Окошки открыли. Тихая лужковская улица наполнилась голосами, дворняги прибежали на шум, залаяли, им словно бы передалась общая приподнятость. Через короткое время песни запели, гармонь привезли, и как гармонист, приняв немного, наладился, так и заиграло все, запело. В кои-то дни даже за рекой стало слышно, как тянут нестройное «Хазбулат удалой…».
Правда, сперва ощущалось некоторое неудобство, размолвка давала о себе знать, председатель и агроном нет-нет да и поглядывали друг на друга, ждали, кто начнет, ведь не могло же застолье обойтись без примирения, тут обида либо испарится, либо обернется полным разрывом. Слава богу, произошло согласие.
— А вот ордена я тебе, Ларионыч, так и не схлопотал, — Дьяконов развел руками. — Промолчали на все мои доводы. Понятное дело, многим ты настроение попортил. Они — брито, ты — стрижено. Запоминается. И соответственная реакция. Но ты должен знать, что в колхозе и у всех нас уважение к тебе самое высокое. Труды ценим, мысли разделяем. Так что ты не держи на товарища Дьяконова зла. Всякое случается… За тебя, друг верный, за твое здоровье!
Агроном потянулся к Дьяконову, чокнулся, пригубил и тут же сказал, чтобы все слышали:
— Забудем это поганое дело. Одно только скажу: собственное мнение у Савина и после шестидесяти останется! Без своей головы человеку жить невозможно. Не куклы. И не манекены.
— Ну, я вижу, с агрономом не соскучишься! — Председатель поставил чарку. — Всякий раз, как мы с тобой в район или в область приезжаем, я только и думаю, как бы разрядить безвредно твои афронты. Буфером при тебе состою, чтоб до горячего не дошло. Ты же меры не знаешь, о себе не думаешь. Как заведешься… Помнишь, о комплексах в райкоме? Вижу, Глебов волком на тебя смотрит, а ты все свое: не надо! Его тоже понять можно, не сам придумал эти бетонки. Ну и ладно, пусть считает, что убедил. А как оно на деле получится, это уж потом разберемся. Молчи, кивай согласно.
— А ты не торопись хвататься за советы. Своя голова есть?
— Есть. Вот она! — И Дьяконов, уже захмелевший, постучал по лбу пальцами. — Эта голова обязана соображать, ей судьбы людские вручены. Колхоз. И ты в этом колхозе, Ларионыч. Зачем на рожон лезть?
— Вот именно: зачем? — запальчиво подхватил Савин. — Деревни не защитил…
— И правильно сделал, если о Поповке. Она жить приказала еще раньше дурьей директивы.
— А Лужки?
— Я о них — ни слова плохого! Как перед крестом…
— Зато в районе не забыли списать живое.
— Забудут! Уже забыли. У них таких деревень… Не упомнят, о которых речь. Без спора все у нас останется как надо. И в Поповку вернемся еще до того, как району выдадут за сокращение пахотной земли. Предвижу. Пойми, в нашем деле без дипломатии тоже нельзя. А ты враз на дыбки, грудью на скандал. Этак тебя ненадолго хватит, дорогой товарищ.
— Ладно. Время покажет, как надо — грудью или тихой сапой. Дорогу строить в Лужки запросим, а в районе скажут: не будет дороги, деревня неперспективная. Что тогда?
— Скажут? Ну и ладно. А мы сделаем по-своему. Помнишь, с мелиораторами? Ты всех в районе разозлил, когда не стал подписывать акта, не понравилось тебе, что канавы устроили без заградительных щитов для полива. А я подписал. Район отчитался и успокоился. Подписал, а деньги ихней конторе не платил, пока не устроили щиты. Без шума и гама. И все довольны. Затворы, конечно, пустяк, но дипломатия; а шуму ты наделал!..
Катерина Григорьевна сказала:
— Э эх, мужики, мужики! Завелись за таким-то столом! Давайте за лужковскую нашу хозяйку, за мамашу и ее здоровье!
И спор укатился за окно. Заговорили все разом. Петровна, мать Савина, в Лужках старше всех, род ее, по слухам, и построился здесь, у земли и реки, в конце минувшего века, когда помещики свою землю продавали за полцены. Прародительница! Ее стали величать, запели, гармонь заиграла громче. Вспомнили деда и мужа Петровны, за нынешнего Савина поклонились. И тут она заплакала от старушечьего своего счастья, фартук к глазам, и пошла в спальню пить капли от сердца.
— А за то, что приехал, — спасибо, — примирительно сказал Михаил Иларионович. — Я, честно говоря, не ждал…
— Кого обмануть задумал! — Дьяконов громко хохотнул. — Да мы за тобой три дня агентуру держали, чтобы не прозевать! Хотели было следом поехать, потом порассудили: нет, завтра, то есть сегодня. И точно! — Сергей Иванович глянул на часы. — Ох, братцы мои, двенадцатый уже. А мне в семь утра со свежей головой с плановиками сидеть надо, а к девяти в район. Там спору будет!.. Посевные планы утрясать, Ларионыч.
— Гляди, чтоб опять не поругаться, — сказал Савин. — Как наметили, отбивайся до конца. Зерновых под завязку взяли, ни гектара больше! Вспомни им Поповку, брошенные пашни…
Окошки открыли. Тихая лужковская улица наполнилась голосами, дворняги прибежали на шум, залаяли, им словно бы передалась общая приподнятость. Через короткое время песни запели, гармонь привезли, и как гармонист, приняв немного, наладился, так и заиграло все, запело. В кои-то дни даже за рекой стало слышно, как тянут нестройное «Хазбулат удалой…».
Правда, сперва ощущалось некоторое неудобство, размолвка давала о себе знать, председатель и агроном нет-нет да и поглядывали друг на друга, ждали, кто начнет, ведь не могло же застолье обойтись без примирения, тут обида либо испарится, либо обернется полным разрывом. Слава богу, произошло согласие.
— А вот ордена я тебе, Ларионыч, так и не схлопотал, — Дьяконов развел руками. — Промолчали на все мои доводы. Понятное дело, многим ты настроение попортил. Они — брито, ты — стрижено. Запоминается. И соответственная реакция. Но ты должен знать, что в колхозе и у всех нас уважение к тебе самое высокое. Труды ценим, мысли разделяем. Так что ты не держи на товарища Дьяконова зла. Всякое случается… За тебя, друг верный, за твое здоровье!
Агроном потянулся к Дьяконову, чокнулся, пригубил и тут же сказал, чтобы все слышали:
— Забудем это поганое дело. Одно только скажу: собственное мнение у Савина и после шестидесяти останется! Без своей головы человеку жить невозможно. Не куклы. И не манекены.
— Ну, я вижу, с агрономом не соскучишься! — Председатель поставил чарку. — Всякий раз, как мы с тобой в район или в область приезжаем, я только и думаю, как бы разрядить безвредно твои афронты. Буфером при тебе состою, чтоб до горячего не дошло. Ты же меры не знаешь, о себе не думаешь. Как заведешься… Помнишь, о комплексах в райкоме? Вижу, Глебов волком на тебя смотрит, а ты все свое: не надо! Его тоже понять можно, не сам придумал эти бетонки. Ну и ладно, пусть считает, что убедил. А как оно на деле получится, это уж потом разберемся. Молчи, кивай согласно.
— А ты не торопись хвататься за советы. Своя голова есть?
— Есть. Вот она! — И Дьяконов, уже захмелевший, постучал по лбу пальцами. — Эта голова обязана соображать, ей судьбы людские вручены. Колхоз. И ты в этом колхозе, Ларионыч. Зачем на рожон лезть?
— Вот именно: зачем? — запальчиво подхватил Савин. — Деревни не защитил…
— И правильно сделал, если о Поповке. Она жить приказала еще раньше дурьей директивы.
— А Лужки?
— Я о них — ни слова плохого! Как перед крестом…
— Зато в районе не забыли списать живое.
— Забудут! Уже забыли. У них таких деревень… Не упомнят, о которых речь. Без спора все у нас останется как надо. И в Поповку вернемся еще до того, как району выдадут за сокращение пахотной земли. Предвижу. Пойми, в нашем деле без дипломатии тоже нельзя. А ты враз на дыбки, грудью на скандал. Этак тебя ненадолго хватит, дорогой товарищ.
— Ладно. Время покажет, как надо — грудью или тихой сапой. Дорогу строить в Лужки запросим, а в районе скажут: не будет дороги, деревня неперспективная. Что тогда?
— Скажут? Ну и ладно. А мы сделаем по-своему. Помнишь, с мелиораторами? Ты всех в районе разозлил, когда не стал подписывать акта, не понравилось тебе, что канавы устроили без заградительных щитов для полива. А я подписал. Район отчитался и успокоился. Подписал, а деньги ихней конторе не платил, пока не устроили щиты. Без шума и гама. И все довольны. Затворы, конечно, пустяк, но дипломатия; а шуму ты наделал!..
Катерина Григорьевна сказала:
— Э эх, мужики, мужики! Завелись за таким-то столом! Давайте за лужковскую нашу хозяйку, за мамашу и ее здоровье!
И спор укатился за окно. Заговорили все разом. Петровна, мать Савина, в Лужках старше всех, род ее, по слухам, и построился здесь, у земли и реки, в конце минувшего века, когда помещики свою землю продавали за полцены. Прародительница! Ее стали величать, запели, гармонь заиграла громче. Вспомнили деда и мужа Петровны, за нынешнего Савина поклонились. И тут она заплакала от старушечьего своего счастья, фартук к глазам, и пошла в спальню пить капли от сердца.
— А за то, что приехал, — спасибо, — примирительно сказал Михаил Иларионович. — Я, честно говоря, не ждал…
— Кого обмануть задумал! — Дьяконов громко хохотнул. — Да мы за тобой три дня агентуру держали, чтобы не прозевать! Хотели было следом поехать, потом порассудили: нет, завтра, то есть сегодня. И точно! — Сергей Иванович глянул на часы. — Ох, братцы мои, двенадцатый уже. А мне в семь утра со свежей головой с плановиками сидеть надо, а к девяти в район. Там спору будет!.. Посевные планы утрясать, Ларионыч.
— Гляди, чтоб опять не поругаться, — сказал Савин. — Как наметили, отбивайся до конца. Зерновых под завязку взяли, ни гектара больше! Вспомни им Поповку, брошенные пашни…