Мой друг уже не мог противиться искушению столь редкостной утехой библиофила. В следующее мгновение он уже жадно заглядывал ко мне через плечо, бормоча про себя обрывки латинских фраз. Наконец энтузиазм подчинил его себе. Вцепившись в драгоценный том обеими руками, он уселся под окном и принялся выборочно читать отрывок за отрывком, иногда переводя их и на английский.
В глазах его горел исступленный свет, мертвенно-бледный профиль дышал сосредоточенностью — с каким самозабвением вчитывался он в истлевающие руны! Фразы то грохотали в грозной литании, то затихали до еле слышного шепота, а голос его звучал не громче гадючьего шипения. Теперь я улавливал лишь отдельные предложения: уйдя в себя, друг мой словно бы напрочь обо мне позабыл. Он читал заклинания и заговоры. Помню, в них упоминались такие боги прорицания, как Отец Йиг, темный Хан и змееглавый Биатис. Я содрогнулся, ибо знал эти древние имена, но, верно, задрожал бы всем телом, если бы только знал, что ждет меня впереди.
Все случилось очень быстро. Внезапно друг мой в смятении обернулся ко мне, его взволнованный голос срывался едва ли не на визг. Он спросил, помню ли я легенды о Принновом колдовстве и россказни о незримых служителях, которых Принн якобы призывал со звезд. Я отвечал утвердительно, даже не догадываясь о причине его внезапного неистовства.
И тут он объяснил, в чем дело. Здесь, в главе о фамильярах, обнаружилось моление или заговор, возможно, тот самый, которым пользовался сам Принн, вызывая своих бесплотных приспешников из звездных пределов! Нет, ты только послушай!
Я сидел и тупо кивал — точно чурбан неосмысленный! Отчего я не закричал, не попытался бежать, не выхватил чудовищную книгу у него из рук? Нет, я просто сидел — сидел и смотрел, пока мой друг надтреснутым от нечеловеческого волнения голосом зачитывал на латыни длинное и звучное зловещее заклинание:
— «Tibi, Magnum Innominandum, signa stellarum nigrarus et bufoniformis Sadoquae sigillum…»
Хриплый ритуал все звучал — возносясь ввысь на крыльях темного как ночь, отвратительного ужаса. Слова словно бы извивались и корчились, точно языки пламени, и насквозь прожигали мой мозг. Громоподобные звуки эхом отзывались в бесконечности, за пределами самой далекой звезды. Они словно бы утекали в первозданные врата вне величины и измерений, искали того, кто их услышит, дабы призвать его на землю. Или все это только иллюзия? Я предпочел не задумываться.
Ибо опрометчивый призыв не остался без ответа. Едва голос моего друга умолк, как начался сущий кошмар. В комнате разом похолодало. В открытое окно с воем ворвался порыв ветра — ветра нездешней земли. Он принес издалека зловещее блеяние, и при этом звуке бледное лицо моего друга превратилось в меловую маску пробудившегося страха. Затем послышался хруст — будто кто-то подгрызал стены, и на моих глазах подоконник выгнулся дугой. Из небытия за пределами провала донесся взрыв плотоядного смеха — истерический гогот, порождение полной невменяемости. Хохот нарастал, превращаясь в оскаленную квинтэссенцию ужаса, вот только не было уст, из которых бы он исходил.
Дальнейшее произошло с головокружительной быстротой. Мой друг, стоявший у окна, вдруг пронзительно закричал — закричал и принялся панически хватать руками воздух. В свете лампы я видел: черты его исказились, лицо превратилось в гримасу безумной агонии. Мгновение спустя тело его само по себе приподнялось над полом и выгнулось наружу под немыслимым углом. Секундой позже послышался тошнотворный хруст ломающихся костей. Теперь его фигура повисала в воздухе, глаза остекленели, пальцы судорожно цеплялись словно бы за что-то невидимое. И снова послышалось маньячное хихиканье, но на сей раз — уже внутри комнаты!
Звезды заходили ходуном в алом тумане боли; ледяной ветер невнятно бормотал мне в ухо. Я скорчился в кресле, не отрывая взгляда от душераздирающей сцены в углу.
Друг мой пронзительно завизжал; вопли его сливались с ликующим отвратительным хохотом из пустоты. Его обвисшее тело, раскачивающееся в пространстве, снова выгнулось назад — из порванной шеи рубиново-алым фонтаном брызнула кровь.
Но ни одна капля не упала на пол. Кровавая струя оборвалась на полпути, смех стих, сменился мерзким всасывающим хлюпаньем. С новым, нарастающим ужасом я осознал, что кровь эта утоляет жажду какого-то незримого существа из внешних пределов! Что же за космическую тварь мы призвали столь опрометчиво и нежданно-негаданно? Что за чудовищного кровососа я не в силах разглядеть?
А между тем на моих глазах происходила чудовищная метаморфоза. Безжизненное тело моего друга сморщилось, съежилось, иссохло. И наконец рухнуло на пол и застыло отвратительной неподвижной грудой. А в воздухе между полом и потолком происходила иная, еще более страшная перемена.
Угол у окна заполнило красноватое — нет, кроваво-алое — свечение. Медленно и неумолимо проступал смутный силуэт Существа: напоенные кровью очертания невидимого пришельца со звезд. Красная, сочащаяся масса, пульсирующая, подвижная желеобразная громада, алый сгусток с мириадами шевелящихся щупальцеобразных хоботков. Каждый из отростков был снабжен на конце присоской, присоски по-вампирьи алчно причмокивали… Мерзостная, разбухшая туша — безголовая, безликая, безглазая, с прожорливой утробой и исполинскими когтями звездного монстра. Чудище напилось человечьей крови — и прежде незримые контуры прожоры открылись взгляду. И зрелище это было не для человека в здравом уме.
К счастью для моего рассудка, задерживаться тварь не стала. Отшвырнув мертвую и дряблую оболочку-труп на пол, она целенаправленно устремилась к отверстию в стене — и исчезла в нем. Издалека до меня донесся издевательский смех — он прилетел на крыльях ветра, в то время как чудище сокрылось в бездне, откуда и пришло.
На этом все кончилось. Я был в комнате один, обмякшее, безжизненное тело покоилось у моих ног. Книга исчезла, однако на стенах остались кровавые отпечатки, и на полу — кровавые полосы, а лицо моего бедного друга превратилось в окровавленную эмблему смерти, обращенную вверх, к звездам.
Долго просидел я там в одиночестве, не говоря ни слова. А потом поджег комнату со всем ее содержимым. И ушел восвояси, смеясь, ибо знал, что огонь уничтожит все следы случившегося. Приехал я вечером того же дня, никто обо мне не знал, никто не видел, как я покинул дом, — я поспешил скрыться еще до того, как заметили языки пламени. Много часов подряд я бродил, спотыкаясь, по извилистым улочкам и сотрясался от приступов идиотского смеха, поднимая взгляд к злорадным пылающим звездам, что украдкой следили за мной сквозь завихрения колдовского тумана.
Очень не скоро я успокоился настолько, чтобы сесть в поезд. Я сохранял спокойствие на протяжении долгого пути домой, спокойно и невозмутимо записал эту многословную исповедь. Спокойно и невозмутимо прочел о случайной гибели моего друга в пожаре, уничтожившем особняк.
Только ночами, когда зажигаются звезды, возвращаются видения — и ввергают меня в гигантский лабиринт панических страхов. Тогда я прибегаю к определенного сорта снадобьям, в тщетной попытке изгнать из снов эти недобрые воспоминания. Но на самом-то деле мне все равно: я здесь долго не пробуду.
Есть у меня странное подозрение, что мне суждено снова увидеть этого пришельца со звезд. Думается, он скоро вернется — его и призывать не понадобится; и я знаю — когда он вернется, он отыщет меня и утащит в ту же тьму, где пребывает ныне мой друг. Порою мне даже хочется, чтобы день этот наступил поскорее. Ибо тогда-то я раз и навсегда постигну «Загадочных червей».
Robert Bloch. «The Secret in the Tomb», 1935.
Ветер жутко завывал над полуночным склепом. Луна висела, как золотая летучая мышь, над древними могилами, проглядывая сквозь бледный туман своим блестящим подслеповатым глазом. Бесплотные ужасы могли таиться среди окруженных кедрами гробниц или ползать невидимые глазу среди затененных кенотафий, потому что это была не освященная земля. Но гробницы хранят свои жуткие секреты, и есть тайны, более черные, чем ночь, и более прокаженные, чем бледная луна.
Мой друг уже не мог противиться искушению столь редкостной утехой библиофила. В следующее мгновение он уже жадно заглядывал ко мне через плечо, бормоча про себя обрывки латинских фраз. Наконец энтузиазм подчинил его себе. Вцепившись в драгоценный том обеими руками, он уселся под окном и принялся выборочно читать отрывок за отрывком, иногда переводя их и на английский.
В глазах его горел исступленный свет, мертвенно-бледный профиль дышал сосредоточенностью — с каким самозабвением вчитывался он в истлевающие руны! Фразы то грохотали в грозной литании, то затихали до еле слышного шепота, а голос его звучал не громче гадючьего шипения. Теперь я улавливал лишь отдельные предложения: уйдя в себя, друг мой словно бы напрочь обо мне позабыл. Он читал заклинания и заговоры. Помню, в них упоминались такие боги прорицания, как Отец Йиг, темный Хан и змееглавый Биатис. Я содрогнулся, ибо знал эти древние имена, но, верно, задрожал бы всем телом, если бы только знал, что ждет меня впереди.
Все случилось очень быстро. Внезапно друг мой в смятении обернулся ко мне, его взволнованный голос срывался едва ли не на визг. Он спросил, помню ли я легенды о Принновом колдовстве и россказни о незримых служителях, которых Принн якобы призывал со звезд. Я отвечал утвердительно, даже не догадываясь о причине его внезапного неистовства.
И тут он объяснил, в чем дело. Здесь, в главе о фамильярах, обнаружилось моление или заговор, возможно, тот самый, которым пользовался сам Принн, вызывая своих бесплотных приспешников из звездных пределов! Нет, ты только послушай!
Я сидел и тупо кивал — точно чурбан неосмысленный! Отчего я не закричал, не попытался бежать, не выхватил чудовищную книгу у него из рук? Нет, я просто сидел — сидел и смотрел, пока мой друг надтреснутым от нечеловеческого волнения голосом зачитывал на латыни длинное и звучное зловещее заклинание:
— «Tibi, Magnum Innominandum, signa stellarum nigrarus et bufoniformis Sadoquae sigillum…»
Хриплый ритуал все звучал — возносясь ввысь на крыльях темного как ночь, отвратительного ужаса. Слова словно бы извивались и корчились, точно языки пламени, и насквозь прожигали мой мозг. Громоподобные звуки эхом отзывались в бесконечности, за пределами самой далекой звезды. Они словно бы утекали в первозданные врата вне величины и измерений, искали того, кто их услышит, дабы призвать его на землю. Или все это только иллюзия? Я предпочел не задумываться.
Ибо опрометчивый призыв не остался без ответа. Едва голос моего друга умолк, как начался сущий кошмар. В комнате разом похолодало. В открытое окно с воем ворвался порыв ветра — ветра нездешней земли. Он принес издалека зловещее блеяние, и при этом звуке бледное лицо моего друга превратилось в меловую маску пробудившегося страха. Затем послышался хруст — будто кто-то подгрызал стены, и на моих глазах подоконник выгнулся дугой. Из небытия за пределами провала донесся взрыв плотоядного смеха — истерический гогот, порождение полной невменяемости. Хохот нарастал, превращаясь в оскаленную квинтэссенцию ужаса, вот только не было уст, из которых бы он исходил.
Дальнейшее произошло с головокружительной быстротой. Мой друг, стоявший у окна, вдруг пронзительно закричал — закричал и принялся панически хватать руками воздух. В свете лампы я видел: черты его исказились, лицо превратилось в гримасу безумной агонии. Мгновение спустя тело его само по себе приподнялось над полом и выгнулось наружу под немыслимым углом. Секундой позже послышался тошнотворный хруст ломающихся костей. Теперь его фигура повисала в воздухе, глаза остекленели, пальцы судорожно цеплялись словно бы за что-то невидимое. И снова послышалось маньячное хихиканье, но на сей раз — уже внутри комнаты!
Звезды заходили ходуном в алом тумане боли; ледяной ветер невнятно бормотал мне в ухо. Я скорчился в кресле, не отрывая взгляда от душераздирающей сцены в углу.
Друг мой пронзительно завизжал; вопли его сливались с ликующим отвратительным хохотом из пустоты. Его обвисшее тело, раскачивающееся в пространстве, снова выгнулось назад — из порванной шеи рубиново-алым фонтаном брызнула кровь.
Но ни одна капля не упала на пол. Кровавая струя оборвалась на полпути, смех стих, сменился мерзким всасывающим хлюпаньем. С новым, нарастающим ужасом я осознал, что кровь эта утоляет жажду какого-то незримого существа из внешних пределов! Что же за космическую тварь мы призвали столь опрометчиво и нежданно-негаданно? Что за чудовищного кровососа я не в силах разглядеть?
А между тем на моих глазах происходила чудовищная метаморфоза. Безжизненное тело моего друга сморщилось, съежилось, иссохло. И наконец рухнуло на пол и застыло отвратительной неподвижной грудой. А в воздухе между полом и потолком происходила иная, еще более страшная перемена.
Угол у окна заполнило красноватое — нет, кроваво-алое — свечение. Медленно и неумолимо проступал смутный силуэт Существа: напоенные кровью очертания невидимого пришельца со звезд. Красная, сочащаяся масса, пульсирующая, подвижная желеобразная громада, алый сгусток с мириадами шевелящихся щупальцеобразных хоботков. Каждый из отростков был снабжен на конце присоской, присоски по-вампирьи алчно причмокивали… Мерзостная, разбухшая туша — безголовая, безликая, безглазая, с прожорливой утробой и исполинскими когтями звездного монстра. Чудище напилось человечьей крови — и прежде незримые контуры прожоры открылись взгляду. И зрелище это было не для человека в здравом уме.
К счастью для моего рассудка, задерживаться тварь не стала. Отшвырнув мертвую и дряблую оболочку-труп на пол, она целенаправленно устремилась к отверстию в стене — и исчезла в нем. Издалека до меня донесся издевательский смех — он прилетел на крыльях ветра, в то время как чудище сокрылось в бездне, откуда и пришло.
На этом все кончилось. Я был в комнате один, обмякшее, безжизненное тело покоилось у моих ног. Книга исчезла, однако на стенах остались кровавые отпечатки, и на полу — кровавые полосы, а лицо моего бедного друга превратилось в окровавленную эмблему смерти, обращенную вверх, к звездам.
Долго просидел я там в одиночестве, не говоря ни слова. А потом поджег комнату со всем ее содержимым. И ушел восвояси, смеясь, ибо знал, что огонь уничтожит все следы случившегося. Приехал я вечером того же дня, никто обо мне не знал, никто не видел, как я покинул дом, — я поспешил скрыться еще до того, как заметили языки пламени. Много часов подряд я бродил, спотыкаясь, по извилистым улочкам и сотрясался от приступов идиотского смеха, поднимая взгляд к злорадным пылающим звездам, что украдкой следили за мной сквозь завихрения колдовского тумана.
Очень не скоро я успокоился настолько, чтобы сесть в поезд. Я сохранял спокойствие на протяжении долгого пути домой, спокойно и невозмутимо записал эту многословную исповедь. Спокойно и невозмутимо прочел о случайной гибели моего друга в пожаре, уничтожившем особняк.
Только ночами, когда зажигаются звезды, возвращаются видения — и ввергают меня в гигантский лабиринт панических страхов. Тогда я прибегаю к определенного сорта снадобьям, в тщетной попытке изгнать из снов эти недобрые воспоминания. Но на самом-то деле мне все равно: я здесь долго не пробуду.
Есть у меня странное подозрение, что мне суждено снова увидеть этого пришельца со звезд. Думается, он скоро вернется — его и призывать не понадобится; и я знаю — когда он вернется, он отыщет меня и утащит в ту же тьму, где пребывает ныне мой друг. Порою мне даже хочется, чтобы день этот наступил поскорее. Ибо тогда-то я раз и навсегда постигну «Загадочных червей».
Robert Bloch. «The Secret in the Tomb», 1935.
Ветер жутко завывал над полуночным склепом. Луна висела, как золотая летучая мышь, над древними могилами, проглядывая сквозь бледный туман своим блестящим подслеповатым глазом. Бесплотные ужасы могли таиться среди окруженных кедрами гробниц или ползать невидимые глазу среди затененных кенотафий, потому что это была не освященная земля. Но гробницы хранят свои жуткие секреты, и есть тайны, более черные, чем ночь, и более прокаженные, чем бледная луна.