Никите хотелось поскорее на Север, в удивительные края незаходящего летнего солнца и вечномерзлой тундры. Его манил Таймыр, о котором он много читал и слышал.
Я знаю Енисей с детства. В молодые годы две навигации ходил по нему в команде теплохода. Прошел енисейские плесы недавно, летом 1967 года. Путешествие с сыном — мой двенадцатый дальний рейс в низовья реки.
Он начался у речного вокзала Красноярска. В теплый хмурый день ледяная вода, охлажденная в стометровых глубинах Красноярского моря, по-зимнему курилась паром. Навстречу шли полупароходы и полубаржи: борта скрывала белая вата, виднелись только трубы и мачты.
Потом был Казачинский порог. Судно, подхваченное потоком вспененной воды, промчалось меж гряд скользких камней.
Когда мы «разменяли» первую тысячу километров от Красноярска, вечерняя и утренняя заря сошлись в ночном небе. Ветер, подувший с Северного Ледовитого океана, принес первые желтые листья. Радио сообщило о жаре в Москве.
Недреманной белой ночью судно подошло к поселку Бор. Дома из свежих бревен желтели на высоком яру. Пристани не было: еще не успели расчистить от подводных камней подходы к берегу.
Загремела якорная цепь. Матросы в спасательных жилетах попрыгали в шлюпку — волна тут крутая, с ней не шути. Приняли чемоданы, ящик с телевизором. Потом спустились пассажиры. Последним — рыбак с пятью ездовыми псами. Без собак и сегодня здесь трудно: больного зимой к самолету — на собаках, дров привезти — на собаках, на охоту — с собаками…
Когда мы были уже возле Полярного круга, Никита ворвался в каюту:
— Давай скорей! Там такое… Да скорей же! Капитан зовет!
Я поднялся на мостик.
Скрытое тучами ночное солнце вдруг выбросило вверх, в их плотную синь, купол золотого, совсем не закатного пламени. В рубке было человек шесть, насмотревшихся на речные закаты и восходы, но никто прежде не видел ничего подобного. Будто там, у горизонта, произошла неведомая космическая катастрофа. Стали вспоминать, что неподалеку от этих мест когда-то упал знаменитый Тунгусский метеорит.
Да, было для Никитки много нового, необычного в этом путешествии. Чего стоил, например, диплом, где был изображен белый медведь в боярской шубе, а сургучная печать Полярной звезды удостоверяла, что землепроходец такой-то через линию, именуемую учеными мужами Северным Полярным кругом, в Арктику переступил и часть крови своей тунгусским комарам безропотно, послушно отдал…
В заполярном порту Игарке мы шагали по бетонным плитам, положенным на улицах в топь тундры, и наблюдали погрузку иностранных морских кораблей, пришедших за сибирским лесом. В Дудинке искали дом полярного следопыта Никифора Бегичева, ели свежую оленину, провожали на вертолетной площадке геологов, улетавших в тундру на разведку газовых месторождений.
А потом поезд заполярной железной дороги доставил нас из Дудинки в Норильск… и кончился Таймыр, кончился Север!
— Как в Москве, только всё меньше, — твердил разочарованный сын.
Я говорил, что это как раз и замечательно — ведь вон куда забрались, а попали в большой, благоустроенный, красивый город. Верно: и здесь высотные дома, как в Москве, но ведь стоят-то они на сваях, забитых в толщу вечной мерзлоты. Никитка кивал головой, однако добавлял:
— А в Игарке интереснее. Какой же здесь Таймыр? Видишь, плавательный бассейн, как у нас на Ленинградском проспекте. И гладиолусами везде торгуют.
В норильском музее Никитку рассмешил литой ключ необыкновенной величины, под котором прогибался столик. Этим символическим ключом новоселы «открыли» дверь квартиры в Солнечном проезде: именно там в числе прочих квадратных метров оказался миллионный, построенный для норильчан.
Миллион, впрочем, Никитку ничуть не удивил. Его занимало другое: смог бы он «выжать», этот ключ одной рукой?
И уж конечно, мой сын не обратил никакого внимания на большой портрет пожилого бородатого человека, под которым была всего одна строка: «А. Ф. Миддендорф (1815–1894)». Норильчанам не требовалось пояснять, почему этот портрет висит на почетном месте.
Впервые я увидел имя Миддендорфа в начале тридцатых годов. Именно увидел. Меня, начинающего геодезиста-изыскателя, определили к картографу Нилу Сушилину. Он составлял для Географического общества карту Таймыра. В те годы на полуострове оставалось немало «белых пятен». Некоторые речки приходилось обозначать приблизительным голубым пунктиром — никто не знал точно, как они текут. Су-шилин чертыхался: Таймырское озеро, по данным одной экспедиции, было едва не вдвое больше, чем определила другая.
Вот тогда-то я и прочел выведенную тонким чертежным пером надпись на карте полярных окраин Таймыра: «Залив Миддендорфа».
Никите хотелось поскорее на Север, в удивительные края незаходящего летнего солнца и вечномерзлой тундры. Его манил Таймыр, о котором он много читал и слышал.
Я знаю Енисей с детства. В молодые годы две навигации ходил по нему в команде теплохода. Прошел енисейские плесы недавно, летом 1967 года. Путешествие с сыном — мой двенадцатый дальний рейс в низовья реки.
Он начался у речного вокзала Красноярска. В теплый хмурый день ледяная вода, охлажденная в стометровых глубинах Красноярского моря, по-зимнему курилась паром. Навстречу шли полупароходы и полубаржи: борта скрывала белая вата, виднелись только трубы и мачты.
Потом был Казачинский порог. Судно, подхваченное потоком вспененной воды, промчалось меж гряд скользких камней.
Когда мы «разменяли» первую тысячу километров от Красноярска, вечерняя и утренняя заря сошлись в ночном небе. Ветер, подувший с Северного Ледовитого океана, принес первые желтые листья. Радио сообщило о жаре в Москве.
Недреманной белой ночью судно подошло к поселку Бор. Дома из свежих бревен желтели на высоком яру. Пристани не было: еще не успели расчистить от подводных камней подходы к берегу.
Загремела якорная цепь. Матросы в спасательных жилетах попрыгали в шлюпку — волна тут крутая, с ней не шути. Приняли чемоданы, ящик с телевизором. Потом спустились пассажиры. Последним — рыбак с пятью ездовыми псами. Без собак и сегодня здесь трудно: больного зимой к самолету — на собаках, дров привезти — на собаках, на охоту — с собаками…
Когда мы были уже возле Полярного круга, Никита ворвался в каюту:
— Давай скорей! Там такое… Да скорей же! Капитан зовет!
Я поднялся на мостик.
Скрытое тучами ночное солнце вдруг выбросило вверх, в их плотную синь, купол золотого, совсем не закатного пламени. В рубке было человек шесть, насмотревшихся на речные закаты и восходы, но никто прежде не видел ничего подобного. Будто там, у горизонта, произошла неведомая космическая катастрофа. Стали вспоминать, что неподалеку от этих мест когда-то упал знаменитый Тунгусский метеорит.
Да, было для Никитки много нового, необычного в этом путешествии. Чего стоил, например, диплом, где был изображен белый медведь в боярской шубе, а сургучная печать Полярной звезды удостоверяла, что землепроходец такой-то через линию, именуемую учеными мужами Северным Полярным кругом, в Арктику переступил и часть крови своей тунгусским комарам безропотно, послушно отдал…
В заполярном порту Игарке мы шагали по бетонным плитам, положенным на улицах в топь тундры, и наблюдали погрузку иностранных морских кораблей, пришедших за сибирским лесом. В Дудинке искали дом полярного следопыта Никифора Бегичева, ели свежую оленину, провожали на вертолетной площадке геологов, улетавших в тундру на разведку газовых месторождений.
А потом поезд заполярной железной дороги доставил нас из Дудинки в Норильск… и кончился Таймыр, кончился Север!
— Как в Москве, только всё меньше, — твердил разочарованный сын.
Я говорил, что это как раз и замечательно — ведь вон куда забрались, а попали в большой, благоустроенный, красивый город. Верно: и здесь высотные дома, как в Москве, но ведь стоят-то они на сваях, забитых в толщу вечной мерзлоты. Никитка кивал головой, однако добавлял:
— А в Игарке интереснее. Какой же здесь Таймыр? Видишь, плавательный бассейн, как у нас на Ленинградском проспекте. И гладиолусами везде торгуют.
В норильском музее Никитку рассмешил литой ключ необыкновенной величины, под котором прогибался столик. Этим символическим ключом новоселы «открыли» дверь квартиры в Солнечном проезде: именно там в числе прочих квадратных метров оказался миллионный, построенный для норильчан.
Миллион, впрочем, Никитку ничуть не удивил. Его занимало другое: смог бы он «выжать», этот ключ одной рукой?
И уж конечно, мой сын не обратил никакого внимания на большой портрет пожилого бородатого человека, под которым была всего одна строка: «А. Ф. Миддендорф (1815–1894)». Норильчанам не требовалось пояснять, почему этот портрет висит на почетном месте.
Впервые я увидел имя Миддендорфа в начале тридцатых годов. Именно увидел. Меня, начинающего геодезиста-изыскателя, определили к картографу Нилу Сушилину. Он составлял для Географического общества карту Таймыра. В те годы на полуострове оставалось немало «белых пятен». Некоторые речки приходилось обозначать приблизительным голубым пунктиром — никто не знал точно, как они текут. Су-шилин чертыхался: Таймырское озеро, по данным одной экспедиции, было едва не вдвое больше, чем определила другая.
Вот тогда-то я и прочел выведенную тонким чертежным пером надпись на карте полярных окраин Таймыра: «Залив Миддендорфа».