Не находила. Глупое сердце билось ровно и спокойно, пальцы давно перестали дрожать, а в душе царило тепло и приятное опустошение, сменившее клубок бурных эмоций, бивших во все стороны. В конце концов, я не могу ставить ему в вину то, что он хотел мне помочь. Не могу обвинить его в том, что мать как всегда поступила так, как хотела, в очередной раз чуть не разрушив мою устоявшуюся, мирную жизнь. Не могу.
Да и не хочу, если уж совсем честно. Эта страница жизни действительно подошла к концу, окончательно и бесповоротно. Так стоит ли винить единственного человека, который наплевал и на мое упрямство и на мою гордость, просто делая то, что считал нужным?
Несмело улыбнулась, потянув за волосы на затылке, заставляя Эрика поднять голову и посмотреть на меня. Погладила щеку, легко очертила контур носа и честно, шепотом, доверчиво проговорила:
— Я тебя люблю. И будь, что будет…
— Каркуша…
Видеть, как светлеет его лицо, как широко улыбается этот невозможный кудрявый наглец, мягко целуя меня в ответ на это признание, было чем-то невероятным. Щекочущим нервы, заставляющим смущаться и краснеть. И я не хочу думать, чем бы это все закончилось, если бы наше уединение не нарушил один из врачей, сообщив, что полиция желает задать нам несколько вопросов.
Увы, представителям правопорядка как-то нет никакого дела до того, что у нас тут, можно сказать, судьба решается.
Последовавший за этим допрос, нудный и вытянувший все моральные и душевные силы, плавно перетек в медицинское освидетельствование. Там меня вертели из стороны в сторону, что-то записывали, делали снимки, после чего вновь отдали на растерзания для очередного сеанса вопросов. Я стоически терпела, наотрез отказавшись разбудить брата и позволить задать ему некоторые вопросы. Как законный представитель его интересов, я со всей оставшейся у меня вежливостью и любезностью заверила, что моих показаний будет достаточно. Вместе с показаниями очевидцев и записями камер видеонаблюдения, этого хватит, что бы отправить мою так называемую родительницу на освидетельствование.
Что-то мне подсказывает, что в этот раз разыграть милую и добрую, а главное психически здоровую женщину у нее вряд ли получится. Тем более, что судя по тому, как задумчиво щурился Эрик, глядя на полицейских, кое-кто лично проследит, что бы ее упрятали далеко и надолго. Желательно, на всю жизнь.
И нет, моя совесть по данному поводу молчит, не напоминая о своем существовании. К этому человеку у меня не осталось ничего, кроме презрения и брезгливости. Увы, суровая правда жизни, не более того.
Вздохнуть свободнее я смогла только, когда оказалась на крыльце центра, держа на руках дремавшего Даньку, обхватившего меня ногами за талию и уложившего голову на плечо. Ветер неприятно задувал под куртку, которую Эрик, не слушая моих возражений, на меня напялил. А сам, оценив мое состояние и спящего мелкого, отправился за машиной. Слушать мои вялые попытки возразить и заверения, что я прекрасно дойду до дома, он не стал.
Отмахнулся и спокойно заметил, что вернется минут через пятнадцать, может чуть дольше. И если я попробую все-таки дойти самостоятельно… В общем, пауза у него вышла пугающая и очень многозначительная. Так что когда он скрылся за дверью, я честно отсидела в теплом и шумном холле центра минут десять. А потом плюнула и вышла, понимая, что еще немного и просто-напросто психану.
Сочувствующие взгляды, взгляды полные жалости… Меня они аж вымораживали, сметая все хорошее настроение к черту. И чтобы не устроить скандал на ровном месте, я предпочла стоять на крыльце, вздрагивая от ледяных укусов холодного ветра, ежась от промозглого воздуха и крепче прижимая к себе брата, делясь с ним своим теплом.
Прозвучит эгоистично, но лечить его простуду у меня не было никакого желания. И не потому, что она трудно поддавалось лечению, нет. Просто учитывая, что во время болезни характер резко портится у нас обоих, то лечение становится чем-то вроде квеста и испытания чужого терпения, изворотливости и упрямства.
Кальянов вернулся ровно через пятнадцать минут, как и обещал. Умудрившись каким-то образом получить пропуск на территорию центра и остановиться прямо напротив крыльца. Выйдя из машины, он осторожно забрал Даньку, уложив его на заднее сиденье и укутав в плед, подозрительно похожий на тот, что был у него в спальне. Меня затолкали на переднее сиденье, вручив термос с горячим чаем и пакет с лекарствами.
И только пристегнув меня, Эрик уселся за руль, выворачивая с подъездной дорожки, тихо поинтересовавшись:
— Домой?
Я помедлила, делая глоток терпкого, травяного настоя, в котором четко ощущалась мята. С одной стороны, мне не хотелось покидать уже обжитое пространство загородного особняка. Я привыкла к утру в компании Эрика и ворчавшей кухарки, у которой я уже привычно тырила блинчики на завтрак. Привыкла к банде, то ходившей за мной по пятам, то напоминавшей о себе очередным чьим-нибудь возмущенным воплем и испорченным предметом мебели, гардероба или ненароком забытых бумагах, на которых кто-то из хаски с чистой совестью выспался. Привыкла к атмосфере уюта, ненавязчивой заботы, которой меня, так или иначе, окружали. И с радостью дала бы ощутить все это Даньке, вот только…
— Отвези нас домой. Ко мне домой, — тихо откликнулась, грея руки о крышку термоса, использованную мной вместо чашки.
— Почему? — и вот вроде бы ничего не изменилось в его голосе, но глядя на то, как пальцы сжали оплетку руля, я могла с точностью сказать, что Эрик далеко не так невозмутим, как хочет показаться.
— Эрик… — допив чай, я закрутила крышку и, потянувшись, погладила его по щеке, прижавшись лбом к плечу. — Вот уж точно, два идиота… Влюбленных, блин, идиота.
Даньке не стоит сейчас окунаться с разбегу в незнакомую обстановку, с чужими ему людьми и вещами. А дома он и отойдет быстрее, и с тобой познакомится получше. Если ты, конечно, будешь приезжать…
Не находила. Глупое сердце билось ровно и спокойно, пальцы давно перестали дрожать, а в душе царило тепло и приятное опустошение, сменившее клубок бурных эмоций, бивших во все стороны. В конце концов, я не могу ставить ему в вину то, что он хотел мне помочь. Не могу обвинить его в том, что мать как всегда поступила так, как хотела, в очередной раз чуть не разрушив мою устоявшуюся, мирную жизнь. Не могу.
Да и не хочу, если уж совсем честно. Эта страница жизни действительно подошла к концу, окончательно и бесповоротно. Так стоит ли винить единственного человека, который наплевал и на мое упрямство и на мою гордость, просто делая то, что считал нужным?
Несмело улыбнулась, потянув за волосы на затылке, заставляя Эрика поднять голову и посмотреть на меня. Погладила щеку, легко очертила контур носа и честно, шепотом, доверчиво проговорила:
— Я тебя люблю. И будь, что будет…
— Каркуша…
Видеть, как светлеет его лицо, как широко улыбается этот невозможный кудрявый наглец, мягко целуя меня в ответ на это признание, было чем-то невероятным. Щекочущим нервы, заставляющим смущаться и краснеть. И я не хочу думать, чем бы это все закончилось, если бы наше уединение не нарушил один из врачей, сообщив, что полиция желает задать нам несколько вопросов.
Увы, представителям правопорядка как-то нет никакого дела до того, что у нас тут, можно сказать, судьба решается.
Последовавший за этим допрос, нудный и вытянувший все моральные и душевные силы, плавно перетек в медицинское освидетельствование. Там меня вертели из стороны в сторону, что-то записывали, делали снимки, после чего вновь отдали на растерзания для очередного сеанса вопросов. Я стоически терпела, наотрез отказавшись разбудить брата и позволить задать ему некоторые вопросы. Как законный представитель его интересов, я со всей оставшейся у меня вежливостью и любезностью заверила, что моих показаний будет достаточно. Вместе с показаниями очевидцев и записями камер видеонаблюдения, этого хватит, что бы отправить мою так называемую родительницу на освидетельствование.
Что-то мне подсказывает, что в этот раз разыграть милую и добрую, а главное психически здоровую женщину у нее вряд ли получится. Тем более, что судя по тому, как задумчиво щурился Эрик, глядя на полицейских, кое-кто лично проследит, что бы ее упрятали далеко и надолго. Желательно, на всю жизнь.
И нет, моя совесть по данному поводу молчит, не напоминая о своем существовании. К этому человеку у меня не осталось ничего, кроме презрения и брезгливости. Увы, суровая правда жизни, не более того.
Вздохнуть свободнее я смогла только, когда оказалась на крыльце центра, держа на руках дремавшего Даньку, обхватившего меня ногами за талию и уложившего голову на плечо. Ветер неприятно задувал под куртку, которую Эрик, не слушая моих возражений, на меня напялил. А сам, оценив мое состояние и спящего мелкого, отправился за машиной. Слушать мои вялые попытки возразить и заверения, что я прекрасно дойду до дома, он не стал.
Отмахнулся и спокойно заметил, что вернется минут через пятнадцать, может чуть дольше. И если я попробую все-таки дойти самостоятельно… В общем, пауза у него вышла пугающая и очень многозначительная. Так что когда он скрылся за дверью, я честно отсидела в теплом и шумном холле центра минут десять. А потом плюнула и вышла, понимая, что еще немного и просто-напросто психану.
Сочувствующие взгляды, взгляды полные жалости… Меня они аж вымораживали, сметая все хорошее настроение к черту. И чтобы не устроить скандал на ровном месте, я предпочла стоять на крыльце, вздрагивая от ледяных укусов холодного ветра, ежась от промозглого воздуха и крепче прижимая к себе брата, делясь с ним своим теплом.
Прозвучит эгоистично, но лечить его простуду у меня не было никакого желания. И не потому, что она трудно поддавалось лечению, нет. Просто учитывая, что во время болезни характер резко портится у нас обоих, то лечение становится чем-то вроде квеста и испытания чужого терпения, изворотливости и упрямства.
Кальянов вернулся ровно через пятнадцать минут, как и обещал. Умудрившись каким-то образом получить пропуск на территорию центра и остановиться прямо напротив крыльца. Выйдя из машины, он осторожно забрал Даньку, уложив его на заднее сиденье и укутав в плед, подозрительно похожий на тот, что был у него в спальне. Меня затолкали на переднее сиденье, вручив термос с горячим чаем и пакет с лекарствами.
И только пристегнув меня, Эрик уселся за руль, выворачивая с подъездной дорожки, тихо поинтересовавшись:
— Домой?
Я помедлила, делая глоток терпкого, травяного настоя, в котором четко ощущалась мята. С одной стороны, мне не хотелось покидать уже обжитое пространство загородного особняка. Я привыкла к утру в компании Эрика и ворчавшей кухарки, у которой я уже привычно тырила блинчики на завтрак. Привыкла к банде, то ходившей за мной по пятам, то напоминавшей о себе очередным чьим-нибудь возмущенным воплем и испорченным предметом мебели, гардероба или ненароком забытых бумагах, на которых кто-то из хаски с чистой совестью выспался. Привыкла к атмосфере уюта, ненавязчивой заботы, которой меня, так или иначе, окружали. И с радостью дала бы ощутить все это Даньке, вот только…
— Отвези нас домой. Ко мне домой, — тихо откликнулась, грея руки о крышку термоса, использованную мной вместо чашки.
— Почему? — и вот вроде бы ничего не изменилось в его голосе, но глядя на то, как пальцы сжали оплетку руля, я могла с точностью сказать, что Эрик далеко не так невозмутим, как хочет показаться.
— Эрик… — допив чай, я закрутила крышку и, потянувшись, погладила его по щеке, прижавшись лбом к плечу. — Вот уж точно, два идиота… Влюбленных, блин, идиота.
Даньке не стоит сейчас окунаться с разбегу в незнакомую обстановку, с чужими ему людьми и вещами. А дома он и отойдет быстрее, и с тобой познакомится получше. Если ты, конечно, будешь приезжать…