В одном подлом, неизлечимом, несмываемом и несоскабливаемом пятнышке моей индивидуальности…
— Безэшка, ты лучше о том, как была на сцене…
— Вы были на сцене?
Что-то неуловимо-болезненное скользнуло по бледному лицу женщины. Как будто ей под ногти загоняли булавку, а она стыдливо замалчивала боль.
— По-настоящему — нет… Пыталась поступить… Неудачно…
Квач захихикал весело:
— Пустячек помешал… Так, безделица… А ведь чуть-чуть не обманула всех искушенных сценических деятелей… И как ловко!.. Ах ты, Безэа, Безэа!.. Меня-то она обманула задолго до этого… Да ведь как! я и подумать не мог… Хочешь, объясню, Безэша?
— Молчи, слякоть… Лежи, коли Бог убил…
— Еще кого убил — неизвестно… Ну, валяй, начинай. А я, быть может, засну…
Немного помолчав, Безэа глубоко вздохнула:
— Да… Одну мечту я лелеяла с юных лет, это — сцена. Быть на сцене для меня казалось высшим смыслом жизни. Вне этого — не стоило существовать. Вы понимаете, когда такая идея захватит целиком человека, для него все кончено и навеки. Для меня весь свет заключался в сценических подмостках. Вне сцены — не было ничего. Я чувствовала в себе необычайные силы, считала себя способной завоевать всех и все. И завоевала бы, если бы не…
Она остановилась. Я подсказал:
— Если бы не — что?..
Безэа поспешно замяла:
— Так, ничего, пустяк… Самый ничтожный пустяк, не стоящий в сущности даже упоминания. Бесконечно малая величина в скале человеческих возможностей. Попытаюсь объяснить так, и быть может вам станет понятной вся боль моей души.
Художник воздвиг замок, величавый неземным величием, обвеянный нездешним гением, где воплотилась сама истина, никем никогда невиданная, но всеми сознаваемая. Замок вознесся, как воплощенная мечта, подсказанная в счастливый час гениального сновидения. Но… но всесильный художник, возводя фундамент для своего здания, не положил в него одной песчинки, ибо v него этой песчинки только и не хватало. Художник знал об отсутствии этой песчинки, но он думал обмануть людей. А люди таковы: они ничего не имеют, чтобы их обманывали, но когда узнают об обмане даже на ничтожную песчинку, то согласны лучше испепелить весь свет, чем извинить отсутствие этой песчинки, — кстати и не нужной им совсем. Так было и со мной. У меня не оказалось одной песчинки, чтобы стать звездою сцены. И мне вначале удавалось обмануть, но обман не мог длиться бесконечно…
— Я посылал тебя в кино — и все было бы, как нельзя лучше, — сонно сказал Квач.
— Кино! — возмущенно отозвалась женщина. — Моя сила в живом слове, а судьба кино — вечно быть безмолвным. Нет, ему и мне — не по пути. Лучше истлеть в безвестности…
Я внимательно наблюдал за любопытной женщиной. Ее глаза лучились каким-то обжигающим светом, казалось, они метали молнии. От нее исходили захватывающие волевые токи. Не всегда убедительные слова звучали по особенному возбуждающе, они нагнетались каким-то необъяснимым побочным смыслом. В каждом жесте, в каждом слове, в каждом взгляде чувствовалось обаяние колоссального таланта.
— Ну, конечно, ваше место на сцене! — воскликнул я. — Здесь какая-то глупая загадка… Ошибка, подвох, — я не знаю что, во всяком случае, что-то святотатственное…
— Песчинка!.. — Она кисло улыбнулась. — Вы думаете, до вас мне этого не внушали? Взять хотя бы вот этого моллюска, Квача. Когда-то он сулил мне владычество над миллионами, над целым светом. Кажется, только потому я и женой его стала. И позднее — многие и многие… Вы знаете, когда я явилась в одну студию и начала читать — меня оттуда выпустить пе хотели. В дальнейшем — многие видные сценические звезды буквально шалели от моей читки, с ума сходили как мужчины, так и женщины. Столпы искусства, бия себя в плеши кулаками, заявляли, что я — исключительное явление, случающееся в тысячелетие однажды. Я уже чувствовала себя стоящей одной ногой на склоненном в ныли человечестве и… до изнеможения истекала монологами собственного сочинения. Слушатели неистовствовали. Знаменитости сцены добивались чести стать моими педагогами. Мужчины стадами глупели от любви ко мне, а женщины, как медные статуи, обволакивались зеленью неизлечимой зависти. Волшебный замок художника был готов, но он зиждился на обмане…
— Да в чем же, в чем состоял ваш обман? — недоумевал я.
— В отсутствующей песчинке. В одном подлом, неизлечимом, несмываемом и несоскабливаемом пятнышке моей индивидуальности…