— Да, ты слишком горячо взялся, — сказал Эрзинг. — А Госпожа Кулак в твоем случае — совсем не выход?
— Я с ней незнаком, — сказал я мрачно. — Я не умею возбуждаться сам с собой. Нет перспективы зачатия — нет ничего… Да о чем я говорю! Вы, недочеловеки, можете в это играть, развлекаться так, баловаться — а я устроен, чтобы так завоевывать или убивать, без вариантов! Не-хо-чу! Гадко.
— Я слышал, секс — не такая плохая вещь, — заметил Эрзинг.
Я только вздохнул.
— Для недочеловеков — возможно. Неплохая, если не чувствуешь себя придатком к драгоценному члену, главной части кэлнорского тела, — сказал я мрачно. — Всё это закончится тем, что либо я его себе отпилю тупым ножом, чтобы освободиться и от мании, и от страха — либо после какого-нибудь жуткого моего поступка это сделают наши орлы. А потом пристрелят меня из жалости.
Дотти шмыгнула носом.
— Зачем — тупым? — вдруг спросил Жук. Я думал, он не слушает.
— Ну да, — сказал я сердито. — Острым выйдет быстрее.
— Я не об этом, — сказал Жук. — Я о раэтянах. Биохимия меняет организм. Изменяет его целиком — метаморфоз. Изменяет его принципиальные свойства. Наши биологи изучили это идеально.
— Всё это круто, — сказал я. — Только я не бабочка.
— Тебе и не надо изменяться целиком, — сказал Жук. — Только биохимия. Только гормоны. Только секреция. Это просто. Для букашек это просто.
— Откуда ты знаешь, Крошка? — спросила Мать.
— Читал, — сообщил Жук.
Ясно и понятно. Так мы и решили, что со мной делать.
Мы с Жуком и Эрзингом шли в центр биологических исследований, принадлежащий букашкам — но нас тормознул Шед, а с ним была его свита. Помнится, Хэтти, Ангел и Якорь — все вооружённые до зубов.
И Шед сказал:
— Говорят, Ли-Рэй, в тебе кэлнорец просыпается. Вырос — и началось?
— Что началось-то? — сказал я. — Ты пока при своём геноме, Шед, значит, ещё ничего не началось. Отстаньте от меня срочно, я иду по делу.
А Ангел сказал:
— Ну ничего себе! Далеко это зашло, если ты заговорил про геном Бухгалтера!
— Могу про твой, — сказал я. — Если хочешь, чтобы стало безопасно, пропусти ты меня, во имя рода и крови!
А Эрзинг выдал ледяным голосом:
— Да, ты слишком горячо взялся, — сказал Эрзинг. — А Госпожа Кулак в твоем случае — совсем не выход?
— Я с ней незнаком, — сказал я мрачно. — Я не умею возбуждаться сам с собой. Нет перспективы зачатия — нет ничего… Да о чем я говорю! Вы, недочеловеки, можете в это играть, развлекаться так, баловаться — а я устроен, чтобы так завоевывать или убивать, без вариантов! Не-хо-чу! Гадко.
— Я слышал, секс — не такая плохая вещь, — заметил Эрзинг.
Я только вздохнул.
— Для недочеловеков — возможно. Неплохая, если не чувствуешь себя придатком к драгоценному члену, главной части кэлнорского тела, — сказал я мрачно. — Всё это закончится тем, что либо я его себе отпилю тупым ножом, чтобы освободиться и от мании, и от страха — либо после какого-нибудь жуткого моего поступка это сделают наши орлы. А потом пристрелят меня из жалости.
Дотти шмыгнула носом.
— Зачем — тупым? — вдруг спросил Жук. Я думал, он не слушает.
— Ну да, — сказал я сердито. — Острым выйдет быстрее.
— Я не об этом, — сказал Жук. — Я о раэтянах. Биохимия меняет организм. Изменяет его целиком — метаморфоз. Изменяет его принципиальные свойства. Наши биологи изучили это идеально.
— Всё это круто, — сказал я. — Только я не бабочка.
— Тебе и не надо изменяться целиком, — сказал Жук. — Только биохимия. Только гормоны. Только секреция. Это просто. Для букашек это просто.
— Откуда ты знаешь, Крошка? — спросила Мать.
— Читал, — сообщил Жук.
Ясно и понятно. Так мы и решили, что со мной делать.
Мы с Жуком и Эрзингом шли в центр биологических исследований, принадлежащий букашкам — но нас тормознул Шед, а с ним была его свита. Помнится, Хэтти, Ангел и Якорь — все вооружённые до зубов.
И Шед сказал:
— Говорят, Ли-Рэй, в тебе кэлнорец просыпается. Вырос — и началось?
— Что началось-то? — сказал я. — Ты пока при своём геноме, Шед, значит, ещё ничего не началось. Отстаньте от меня срочно, я иду по делу.
А Ангел сказал:
— Ну ничего себе! Далеко это зашло, если ты заговорил про геном Бухгалтера!
— Могу про твой, — сказал я. — Если хочешь, чтобы стало безопасно, пропусти ты меня, во имя рода и крови!
А Эрзинг выдал ледяным голосом: