Никто этой басне не поверил, но желанье скрыть историю молчаливо одобрили.
Днем к дяде Михаилу, где жил техник Иванов, зашла Варя. Оглядывается, взволнованная. Заделье нашла:
— К хресному на выселок собралась. Дочери, поди, есь чо передать, Прасковья Егоровна.
А сама выискивает глазами. Кого?
Слышала, как в летняке зашагал и вышел на крыльцо, а потом проплыл под окнами в улицу Иванов с повязанной головой.
А Прасковья Егоровна зашептала:
— Ну, девка, цапаться из-за тя зачали. Лешая.
— Срам-от какой, тетенька, Прасковья Егоровна. Шибко повредили техника-то?
— Нну-у. Чо ему сделатся, медведю? Царапины на ем. А Семену-то, сказывают, он полрта вынес.
— И чо этто пристал ко мне Семен этот? Проклятый! Шишига бы его в тайге-то задрала.
— А промежду вами ничо эдакова не было с эттим-то?
Варя до слез скраснела и — пробормотав:
— Штой-то вы, тетенька… — поспешила распрощаться.
— Скажи Степаниде-то: холсты-те, мол, готовы. Пущай придет, возьмет! — крикнула хозяйка уж вслед Варваре.
В кедровнике на тропе встретил ее Иванов. Он обошел кругом избы, перебросился через прясла и задами вышел.
— Феденька! Что они, зимогоры, с тобой сделали?
— Да ничего, Варюшка. Ей-ей, ничего: оцарапали только свистуны…
— Тяжко мне будет жить на деревне… — вздохнула, отворачиваясь, Варя. — Прославят меня теперь.
— Да — ну их к чорту. Пусть славят. В город я тебя увезу. Люба моя… Варенька… жена мол…
— Не про то я. И не надо мне эттого. Бросишь, ай еще чего — затяжелею, — сама и взрощу, и выкормлю. Смотри-ка, руки-то какие. Как корни — во всё вцепятся. Ну, только любил бы ты меня. Ласки охота мне. Не на издевки, дескать, я себя бросила. А взял потому, что мила была…
Тоя кипела изнутри. Но пуще всего проглядывала наивная хозяйственная дума.
— Э-эх! До страды бы управиться с эттим.
Никто этой басне не поверил, но желанье скрыть историю молчаливо одобрили.
Днем к дяде Михаилу, где жил техник Иванов, зашла Варя. Оглядывается, взволнованная. Заделье нашла:
— К хресному на выселок собралась. Дочери, поди, есь чо передать, Прасковья Егоровна.
А сама выискивает глазами. Кого?
Слышала, как в летняке зашагал и вышел на крыльцо, а потом проплыл под окнами в улицу Иванов с повязанной головой.
А Прасковья Егоровна зашептала:
— Ну, девка, цапаться из-за тя зачали. Лешая.
— Срам-от какой, тетенька, Прасковья Егоровна. Шибко повредили техника-то?
— Нну-у. Чо ему сделатся, медведю? Царапины на ем. А Семену-то, сказывают, он полрта вынес.
— И чо этто пристал ко мне Семен этот? Проклятый! Шишига бы его в тайге-то задрала.
— А промежду вами ничо эдакова не было с эттим-то?
Варя до слез скраснела и — пробормотав:
— Штой-то вы, тетенька… — поспешила распрощаться.
— Скажи Степаниде-то: холсты-те, мол, готовы. Пущай придет, возьмет! — крикнула хозяйка уж вслед Варваре.
В кедровнике на тропе встретил ее Иванов. Он обошел кругом избы, перебросился через прясла и задами вышел.
— Феденька! Что они, зимогоры, с тобой сделали?
— Да ничего, Варюшка. Ей-ей, ничего: оцарапали только свистуны…
— Тяжко мне будет жить на деревне… — вздохнула, отворачиваясь, Варя. — Прославят меня теперь.
— Да — ну их к чорту. Пусть славят. В город я тебя увезу. Люба моя… Варенька… жена мол…
— Не про то я. И не надо мне эттого. Бросишь, ай еще чего — затяжелею, — сама и взрощу, и выкормлю. Смотри-ка, руки-то какие. Как корни — во всё вцепятся. Ну, только любил бы ты меня. Ласки охота мне. Не на издевки, дескать, я себя бросила. А взял потому, что мила была…
Тоя кипела изнутри. Но пуще всего проглядывала наивная хозяйственная дума.
— Э-эх! До страды бы управиться с эттим.