Он ждёт, когда она кивнёт. Марьяна, не кивнув, прикрывается осоловевшим Жором и отступает в комнату. Сама она выглядит не менее встревожено, трясётся.
Захлопывает дверь.
Подумав немного, Октавиан заключает: «Волнуется, наверное. Все невесты волнуются».
И отправляется в соседние комнаты, ведь ему ещё надо к первой брачной ночи подготовиться.
Подготовка довольно проста, но ситуация слишком необычна, и Октавиан ещё перед свадьбой решил выписать все пункты на лист бумаги. Теперь на зеркале в его просторной белой ванной комнате, в которой только ванна, зеркало, полка для белых бутылочек и склянок и вешалки для белых полотенец и одежды, прикреплен белый лист с чёрным-чёрным списком:
Суслик Бука, надувшись, молчит на краю ванны. Долго он безмолвие сохранять не может и ворчит:
— Мало того, что сама с фамильяром въехала, ещё и живность свою притащила. В мой-то сад! Да кто ей позволил?
— Я. Это мой сад, — напоминает вытирающийся Октавиан. — Ты привыкнешь.
— К такому невозможно привыкнуть! У нас был симметричный идеальный сад, а теперь там домики. Только с одной стороны!
— Сделай с двух и заведи себе свою живность, если так хочется.
— Я хочу, чтобы мы жили как прежде: тихо, просто и предсказуемо.
Глаза продолжающего вытираться Октавиана чуть сужаются. Он расправляет полотенце, ровно вешает его на вешалку.
— Я твой фамильяр! — фыркает Бука и нервно взмахивает лапками. — Как ты можешь не слушать часть своей души?
— Марьяна моя жена.
Под причитания Буки о предателях, меняющих всё на юбку, коварных ведьмах и благости тишины и покоя, зубы Октавиан чистит два раза. С зубами и здоровьем у него всё отлично, так что запах изо рта всегда приятный, но он почему-то забывается и дважды исполняет второй пункт. Спохватившись, решает, что лишний раз не повредит.
Накинув белый халат, Октавиан разворачивается к выходу.
Белизна комнаты слепит. Смотрю в окно на яркую зелень леса вокруг башни, пытаюсь не зацепляться взглядом за высокую стену, отделившую меня от остального мира. Белизна комнаты пожирает эту зелень, это живое, пытается утопить в своём каменном холоде.
Белое всё: стены, потолок, пол. Белый стол. Белый… диван. Кажется, в похоронной лавке такие штуки с мягким сидением и спинкой называли диванами. Белые полки. Белый ковёр.
Зажмуриваюсь. Только в этой блаженной темноте приходит ощущение тела. Спустившийся без подвязки чулок неудобно охватывает лодыжку. Подумав, разуваюсь — нога не привыкла к новым, не разношенным туфлям — и стягиваю оба чулка.
— Тут слишком много места! — Жор высовывает голову из стены.
Точнее, не из стены, а из дверного проёма, просто он белый и комната за ним белая, поэтому дверь сразу не заметить. Их в комнате четыре, если не считать входной.
— Там всё такое же белое? — сухо уточняю я.
Он ждёт, когда она кивнёт. Марьяна, не кивнув, прикрывается осоловевшим Жором и отступает в комнату. Сама она выглядит не менее встревожено, трясётся.
Захлопывает дверь.
Подумав немного, Октавиан заключает: «Волнуется, наверное. Все невесты волнуются».
И отправляется в соседние комнаты, ведь ему ещё надо к первой брачной ночи подготовиться.
Подготовка довольно проста, но ситуация слишком необычна, и Октавиан ещё перед свадьбой решил выписать все пункты на лист бумаги. Теперь на зеркале в его просторной белой ванной комнате, в которой только ванна, зеркало, полка для белых бутылочек и склянок и вешалки для белых полотенец и одежды, прикреплен белый лист с чёрным-чёрным списком:
Суслик Бука, надувшись, молчит на краю ванны. Долго он безмолвие сохранять не может и ворчит:
— Мало того, что сама с фамильяром въехала, ещё и живность свою притащила. В мой-то сад! Да кто ей позволил?
— Я. Это мой сад, — напоминает вытирающийся Октавиан. — Ты привыкнешь.
— К такому невозможно привыкнуть! У нас был симметричный идеальный сад, а теперь там домики. Только с одной стороны!
— Сделай с двух и заведи себе свою живность, если так хочется.
— Я хочу, чтобы мы жили как прежде: тихо, просто и предсказуемо.
Глаза продолжающего вытираться Октавиана чуть сужаются. Он расправляет полотенце, ровно вешает его на вешалку.
— Я твой фамильяр! — фыркает Бука и нервно взмахивает лапками. — Как ты можешь не слушать часть своей души?
— Марьяна моя жена.
Под причитания Буки о предателях, меняющих всё на юбку, коварных ведьмах и благости тишины и покоя, зубы Октавиан чистит два раза. С зубами и здоровьем у него всё отлично, так что запах изо рта всегда приятный, но он почему-то забывается и дважды исполняет второй пункт. Спохватившись, решает, что лишний раз не повредит.
Накинув белый халат, Октавиан разворачивается к выходу.
Белизна комнаты слепит. Смотрю в окно на яркую зелень леса вокруг башни, пытаюсь не зацепляться взглядом за высокую стену, отделившую меня от остального мира. Белизна комнаты пожирает эту зелень, это живое, пытается утопить в своём каменном холоде.
Белое всё: стены, потолок, пол. Белый стол. Белый… диван. Кажется, в похоронной лавке такие штуки с мягким сидением и спинкой называли диванами. Белые полки. Белый ковёр.
Зажмуриваюсь. Только в этой блаженной темноте приходит ощущение тела. Спустившийся без подвязки чулок неудобно охватывает лодыжку. Подумав, разуваюсь — нога не привыкла к новым, не разношенным туфлям — и стягиваю оба чулка.
— Тут слишком много места! — Жор высовывает голову из стены.
Точнее, не из стены, а из дверного проёма, просто он белый и комната за ним белая, поэтому дверь сразу не заметить. Их в комнате четыре, если не считать входной.
— Там всё такое же белое? — сухо уточняю я.