Тихий шепот Ядвиги Петровны наполнил темный кабинет.
Лунная дорога, что под ноги стелется,
Душе путь осветит, если сердце мается
От тревог, от забот за кровь родную, мирами разделенную.
Встреча желанная надеждой полнится,
Теплотой наполнит и душу, что пустует.
Кровь родная на зов откликнется,
Закружит, завьюжит, да на встречу ринется,
Разговор недолгий, да слова нужные
На язык лягут, в сердцах успокоением отзовутся.
Снова и снова она речитативом повторяла заговор. Тихо и уверенно. И сердце мое на ее слова отзывалось. Стук его с каждым словом был сильнее и громче. Нарастал, усиливался так, что вскоре я и вовсе перестала слышать голос ведьмы. Только грохот, который заполнил все. А потом все затихло. Сердце словно остановилось, а я внезапно почувствовала свободу. Такую, какую, наверное, при свободном падении ощущают. От страха глаза распахнула. И кабинета вокруг уже не было. Лишь знакомая тропа. Ликование затопило. Получилось! Все получилось! Дернулась вперед, но ни шагу сделать не смогла. Беспомощно потянулась рукой вперед и чуть было не закричала.
Рука была прозрачная. Я бестелесным духом висела на середине тропы. Словно сама из того самого лунного света соткана была. Страх затопил, сердце отбивало бы дробь, наверняка, если бы было со мной.
— Мам, — беззвучно позвала, с трудом совладав с паникой. Попыталась закричать, но бесполезно.
Что там говорила ведьма? Душой звать? Сердце слушать? А как же его слушать, если и сердца-то не чувствуешь? Отчаяние чуть было не взяло верх, но я отмела его. Пока стою здесь, пока есть шанс встретиться с мамой, буду до исступления продолжать звать. Пусть и молча, беззвучно, но всей душой желая этой встречи. И я звала. Раз за разом отправляла зов в пустоту, думала о маме и звала, звала, звала… Пока по тропе не поплыл уже знакомый туман, который в прошлый раз бабушкиным голосом шептал «прости».
Туман заклубился, пополз вверх, словно на расстоянии пары шагов от меня возникла невидимая стена. А я, затаив дыхание, следила за происходящим. Секунды длились тягуче медленно. Туман лениво переваливался, клубился, словно нехотя наползал на незримую преграду, а потом в одно мгновение схлынул. Резко опал, сорвался вниз, как воды бурной реки срываются со скал водопадами. Там, на месте, где еще секунду назад властвовало серое марево, стояла мама. Живая, немного бледная, с запавшими от беспокойства и усталости глазами. Они сверкали даже в царившем полумраке, словно на их дне таились непролитые слезы. Мама вздрогнула, огляделась, нахмурилась, слегка сморщив нос и сузив глаза. Так привычно. Такая обычная ее реакция на что-то странное, непонятное, необычное. Эта реакция отозвалась в душе радостным волнением, ликованием и тоской. Беспокойством и сомнениями, которые острыми пиками раздирали душу.
А вдруг все привиделось? Вдруг наведенный сон? Обман, иллюзия? Маленькая ложь, чтобы успокоить непредсказуемую чужачку?
Но душе было все равно. Она рвалась навстречу родному теплу. Это разум занимали сомнения и беспокойные мысли, душа же устремились к той, к которой так отчаянно взывала.
— Мама! — мысленный не то стон, не то вздох облегчения.
Я и сама своего голоса не слышала, но мама вдруг вскинула голову и посмотрела мне прямо в глаза. Я дрогнула и почувствовала, как все мое существо жаждет окунуться в привычные теплые объятия, вдохнуть родной запах с нотками жасмина — ее любимых духов — почувствовать крепкие объятия тонких изящных рук. И оцепенение спало. Я подплыла к маме вплотную и сумела даже прикоснуться, почувствовать похолодевшую кожу маминой щеки под моей рукой.
— Миланка, — с облегчением выдохнула мама и попыталась перехватить мою руку. Безуспешно. Она хватала лишь воздух, а я чувствовала то, чего и хотела — родственное тепло от ее присутствия.
— Все-таки сбежала от меня, — уголки маминых губ скорбно опустились, несмотря на то, что она пыталась улыбнуться. В глазах поселилась печаль, но какая-то понимающая, смиренная. — Мама давно предупреждала. А я надеялась… Останешься, не пойдешь тем путем. Блага цивилизации… Общество другое… Да все ерунда. Ты другая. Такая, как мама. У тебя улыбка сверкала, глаза горели живым огнем только там, на речке в деревне, в лесах… Я вот не смогла. Другой всегда была. Не мое это.
Ее путаный монолог — тихое признание — заставило похолодеть, сомкнуть губы и настороженно вслушиваться в каждое слово, ловить каждую эмоцию, которые отражались на родном лице.
Тихий шепот Ядвиги Петровны наполнил темный кабинет.
Лунная дорога, что под ноги стелется,
Душе путь осветит, если сердце мается
От тревог, от забот за кровь родную, мирами разделенную.
Встреча желанная надеждой полнится,
Теплотой наполнит и душу, что пустует.
Кровь родная на зов откликнется,
Закружит, завьюжит, да на встречу ринется,
Разговор недолгий, да слова нужные
На язык лягут, в сердцах успокоением отзовутся.
Снова и снова она речитативом повторяла заговор. Тихо и уверенно. И сердце мое на ее слова отзывалось. Стук его с каждым словом был сильнее и громче. Нарастал, усиливался так, что вскоре я и вовсе перестала слышать голос ведьмы. Только грохот, который заполнил все. А потом все затихло. Сердце словно остановилось, а я внезапно почувствовала свободу. Такую, какую, наверное, при свободном падении ощущают. От страха глаза распахнула. И кабинета вокруг уже не было. Лишь знакомая тропа. Ликование затопило. Получилось! Все получилось! Дернулась вперед, но ни шагу сделать не смогла. Беспомощно потянулась рукой вперед и чуть было не закричала.
Рука была прозрачная. Я бестелесным духом висела на середине тропы. Словно сама из того самого лунного света соткана была. Страх затопил, сердце отбивало бы дробь, наверняка, если бы было со мной.
— Мам, — беззвучно позвала, с трудом совладав с паникой. Попыталась закричать, но бесполезно.
Что там говорила ведьма? Душой звать? Сердце слушать? А как же его слушать, если и сердца-то не чувствуешь? Отчаяние чуть было не взяло верх, но я отмела его. Пока стою здесь, пока есть шанс встретиться с мамой, буду до исступления продолжать звать. Пусть и молча, беззвучно, но всей душой желая этой встречи. И я звала. Раз за разом отправляла зов в пустоту, думала о маме и звала, звала, звала… Пока по тропе не поплыл уже знакомый туман, который в прошлый раз бабушкиным голосом шептал «прости».
Туман заклубился, пополз вверх, словно на расстоянии пары шагов от меня возникла невидимая стена. А я, затаив дыхание, следила за происходящим. Секунды длились тягуче медленно. Туман лениво переваливался, клубился, словно нехотя наползал на незримую преграду, а потом в одно мгновение схлынул. Резко опал, сорвался вниз, как воды бурной реки срываются со скал водопадами. Там, на месте, где еще секунду назад властвовало серое марево, стояла мама. Живая, немного бледная, с запавшими от беспокойства и усталости глазами. Они сверкали даже в царившем полумраке, словно на их дне таились непролитые слезы. Мама вздрогнула, огляделась, нахмурилась, слегка сморщив нос и сузив глаза. Так привычно. Такая обычная ее реакция на что-то странное, непонятное, необычное. Эта реакция отозвалась в душе радостным волнением, ликованием и тоской. Беспокойством и сомнениями, которые острыми пиками раздирали душу.
А вдруг все привиделось? Вдруг наведенный сон? Обман, иллюзия? Маленькая ложь, чтобы успокоить непредсказуемую чужачку?
Но душе было все равно. Она рвалась навстречу родному теплу. Это разум занимали сомнения и беспокойные мысли, душа же устремились к той, к которой так отчаянно взывала.
— Мама! — мысленный не то стон, не то вздох облегчения.
Я и сама своего голоса не слышала, но мама вдруг вскинула голову и посмотрела мне прямо в глаза. Я дрогнула и почувствовала, как все мое существо жаждет окунуться в привычные теплые объятия, вдохнуть родной запах с нотками жасмина — ее любимых духов — почувствовать крепкие объятия тонких изящных рук. И оцепенение спало. Я подплыла к маме вплотную и сумела даже прикоснуться, почувствовать похолодевшую кожу маминой щеки под моей рукой.
— Миланка, — с облегчением выдохнула мама и попыталась перехватить мою руку. Безуспешно. Она хватала лишь воздух, а я чувствовала то, чего и хотела — родственное тепло от ее присутствия.
— Все-таки сбежала от меня, — уголки маминых губ скорбно опустились, несмотря на то, что она пыталась улыбнуться. В глазах поселилась печаль, но какая-то понимающая, смиренная. — Мама давно предупреждала. А я надеялась… Останешься, не пойдешь тем путем. Блага цивилизации… Общество другое… Да все ерунда. Ты другая. Такая, как мама. У тебя улыбка сверкала, глаза горели живым огнем только там, на речке в деревне, в лесах… Я вот не смогла. Другой всегда была. Не мое это.
Ее путаный монолог — тихое признание — заставило похолодеть, сомкнуть губы и настороженно вслушиваться в каждое слово, ловить каждую эмоцию, которые отражались на родном лице.