Но куда же они подевались? В теле мумии их нет, из саркофага они скрылись, Хартли мертв. Где же они?
Внезапно я снова пристально поглядел на Хартли. С лежащим на кровати телом определенно было что-то не так. Когда я приподнимал труп, он показался мне необычно легким для человека с телосложением Хартли. И сейчас его тело выглядело опустошенным, словно из него исчезла не только жизнь. Я вновь заглянул в измученное лицо и содрогнулся. Жилы на шее Хартли конвульсивно дергались, грудь вздымалась и опадала, голова на подушке склонилась набок. Он жил — или нечто внутри него жило!
И когда ожили его искаженные черты, я громко вскрикнул. Я понял, как умер Хартли — понял, что убило его. Я проник в тайну Проклятия Скарабея. Я понял, почему жуки выползали из мумии и карабкались на кровать. Я осознал, что они намеревались сделать — и что сотворили этим вечером. Когда лицо Хартли зашевелилось, я закричал еще громче, надеясь, что мой вопль заглушит чудовищный шелест, заполнявший комнату и доносившийся из тела Хартли.
Теперь я знал, что его убило Проклятие Скарабея — и испустил безумный крик, когда его рот медленно открылся. Падая в обморок, я увидел, как мертвые губы Артура Хартли раздвинулись и шелестящий рой черных скарабеев выплеснулся на подушку.
Роберт Блох. «The Sorcerer's Jewel», 1939.
Кто-то скажет, что эта история похожа на множество других, как драгоценный камень с сотнями граней. Она напоминает «Извне» Лавкрафта, которой осознанно отдает дань уважения, а также, возможно случайно, «Псов Тиндала» Фрэнка Белкнапа Лонга, где жуткие создания из других измерений настигают свою добычу через углы между мирами. Отмечу также схожесть темы с двумя дописанными Лавкрафтом рассказами: «Ловушкой» (совместно с Генри Уайтхедом) и «Деревом на холме» (вместе с Дуэйном Римелом). История ниже, можно сказать, основана на связи слов «окулист» и «оккультист», классическом случае многозначительного сходства слов, которое так ценят критики — деконструктивисты.
По праву, не мне следует рассказывать эту историю. Дэвид единственный, кто мог бы это сделать, но ведь он мертв. Или нет?
Эта мысль неотступно преследует меня — пугающая вероятность, что Дэвид Найлз все еще жив — неестественным, невообразимым способом. Именно поэтому я рассказываю эту историю; чтобы сбросить с себя тягостный груз, медленно лишающий меня рассудка.
Но Дэвид, в отличие от меня, сделал бы все как подобает. Он был фотографом; он смог бы подобрать термины и связно объяснить то, на понимание чего я даже не претендую. Я могу лишь гадать или намекать.
Найлз и я несколько лет вместе делили студию. У нас были настоящие партнерские отношения — мы были одновременно и друзьями и партнерами по бизнесу. И это само по себе странно, потому что трудно было найти двух людей, столь непохожих друг на друга. Мы отличались почти во всем.
Я был высоким, худым и темноволосым. Найлз коренастым, полным и светлым. Я по натуре ленив, склонен к унынию и самоанализу. Найлз всегда излучал энергию и бодрость. Мои главные интересы, особенно в последние годы, лежали в области метафизики и оккультных штудий. Найлз был скептиком, материалистом и прежде всего ученым. Но, несмотря на различия, вместе мы образовывали цельную личность — я мечтатель, он делатель.
Наш общий бизнес, как я уже упомянул, был связан с фотографией.
Дэвид Найлз был одним из самых выдающихся мастеров современной портретной фотографии. Несколько лет, до нашего объединения, он занимался салонной работой и выставлялся по всему миру, завоевав репутацию, позволившую ему получать солидное вознаграждение за частные фотосессии.
К моменту, когда мы встретились, в коммерческих заказах Найлз разочаровался. Фотография, по его мнению, была искусством; искусством, которое требует тщательного изучения в одиночестве, не прерываемого суетливым обслуживанием клиентов. Поэтому на год он отошел от дел и посвятил себя экспериментам.
Я был партнером, которого он выбрал для работы, и тогда же Дэвид стал преданным сторонником школы фотографии Уильяма Мортенсена. Мортенсен был ведущим представителем фантастики в фотографии; его исследования гротеска и монструозности были широко известны. Найлз верил, что в фантастике фотография ближе всего подходит к чистому искусству. Его захватила идея запечатлеть абстрактные образы; мысль, что современной камере под силу заснять сновидческие миры и смешать вымысел с реальностью, сильно его заинтриговала. И здесь Найлз вспомнил обо мне.
Он знал о моих оккультных интересах, знал, что я недавно написал работу, посвященную мифологии. В этом деле я служил своего рода техническим консультантом, и такое соглашение устраивало нас обоих.
Сначала Найлз ограничился изучением физиогномии. Со своей обычной дотошностью он усовершенствовал технику макияжа для фотосессий и нанял моделей, чьи черты лица позволяли им изображать горгулий. Мне он поручил просмотреть соответствующие старинные книги, отыскивая в них иллюстрации для создания подходящего грима.
Поработав с образами Пана, Сатира и Медузы, Найлз заинтересовался демонами, и мы потратили немало времени на его Галерею Демонов, отсняв Азазеля, Асмодея, Самаэля и Вельзевула. Они оказались на удивление хороши.
Однако по той или иной причине Найлз был недоволен. Качество фотографий было изумительным, позирование эффектным, вживание в образ идеальным. И все-таки Найлз считал, что пока не достиг своей цели.
— Да это же человеческие фигуры! — бушевал он. — Человеческое лицо, хоть покрой ты его тремя слоями краски, все равно останется человеческим лицом и только! То, чего я хочу, это сама душа Фантазии, а не жалкие кривляния!
Он прошелся туда-сюда по студии, яростно жестикулируя в своей обычной манере. — Чего мы добились? Кучи персонажей из дешевых ужастиков, подражаний Карлоффу. Детский сад. Нет, нам нужно что-то другое.
Так следующим шагом была выбрана моделирующая глина. Я и тут оказался полезен, имея базовые навыки скульптора. Мы потратили много часов, сочиняя сцены из воображаемой Преисподней; создавая существ с крыльями летучих мышей, парящих на фоне причудливых, неземных, огненных пейзажей, и огромных зловещих демонов, сидящих на острых горных пиках, обозревая Огненную Яму.
Но куда же они подевались? В теле мумии их нет, из саркофага они скрылись, Хартли мертв. Где же они?
Внезапно я снова пристально поглядел на Хартли. С лежащим на кровати телом определенно было что-то не так. Когда я приподнимал труп, он показался мне необычно легким для человека с телосложением Хартли. И сейчас его тело выглядело опустошенным, словно из него исчезла не только жизнь. Я вновь заглянул в измученное лицо и содрогнулся. Жилы на шее Хартли конвульсивно дергались, грудь вздымалась и опадала, голова на подушке склонилась набок. Он жил — или нечто внутри него жило!
И когда ожили его искаженные черты, я громко вскрикнул. Я понял, как умер Хартли — понял, что убило его. Я проник в тайну Проклятия Скарабея. Я понял, почему жуки выползали из мумии и карабкались на кровать. Я осознал, что они намеревались сделать — и что сотворили этим вечером. Когда лицо Хартли зашевелилось, я закричал еще громче, надеясь, что мой вопль заглушит чудовищный шелест, заполнявший комнату и доносившийся из тела Хартли.
Теперь я знал, что его убило Проклятие Скарабея — и испустил безумный крик, когда его рот медленно открылся. Падая в обморок, я увидел, как мертвые губы Артура Хартли раздвинулись и шелестящий рой черных скарабеев выплеснулся на подушку.
Роберт Блох. «The Sorcerer's Jewel», 1939.
Кто-то скажет, что эта история похожа на множество других, как драгоценный камень с сотнями граней. Она напоминает «Извне» Лавкрафта, которой осознанно отдает дань уважения, а также, возможно случайно, «Псов Тиндала» Фрэнка Белкнапа Лонга, где жуткие создания из других измерений настигают свою добычу через углы между мирами. Отмечу также схожесть темы с двумя дописанными Лавкрафтом рассказами: «Ловушкой» (совместно с Генри Уайтхедом) и «Деревом на холме» (вместе с Дуэйном Римелом). История ниже, можно сказать, основана на связи слов «окулист» и «оккультист», классическом случае многозначительного сходства слов, которое так ценят критики — деконструктивисты.
По праву, не мне следует рассказывать эту историю. Дэвид единственный, кто мог бы это сделать, но ведь он мертв. Или нет?
Эта мысль неотступно преследует меня — пугающая вероятность, что Дэвид Найлз все еще жив — неестественным, невообразимым способом. Именно поэтому я рассказываю эту историю; чтобы сбросить с себя тягостный груз, медленно лишающий меня рассудка.
Но Дэвид, в отличие от меня, сделал бы все как подобает. Он был фотографом; он смог бы подобрать термины и связно объяснить то, на понимание чего я даже не претендую. Я могу лишь гадать или намекать.
Найлз и я несколько лет вместе делили студию. У нас были настоящие партнерские отношения — мы были одновременно и друзьями и партнерами по бизнесу. И это само по себе странно, потому что трудно было найти двух людей, столь непохожих друг на друга. Мы отличались почти во всем.
Я был высоким, худым и темноволосым. Найлз коренастым, полным и светлым. Я по натуре ленив, склонен к унынию и самоанализу. Найлз всегда излучал энергию и бодрость. Мои главные интересы, особенно в последние годы, лежали в области метафизики и оккультных штудий. Найлз был скептиком, материалистом и прежде всего ученым. Но, несмотря на различия, вместе мы образовывали цельную личность — я мечтатель, он делатель.
Наш общий бизнес, как я уже упомянул, был связан с фотографией.
Дэвид Найлз был одним из самых выдающихся мастеров современной портретной фотографии. Несколько лет, до нашего объединения, он занимался салонной работой и выставлялся по всему миру, завоевав репутацию, позволившую ему получать солидное вознаграждение за частные фотосессии.
К моменту, когда мы встретились, в коммерческих заказах Найлз разочаровался. Фотография, по его мнению, была искусством; искусством, которое требует тщательного изучения в одиночестве, не прерываемого суетливым обслуживанием клиентов. Поэтому на год он отошел от дел и посвятил себя экспериментам.
Я был партнером, которого он выбрал для работы, и тогда же Дэвид стал преданным сторонником школы фотографии Уильяма Мортенсена. Мортенсен был ведущим представителем фантастики в фотографии; его исследования гротеска и монструозности были широко известны. Найлз верил, что в фантастике фотография ближе всего подходит к чистому искусству. Его захватила идея запечатлеть абстрактные образы; мысль, что современной камере под силу заснять сновидческие миры и смешать вымысел с реальностью, сильно его заинтриговала. И здесь Найлз вспомнил обо мне.
Он знал о моих оккультных интересах, знал, что я недавно написал работу, посвященную мифологии. В этом деле я служил своего рода техническим консультантом, и такое соглашение устраивало нас обоих.
Сначала Найлз ограничился изучением физиогномии. Со своей обычной дотошностью он усовершенствовал технику макияжа для фотосессий и нанял моделей, чьи черты лица позволяли им изображать горгулий. Мне он поручил просмотреть соответствующие старинные книги, отыскивая в них иллюстрации для создания подходящего грима.
Поработав с образами Пана, Сатира и Медузы, Найлз заинтересовался демонами, и мы потратили немало времени на его Галерею Демонов, отсняв Азазеля, Асмодея, Самаэля и Вельзевула. Они оказались на удивление хороши.
Однако по той или иной причине Найлз был недоволен. Качество фотографий было изумительным, позирование эффектным, вживание в образ идеальным. И все-таки Найлз считал, что пока не достиг своей цели.
— Да это же человеческие фигуры! — бушевал он. — Человеческое лицо, хоть покрой ты его тремя слоями краски, все равно останется человеческим лицом и только! То, чего я хочу, это сама душа Фантазии, а не жалкие кривляния!
Он прошелся туда-сюда по студии, яростно жестикулируя в своей обычной манере. — Чего мы добились? Кучи персонажей из дешевых ужастиков, подражаний Карлоффу. Детский сад. Нет, нам нужно что-то другое.
Так следующим шагом была выбрана моделирующая глина. Я и тут оказался полезен, имея базовые навыки скульптора. Мы потратили много часов, сочиняя сцены из воображаемой Преисподней; создавая существ с крыльями летучих мышей, парящих на фоне причудливых, неземных, огненных пейзажей, и огромных зловещих демонов, сидящих на острых горных пиках, обозревая Огненную Яму.