Темницы рухнут — и свобода
Вас примет радостно у входа...
В бане было сумрачно. Крохотный огонёк лампадки, стоявшей на подоконнике, едва-едва освещал невысокий полок и каменку, не доставая прокопчённых углов и стен.
Нестор сразу же опустился на лавку. Григорий взялся замачивать в шайке с кипятком веник.
— Ты будешь париться? — спросил брата.
— Нет.
— Почему?
— Нельзя мне, Гриша.
— Вот те раз. Ты, помнится, до каторги любил парок.
— До каторги любил, а теперь вот... погреюсь, помоюсь и годи.
Но старший брат оказался допытлив:
— С чего так-то, братишка? Тюремную грязь бы согнал.
— Нельзя мне, Гриша, — с неохотой отвечал Нестор. — У меня ведь одного лёгкого нет.
— Как так нет?
— А так. В казематах-то сыро, холодно, — заболел туберкулёзом. Одно лёгкое, считай, сгнило. Доктора решили убрать его, чтоб, значит, второе сохранить. Вот так.
Григорий был ошарашен этой новостью, вздохнул сочувственно:
— Как же ты теперь, братишка?
— Но-но, не раскисай, — усмехнулся Нестор. — Да не вздумай маме сказать. Да и вообще никому знать не надо.
— Нет. Что ты, что ты. Я же понимаю, она и так испереживалась. Емельян вон с фронта без глаза явился, инвалид. Так она к Кригеру пошла, умолила принять его сторожем хоть. Всё ж кусок хлеба.
— Принял?
— Принял. Пожалел фронтовика. Сказал: «По отцу Ивану знаю, мол, все Махны добросовестные работники». Отец-то у него лучшим конюхом слыл.
— Ну Борис Михайлович хоть и буржуй, а человек, — согласился Нестор. — Меня тогда, сопляка, в модельный цех определил, не в чернорабочие.
Темницы рухнут — и свобода
Вас примет радостно у входа...
В бане было сумрачно. Крохотный огонёк лампадки, стоявшей на подоконнике, едва-едва освещал невысокий полок и каменку, не доставая прокопчённых углов и стен.
Нестор сразу же опустился на лавку. Григорий взялся замачивать в шайке с кипятком веник.
— Ты будешь париться? — спросил брата.
— Нет.
— Почему?
— Нельзя мне, Гриша.
— Вот те раз. Ты, помнится, до каторги любил парок.
— До каторги любил, а теперь вот... погреюсь, помоюсь и годи.
Но старший брат оказался допытлив:
— С чего так-то, братишка? Тюремную грязь бы согнал.
— Нельзя мне, Гриша, — с неохотой отвечал Нестор. — У меня ведь одного лёгкого нет.
— Как так нет?
— А так. В казематах-то сыро, холодно, — заболел туберкулёзом. Одно лёгкое, считай, сгнило. Доктора решили убрать его, чтоб, значит, второе сохранить. Вот так.
Григорий был ошарашен этой новостью, вздохнул сочувственно:
— Как же ты теперь, братишка?
— Но-но, не раскисай, — усмехнулся Нестор. — Да не вздумай маме сказать. Да и вообще никому знать не надо.
— Нет. Что ты, что ты. Я же понимаю, она и так испереживалась. Емельян вон с фронта без глаза явился, инвалид. Так она к Кригеру пошла, умолила принять его сторожем хоть. Всё ж кусок хлеба.
— Принял?
— Принял. Пожалел фронтовика. Сказал: «По отцу Ивану знаю, мол, все Махны добросовестные работники». Отец-то у него лучшим конюхом слыл.
— Ну Борис Михайлович хоть и буржуй, а человек, — согласился Нестор. — Меня тогда, сопляка, в модельный цех определил, не в чернорабочие.