Третья моя мысль была связана с выбором места для посадки. Здесь требовалось серьезное размышление и расчет на длительное время. Как я уже говорил, харув — дерево большое и раскидистое, у него густая и устойчивая листва, и оно образует под собой постоянную и густую тень. Оно может преградить свет своим соседям и помешать развитию других растений. Кроме того, оно пускает глубокие корни, и в случае чего его будет трудно пересадить в другое место — в отличие, скажем, от оливы.
В результате всех этих размышлений я посадил два харува на тех местах, о которых говорил в начале, и теперь, когда они уже подросли, подрезаю их так, чтобы можно было сидеть в их тени. Видимо, пыльца какого-то далекого мужского харува достигает их, потому что они плодоносят. Правда, плоды их не так хороши, как я описывал выше, но иногда я их пробую, а если какой-нибудь прохожий протягивает к ним руку, чтобы сорвать и себе, я его не гоню. Пусть ест, хватит на всех. А то, что упадет, удобрит почву, — так деревья возвращают земле то, что они у нее взяли.
Когда я начал писать о своих рожковых деревьях, мне припомнилась симпатичная история о финиках — тоже, как и харувы, из разряда двудомных, то есть имеющих и мужские, и женские деревья. Садоводы, которые выращивают финики, зачастую вытягивают каким-либо искусственным способом пыльцу из мужских фиников и вдувают ее в цветы фиников женских, чтобы увеличить процент оплодотворения и соответственно величину будущего урожая. История, которую я прочел в «Агаде» Бялика и Равницкого, рассказывает о женском финиковом дереве по имени Тамара (от слова «Тамар», ивритского названия финикового дерева), которое росло в каком-то Хамтане, неподалеку от озера Кинерет (возможно, это нынешний комплекс горячих источников Хамей Тверия) и никогда не давало плодов. Увидел это дерево один знаток-пальмовед и сказал: «Эта Тамара смотрит на далекий Иерихон, на растущий там Тамар, и страстно желает всем сердцем». Тогда люди пошли, говорит легенда, и принесли оттуда и привили к ней — и она сразу дала плоды.
Эта фраза: «Тамара смотрит на Тамар и страстно желает его всем сердцем» — очаровала меня. Прежде всего, я был рад обнаружить в ивритских текстах что-то сходное с рассказами из греческой мифологии. Но и сам по себе этот рассказ о страстной девушке по имени Тамара и ее возлюбленном юноше Тамаре, которых разделяют сотни километров, — необычно красивая и романтическая история. И не только потому, что литература обычно склонна приписывать такую страсть мужчинам, но и потому еще, что тут снова на первый план выступает основная беда деревьев, навеки прикованных корнями к земле.
Так или иначе, но я вижу в этой истории трех героев и три сильно бьющихся сердца. Это Тамара, которая не может воссоединиться с далеким и «желаемым всем сердцем» Тамаром, это Тамар, который, возможно, на расстоянии чувствует ее любовь, и конечно же это «знаток-пальмовед», обладатель умного, чуткого и доброго сердца, который знает, что растения способны чувствовать не только голод и жажду, тепло и холод, свет и тьму, но также любовь и страсть, одиночество и тоску.
К этим трем наверняка присоединится и тронутое волнением сердце читателя. И не из-за описанной в нем «прививки». Это в наши дни практикуются такие прививки мужских растений к женским, а в те времена люди просто подвешивали мужское соцветие между соцветиями женской пальмы. Но читатель, который ищет красивый рассказ в том или ином соединении слов друг с другом, наверняка найдет в этой истории не столько сельскохозяйственно-ботаническое, сколько чисто литературное удовлетворение, и это для большинства куда важнее.
Я знаю это по себе. Много лет назад, когда я был солдатом, мы отправились однажды в далекий и тяжелый пеший переход в пустыню Негев. Мы шли всю ночь, продолжили на следующий день и после полудня достигли группы цветущих ракитников, густые белые цветы которых создавали впечатление, будто кусты покрыты снегом. Я отошел в сторону, погрузил голову в один из них, раскинул руки для объятья, прижал к себе ветки, закрыл глаза и глубоко вдохнул. И со мной случилось чудо — аромат цветущего ракитника вернул мне силы. Он не превратил мои усталые ноги в ляжки какого-нибудь оленя, но он поддержал меня и помог. Есть в пустыне такие растения, которые одной лишь силой запаха или щедрой тенью спасают путника — так же, как спасает его углубление в скале, полное бодрящей холодной воды.
Увы, в моем саду нет цветущего ракитника. Но к счастью, мне уже не приходится ходить по Негеву по долгу солдатской службы. Однако и сегодня, если мне встречается такой ракитник, я спешу к нему, погружаю в него голову и с закрытыми глазами вдыхаю его аромат. Такое удовольствие можно получить и в других местах Страны — в песках равнины Шарон, и возле Кейсарии, и южнее, между Ришон-ле-Ционом и Ашдодом. Но запах ракитников, цветущих в пустыне, куда сильнее, и контраст между ним и суровой окружающей средой намного острей.
У меня в саду есть только родственник ракитника — большой куст под названием метельник с желтыми пахучими цветами, а также несколько других диких растений с хорошим запахом, которые я уже упоминал: лилия, гладиолус, шафран, жимолость. Но есть еще одно, о котором я не говорил, а оно в данном контексте самое важное. Это растение называется ломонос. Он цветет летом в некоторых долинах Верхней Галилеи. Это ползучее растение. Если оно не находит дерево, чтобы взобраться на него, то ползет по земле, заползает само на себя и образует огромную цветущую массу. Но если ему подвернется дерево, он покрывает большую его часть, а поскольку это происходит в летние дни, то тысячи его маленьких белых цветков выглядят так, будто дерево покрыто снегом, как те кусты ракитника во время нашего марша в Негеве.
Но ломонос цветет не только в природе. Еще красивее он цветет в литературе, и к этому я и вел свой рассказ. У израильского писателя С. Изхара есть произведение, которое так и называется: «О, о, ломонос!» Как и всякое растение, ломонос цветет лишь в свой сезон, но искусство не подчиняется законам природы, и литературный ломонос Изхара цветет всякий раз, когда ты его зовешь. Как писатель я в этом вопросе целиком на стороне автора, но как садовод не могу не отметить такой важный факт, что у Изхара это, по ботанической классификации, «ломонос усатый», тогда как у меня в саду он «перистый». Я знаю это, потому что у ломоноса, описанного Изхаром, цветы бледно-желтые и склоняются вниз, чтобы защититься от дождя, тогда как у перистого ломоноса цветы белесые, и им нет нужды защищаться от дождя, потому что они появляются летом.
Впрочем, как я уже говорил, литературное удовлетворение бывает важнее ботанического. Это относится и к рассказу Изхара. Возглас, взятый им для названия рассказа, он услышал от Иегошуа Авизоара, который преподавал природоведение ему и многим другим будущим учителям на семинаре в Иерусалиме. Мой отец тоже был его учеником.
«Наш учитель Авизоар остановился, — пишет Изхар, — и раскинул руки, как пророк Илия. Его голубые глаза сияли подобно небесам, когда из самого его сердца вырвалось восклицание: „О, о!“. Мы остановились, а он продолжал кричать, и голос его летел над горами: „О, о, ломонос!“ Мы затаили дыхание. „О, о, ломонос! — звал наш учитель Авизоар. Его руки были раскинуты от горизонта до горизонта, а лицо обращено в сторону бывшего Иерусалимского храма. — О, о, ломонос!“»
В этом описании нетрудно заметить определенную долю насмешки, происходящей от излишней патетики и пафоса, с которым произносится смешное название «ломонос». Но присутствуют в нем и любовь, и признание, и восторг от цветения этого ломоноса. Хотя как садовод я не могу не заметить, что восторг этот обращен к ломоносу усатому, тогда как я считаю, что восхвалять следует прежде всего ломонос перистый, потому что он цветет летом, когда почти ничто другое у нас не цветет, а запах у его цветов совершенно дивный.
Мне всегда хотелось иметь в своем саду такой ломонос, но я не знал, как его раздобыть. И вот однажды, во время поездки по Верхней Галилее, я увидел друзского крестьянина, разрыхлявшего землю в оливковой роще. Я заметил там несколько ломоносов, которые ползли и цвели на каменном заборе, и остановился посмотреть на них и понюхать. Под ними на земле лежала маленькая ветка ломоноса, отрезанная плугом.
Я спросил крестьянина, можно ли мне взять ее. Он пожал плечами: «Возьми, но она умрет». И показал мне, что корень был разрезан еще до того, как разветвился в земле. Я решил сократить свою поездку. Закутал порванный корень в тряпки, пропитал их водой, включил сирену и помчался домой. Дома я госпитализировал ломоноса в большом цветочном горшке и полил до насыщения. Через несколько дней ветка увяла и высохла. Но я не отчаялся. Я отрезал увядшую часть и продолжал поливать то, что осталось. Прошло еще несколько дней, и стебель высох совершенно. Я отрезал его на высоте сантиметров двадцать над землей и продолжал поливать обрубок.
Целых три месяца я дважды в неделю поливал этого явного покойника и уже начал насмехаться над собой и даже сомневаться в собственном душевном здоровье. И вдруг, в один прекрасный день, из высохшего насмерть ломоноса выпрыгнула светло-зеленая почка! Я не поверил своим глазам. Но через два дня выпрыгнула еще одна. Потом почки развернулись в листья, и тогда из стволика выползли новые побеги и тоже выпустили листья, и мой ломонос, подобно жезлу Аарона-первосвященника, «расцвел, пустил почки», иными словами — возродился.
Я пересадил его в больший горшок, и на следующее лето он уже по-хозяйски пополз на сетку, которую я установил для него, — и расцвел! Если бы среди наших знаков препинания были также знак гордости и знак радости, я использовал бы их здесь. Но поскольку их нет, я пользуюсь тем, что есть, — простым восклицательным знаком.
Изхар завершает свой рассказ красивыми словами о том добром влиянии, которое оказывает призыв «О, о, ломонос!» на всякого, кто его произносит, даже если он не учитель природоведения и даже если он не стоит напротив реального ломоноса. Он даже побуждает читателя последовать его примеру: «Попробуйте, и вы тоже почувствуете это. Поднимитесь, встаньте, где бы вы ни находились, раскиньте руки в стороны и попробуйте позвать громким голосом и всем сердцем: „О, о, ломонос!“ И вы увидите, что произойдет».
Когда я впервые прочел эти слова, я усмехнулся. Но спустя несколько дней, когда мне остро понадобилось поднять свое настроение и я был дома один, я поднялся, встал против большого окна, обращенного в сторону Кармеля, раскинул руки в стороны и позвал: «О, о, ломонос!» И представьте себе — это произошло. Рекомендация Изхара оправдала себя. С тех пор каждый раз, когда у меня есть в этом нужда, я поднимаюсь, развожу руки в стороны и зову — громким голосом и всем сердцем: «О, о, ломонос!» По большей части я кричу это в окно, а в сезон цветения — встав перед самим ломоносом. Но так или иначе — это работает. Факт.
Попробуйте и вы. Когда душа ликует или, наоборот, твердеет и сжимается, позовите и вы громким голосом и от всего сердца: «О, о, ломонос!» И увидите, что произойдет.
В начале этой книги я рассказывал о своем лимонном дереве — как я нашел его умирающим возле дома, когда пришел туда впервые, как вернул его к жизни и как он воздал мне душистым цветением, вкусными плодами и напитком лимончелло, подобного которому нет в мире. Но вот прошел еще десяток лет, и, удостоившись этой счастливой старости, мой лимон начал угасать. Его листья стали опадать, ветки высохли, цветение стало бедным и печальным и плоды уже почта не завязывались.
К этому времени мой друг Пуи, старый садовод, уже ушел в лучший мир и больше не мог дать мне совет. Поэтому я сделал то, что он велел мне сделать с этим же лимоном при нашей первой встрече, — я начал его подрезать. Но на сей раз к успеху это не привело. Я подрезал дерево снова и снова, но все было напрасно. Я удобрял и поливал — но лимон умирал. В конечном счете я обратился к другим специалистам. Они даже удостоили нас с ним визита — приехали, отпилили ветку, осмотрели ее сухую сердцевину, устроили возле пациента тихий консилиум, пошептались, спросили меня, совсем как врачи в больнице, когда разговаривают с родственником, а не с самим стариком пациентом: «Сколько ему лет?» Но не я сажал этот лимон, и поэтому точного ответа у меня не было.
Третья моя мысль была связана с выбором места для посадки. Здесь требовалось серьезное размышление и расчет на длительное время. Как я уже говорил, харув — дерево большое и раскидистое, у него густая и устойчивая листва, и оно образует под собой постоянную и густую тень. Оно может преградить свет своим соседям и помешать развитию других растений. Кроме того, оно пускает глубокие корни, и в случае чего его будет трудно пересадить в другое место — в отличие, скажем, от оливы.
В результате всех этих размышлений я посадил два харува на тех местах, о которых говорил в начале, и теперь, когда они уже подросли, подрезаю их так, чтобы можно было сидеть в их тени. Видимо, пыльца какого-то далекого мужского харува достигает их, потому что они плодоносят. Правда, плоды их не так хороши, как я описывал выше, но иногда я их пробую, а если какой-нибудь прохожий протягивает к ним руку, чтобы сорвать и себе, я его не гоню. Пусть ест, хватит на всех. А то, что упадет, удобрит почву, — так деревья возвращают земле то, что они у нее взяли.
Когда я начал писать о своих рожковых деревьях, мне припомнилась симпатичная история о финиках — тоже, как и харувы, из разряда двудомных, то есть имеющих и мужские, и женские деревья. Садоводы, которые выращивают финики, зачастую вытягивают каким-либо искусственным способом пыльцу из мужских фиников и вдувают ее в цветы фиников женских, чтобы увеличить процент оплодотворения и соответственно величину будущего урожая. История, которую я прочел в «Агаде» Бялика и Равницкого, рассказывает о женском финиковом дереве по имени Тамара (от слова «Тамар», ивритского названия финикового дерева), которое росло в каком-то Хамтане, неподалеку от озера Кинерет (возможно, это нынешний комплекс горячих источников Хамей Тверия) и никогда не давало плодов. Увидел это дерево один знаток-пальмовед и сказал: «Эта Тамара смотрит на далекий Иерихон, на растущий там Тамар, и страстно желает всем сердцем». Тогда люди пошли, говорит легенда, и принесли оттуда и привили к ней — и она сразу дала плоды.
Эта фраза: «Тамара смотрит на Тамар и страстно желает его всем сердцем» — очаровала меня. Прежде всего, я был рад обнаружить в ивритских текстах что-то сходное с рассказами из греческой мифологии. Но и сам по себе этот рассказ о страстной девушке по имени Тамара и ее возлюбленном юноше Тамаре, которых разделяют сотни километров, — необычно красивая и романтическая история. И не только потому, что литература обычно склонна приписывать такую страсть мужчинам, но и потому еще, что тут снова на первый план выступает основная беда деревьев, навеки прикованных корнями к земле.
Так или иначе, но я вижу в этой истории трех героев и три сильно бьющихся сердца. Это Тамара, которая не может воссоединиться с далеким и «желаемым всем сердцем» Тамаром, это Тамар, который, возможно, на расстоянии чувствует ее любовь, и конечно же это «знаток-пальмовед», обладатель умного, чуткого и доброго сердца, который знает, что растения способны чувствовать не только голод и жажду, тепло и холод, свет и тьму, но также любовь и страсть, одиночество и тоску.
К этим трем наверняка присоединится и тронутое волнением сердце читателя. И не из-за описанной в нем «прививки». Это в наши дни практикуются такие прививки мужских растений к женским, а в те времена люди просто подвешивали мужское соцветие между соцветиями женской пальмы. Но читатель, который ищет красивый рассказ в том или ином соединении слов друг с другом, наверняка найдет в этой истории не столько сельскохозяйственно-ботаническое, сколько чисто литературное удовлетворение, и это для большинства куда важнее.
Я знаю это по себе. Много лет назад, когда я был солдатом, мы отправились однажды в далекий и тяжелый пеший переход в пустыню Негев. Мы шли всю ночь, продолжили на следующий день и после полудня достигли группы цветущих ракитников, густые белые цветы которых создавали впечатление, будто кусты покрыты снегом. Я отошел в сторону, погрузил голову в один из них, раскинул руки для объятья, прижал к себе ветки, закрыл глаза и глубоко вдохнул. И со мной случилось чудо — аромат цветущего ракитника вернул мне силы. Он не превратил мои усталые ноги в ляжки какого-нибудь оленя, но он поддержал меня и помог. Есть в пустыне такие растения, которые одной лишь силой запаха или щедрой тенью спасают путника — так же, как спасает его углубление в скале, полное бодрящей холодной воды.
Увы, в моем саду нет цветущего ракитника. Но к счастью, мне уже не приходится ходить по Негеву по долгу солдатской службы. Однако и сегодня, если мне встречается такой ракитник, я спешу к нему, погружаю в него голову и с закрытыми глазами вдыхаю его аромат. Такое удовольствие можно получить и в других местах Страны — в песках равнины Шарон, и возле Кейсарии, и южнее, между Ришон-ле-Ционом и Ашдодом. Но запах ракитников, цветущих в пустыне, куда сильнее, и контраст между ним и суровой окружающей средой намного острей.
У меня в саду есть только родственник ракитника — большой куст под названием метельник с желтыми пахучими цветами, а также несколько других диких растений с хорошим запахом, которые я уже упоминал: лилия, гладиолус, шафран, жимолость. Но есть еще одно, о котором я не говорил, а оно в данном контексте самое важное. Это растение называется ломонос. Он цветет летом в некоторых долинах Верхней Галилеи. Это ползучее растение. Если оно не находит дерево, чтобы взобраться на него, то ползет по земле, заползает само на себя и образует огромную цветущую массу. Но если ему подвернется дерево, он покрывает большую его часть, а поскольку это происходит в летние дни, то тысячи его маленьких белых цветков выглядят так, будто дерево покрыто снегом, как те кусты ракитника во время нашего марша в Негеве.
Но ломонос цветет не только в природе. Еще красивее он цветет в литературе, и к этому я и вел свой рассказ. У израильского писателя С. Изхара есть произведение, которое так и называется: «О, о, ломонос!» Как и всякое растение, ломонос цветет лишь в свой сезон, но искусство не подчиняется законам природы, и литературный ломонос Изхара цветет всякий раз, когда ты его зовешь. Как писатель я в этом вопросе целиком на стороне автора, но как садовод не могу не отметить такой важный факт, что у Изхара это, по ботанической классификации, «ломонос усатый», тогда как у меня в саду он «перистый». Я знаю это, потому что у ломоноса, описанного Изхаром, цветы бледно-желтые и склоняются вниз, чтобы защититься от дождя, тогда как у перистого ломоноса цветы белесые, и им нет нужды защищаться от дождя, потому что они появляются летом.
Впрочем, как я уже говорил, литературное удовлетворение бывает важнее ботанического. Это относится и к рассказу Изхара. Возглас, взятый им для названия рассказа, он услышал от Иегошуа Авизоара, который преподавал природоведение ему и многим другим будущим учителям на семинаре в Иерусалиме. Мой отец тоже был его учеником.
«Наш учитель Авизоар остановился, — пишет Изхар, — и раскинул руки, как пророк Илия. Его голубые глаза сияли подобно небесам, когда из самого его сердца вырвалось восклицание: „О, о!“. Мы остановились, а он продолжал кричать, и голос его летел над горами: „О, о, ломонос!“ Мы затаили дыхание. „О, о, ломонос! — звал наш учитель Авизоар. Его руки были раскинуты от горизонта до горизонта, а лицо обращено в сторону бывшего Иерусалимского храма. — О, о, ломонос!“»
В этом описании нетрудно заметить определенную долю насмешки, происходящей от излишней патетики и пафоса, с которым произносится смешное название «ломонос». Но присутствуют в нем и любовь, и признание, и восторг от цветения этого ломоноса. Хотя как садовод я не могу не заметить, что восторг этот обращен к ломоносу усатому, тогда как я считаю, что восхвалять следует прежде всего ломонос перистый, потому что он цветет летом, когда почти ничто другое у нас не цветет, а запах у его цветов совершенно дивный.
Мне всегда хотелось иметь в своем саду такой ломонос, но я не знал, как его раздобыть. И вот однажды, во время поездки по Верхней Галилее, я увидел друзского крестьянина, разрыхлявшего землю в оливковой роще. Я заметил там несколько ломоносов, которые ползли и цвели на каменном заборе, и остановился посмотреть на них и понюхать. Под ними на земле лежала маленькая ветка ломоноса, отрезанная плугом.
Я спросил крестьянина, можно ли мне взять ее. Он пожал плечами: «Возьми, но она умрет». И показал мне, что корень был разрезан еще до того, как разветвился в земле. Я решил сократить свою поездку. Закутал порванный корень в тряпки, пропитал их водой, включил сирену и помчался домой. Дома я госпитализировал ломоноса в большом цветочном горшке и полил до насыщения. Через несколько дней ветка увяла и высохла. Но я не отчаялся. Я отрезал увядшую часть и продолжал поливать то, что осталось. Прошло еще несколько дней, и стебель высох совершенно. Я отрезал его на высоте сантиметров двадцать над землей и продолжал поливать обрубок.
Целых три месяца я дважды в неделю поливал этого явного покойника и уже начал насмехаться над собой и даже сомневаться в собственном душевном здоровье. И вдруг, в один прекрасный день, из высохшего насмерть ломоноса выпрыгнула светло-зеленая почка! Я не поверил своим глазам. Но через два дня выпрыгнула еще одна. Потом почки развернулись в листья, и тогда из стволика выползли новые побеги и тоже выпустили листья, и мой ломонос, подобно жезлу Аарона-первосвященника, «расцвел, пустил почки», иными словами — возродился.
Я пересадил его в больший горшок, и на следующее лето он уже по-хозяйски пополз на сетку, которую я установил для него, — и расцвел! Если бы среди наших знаков препинания были также знак гордости и знак радости, я использовал бы их здесь. Но поскольку их нет, я пользуюсь тем, что есть, — простым восклицательным знаком.
Изхар завершает свой рассказ красивыми словами о том добром влиянии, которое оказывает призыв «О, о, ломонос!» на всякого, кто его произносит, даже если он не учитель природоведения и даже если он не стоит напротив реального ломоноса. Он даже побуждает читателя последовать его примеру: «Попробуйте, и вы тоже почувствуете это. Поднимитесь, встаньте, где бы вы ни находились, раскиньте руки в стороны и попробуйте позвать громким голосом и всем сердцем: „О, о, ломонос!“ И вы увидите, что произойдет».
Когда я впервые прочел эти слова, я усмехнулся. Но спустя несколько дней, когда мне остро понадобилось поднять свое настроение и я был дома один, я поднялся, встал против большого окна, обращенного в сторону Кармеля, раскинул руки в стороны и позвал: «О, о, ломонос!» И представьте себе — это произошло. Рекомендация Изхара оправдала себя. С тех пор каждый раз, когда у меня есть в этом нужда, я поднимаюсь, развожу руки в стороны и зову — громким голосом и всем сердцем: «О, о, ломонос!» По большей части я кричу это в окно, а в сезон цветения — встав перед самим ломоносом. Но так или иначе — это работает. Факт.
Попробуйте и вы. Когда душа ликует или, наоборот, твердеет и сжимается, позовите и вы громким голосом и от всего сердца: «О, о, ломонос!» И увидите, что произойдет.
В начале этой книги я рассказывал о своем лимонном дереве — как я нашел его умирающим возле дома, когда пришел туда впервые, как вернул его к жизни и как он воздал мне душистым цветением, вкусными плодами и напитком лимончелло, подобного которому нет в мире. Но вот прошел еще десяток лет, и, удостоившись этой счастливой старости, мой лимон начал угасать. Его листья стали опадать, ветки высохли, цветение стало бедным и печальным и плоды уже почта не завязывались.
К этому времени мой друг Пуи, старый садовод, уже ушел в лучший мир и больше не мог дать мне совет. Поэтому я сделал то, что он велел мне сделать с этим же лимоном при нашей первой встрече, — я начал его подрезать. Но на сей раз к успеху это не привело. Я подрезал дерево снова и снова, но все было напрасно. Я удобрял и поливал — но лимон умирал. В конечном счете я обратился к другим специалистам. Они даже удостоили нас с ним визита — приехали, отпилили ветку, осмотрели ее сухую сердцевину, устроили возле пациента тихий консилиум, пошептались, спросили меня, совсем как врачи в больнице, когда разговаривают с родственником, а не с самим стариком пациентом: «Сколько ему лет?» Но не я сажал этот лимон, и поэтому точного ответа у меня не было.