— Признайте рикса! — кричал Добуж.
— Смерда? Не признаем!.. — отвечали именитые и выше вскидывали мечи.
— Позор нам, коль скоро сечём друг друга так! — кричал княжич, отбивая удары, каблукам!! по полу скользя.
— И тебя не признаем! Вздор говоришь!.. Не допустим наследной власти! — отвечали уязвлённые вельможные. — Смерда изгоним, а завтра удавим ведьмачонка.
Сломался здесь, не выдержал вертел Татя. Вертел, ещё отцами сработанный, на две части переломился. Возликовала израненная знать, кинулась было с новой силой, но увернулся Тать, широкую лаву поднял легко и одним взмахом оттеснил вельможных к стене. И их, немногих уже оставшихся, к той стене крепко прижал. Придавил так, что свело дыханье знатным, что хватали они воздух раскрытыми ртами (плакали рыбы на берегу) и роняли оружие из ослабевших рук.
Добуж-княжич, шатаясь от усталости, встал рядом:
— Признайте рикса!
— Хватит, Тать! — тяжело дыша, сказал один вельможный.
— Твоя взяла, смердушко! — прохрипел другой и рассмеялся вдруг. — Ты, видно, не только на правду горазд. Согласен: по тебе власть риксова! Пусти.
Отбросил меч Добуж, отпустил лаву Тать. Вздохнули свободно вельможные, по чертогу разошлись, столы поднимали. Обессиленные, садились за них.
Здесь с десяток кольчужников ввалились в чертог. На ногах едва держались кольчужники, мутными глазами обводили забрызганные кровью стены, окровавленный пол и тела на нём. Чтобы крепче стоять, не шагаться спьяну, повтыкали кольчужники в пол свои мечи, ухватились нарочитые за рукояти их. В разговор старались вникнуть. Видели, взялся за хлебец Добуж-княжич, слышали, сказал он:
— Отведай власти, вольный Тать. Испей родниковой водицы. Ты рикс теперь! Второй после Келагаста.
Разломил Тать тот хлебец, половину себе взял, остальное Добужу протянул и вельможным. Так же воду поделил. Сказал:
— Испробуйте и вы, други. Да поручимся за себя!
Тогда закричали нарочитые, не отпуская рукоятей:
— Слава риксу! Слава Татю! — и добавили ещё: — Мёда нам за то! Мёда! Нам и девкам...
ыступили на исходе ночи без долгих сборов. От низких чертоговых стен, от места лысого, в узкие ворота градца прошли скрытно. Ни шума, ни бряцанья мечей, ни говора. Только скулили на привязях псы, видя множество теней, чуя запах железа и потных доспехов, чуя кровь старых побоищ, не отмытую с клинков.
Ехали нарочитые, закутавшись в корзно, шли кольчужники и тяжёлые щитоносцы. Споро шли, за верховыми поспевали. Шли обманно: из града в одну сторону, но, по лесным тропам обойдя его, совсем в другую подались, на юг, к градцу Глумову.
Ещё темны были высокие травы, но даже низкие дерева уже очертились на светлеющем небе. И очертились ряды шлемов, поблескивающих тускло. Подобно медленным речным волнам, колыхались плечи воинов. И древка копий, как стрелки камыша, клонимые ветром, беспрестанно двигались — скрещивались и расходились. Низкие облака, ползущие навстречу, казалось, цеплялись за острия копий, оцарапывались о них, нанизывались и тогда проливали влагу. Два ненастья повернулись друг к другу лицом, два ненастья сближались. И первые капли затяжного дождя уже разбивались об островерхие шлемы, неслышно кропили серые плащи. Даже не выглянул в этот день из-за туч лучезарный Хоре, ясным проблеском не порадовал глаз, искоркой золотого света не одарил войска.
Тать среди нарочитых был. Ими первыми принят, восславлен ими, из них же и опору себе возвёл. В кожи грубые одет — кожи, железом расшитые, сухожильной нитью стёганные. Шлем на голове дивный, шлем славный из черепа медвежьего, оклеенный толстым конским волосом, скреплённый железными скобами. Так и конь у Татя не из простых. Тяжёлый, широкогрудый, поступью твёрд. Копыто ставит, точно камнем в землю врастает, а ударит копытом — трава клонится-дрожит. По стати подобран тот конь.
Рядом Добуж-княжич, стремя в стремя с новым риксом. Одет легко, просто. И меч у княжича лёгок. Не покрыта голова, волосы длинны, откинуты назад. Сам спокоен и молчалив, предупредителен княжич. Вежлив с Татем, с нарочитыми прост; с чернью не высокомерен стал Добуж — серого щитоносца не столкнёт конём с тропы, даст дорогу. А всё же не любим княжич ни простым людом, ни нарочитой чадью. Не было у них веры и него, молчаливого, не высокомерного. Доводилось и другим знавать Добужа.
В весях частых, весях малых встречали их. Выходили на обочины люди-чернь, склонялись перед риксом ниц, на колени падали, загорелыми лбами касались росной травы: