— Хоть двадцать, — спокойно откликнулся Тихонович. — Хоть полсотни…
— Опоздаем! — вздохнул Анисим Иванович.
И не успел он хлестнуть коня — совершенно неожиданно и все в две-три секунды, когда не успеешь и опомниться: приглушенный испугом вскрик Алены, увидевшей у сосны двух мужиков, тех самых; яростное предупреждение Петра: «Василий!»; сухой треск выстрелов; падающий в кусты Петр…
Алена очнулась только тогда, когда, припав к лежащему на боку Петру, не помня, как очутилась возле него, не сразу поняла, что он еще жив: и дышал, и смотрел на нее виновато и с тоской человека, теряющего последние силы…
Всегда — и днем, и ночью, и когда Петр был рядом, и особенно, когда уезжал, — Алена жила в предчувствии, что с ним рано или поздно должно что-нибудь случиться.
Вот и случилось!..
Василий же, не помня себя от ярости, стрелял куда-то в лес, страшным голосом, приплетая матерщину, кричал, чтобы эти трусы, эти негодяи выходили двое на одного… Никто, конечно, не вышел, а Василий продолжал вызывать их, видно, считая, что не могут же не ответить они на его оскорбления, на его поносные слова…
…Поняв, что бандиты скрылись и вряд ли вернутся, спасовцы погнали лошадей в город, в больницу. Пока устраивали раненого, говорили с врачом, стемнело. Алена осталась с Петром; остальные тоже хотели остаться, но Алена настояла: пусть едут, посмотрят картину и потом им расскажут. А то как же так — зря ехали? Они заторопились к кинематографу, боясь, что кончится и последний сеанс. Но оказалось, что ленту крутили с утра до вечера почти без перерыва: народ все подходил и подходил… И сказали, что будут показывать и ночью — для приехавших из дальних волостей или поздно прослышавших о кино с живым Лениным.
Здание кинематографа стояло на главной площади города. Всего лишь двухэтажное, оно в центре было украшено огромным полукругом, что разительно приподнимало его над другими. На полукруге совсем недавно выделялись всего три буквы: «Арс». Теперь над ними надписали: «Красный».
Площадь перед кинематографом была запружена подводами. Коновязей не хватало, и лошадей привязали к фонарному столбу, к стоякам, державшим щит для рекламы, на котором последние месяцы вывешивали лишь плакаты…
Спасовцы поднялись на второй этаж, двери в зал были распахнуты, в них, вытянув шеи, привстав на цыпочки, стояли в полной тишине люди.
Где-то совсем неподалеку ровно стрекотал аппарат, и над головами сидящих проносился через весь зал призрачный, но сильный, даже пронзительный голубоватый свет…
На экране улыбался человек в кепке на затылке и в тройке с чуть сморщенной жилеткой. Он ходил по дорожке, что-то говорил товарищу с портфелем под мышкой…
— Живой… Рядом… — выдохнул кто-то в передних рядах.
Ленин остановился и, снова улыбаясь, прищурив глаз, посмотрел в зал на съехавшихся со всех волостей. Кто-то отчаянно-радостно зааплодировал, и за ним — сразу весь зал.
А живой Ленин что-то весело говорил Бонч-Бруевичу и с интересом все смотрел в зал, будто вглядываясь в этих людей.
Шел первый год революции.
На стене кабинета Ленина в Кремле — огромная карта. Владимир Ильич, подняв голову, долго смотрел на эту карту. Привычные с детства очертания морей, голубые жилки рек, навсегда врезавшееся в память расположение маленьких и больших кружочков городов…
Россия, родина! Что делают с тобой! Немцы… Белые… Американцы… А здесь англичане… Здесь, здесь, здесь — сплошь враги… Флажки всех цветов попирали карту советской земли.
Ленин почти вплотную подошел к карте и, угрюмый, сосредоточенный, молча переставил ближе к Москве один флажок, второй, третий…
Потом он отошел от карты, снова посмотрел.
— Устоим?
— Хоть двадцать, — спокойно откликнулся Тихонович. — Хоть полсотни…
— Опоздаем! — вздохнул Анисим Иванович.
И не успел он хлестнуть коня — совершенно неожиданно и все в две-три секунды, когда не успеешь и опомниться: приглушенный испугом вскрик Алены, увидевшей у сосны двух мужиков, тех самых; яростное предупреждение Петра: «Василий!»; сухой треск выстрелов; падающий в кусты Петр…
Алена очнулась только тогда, когда, припав к лежащему на боку Петру, не помня, как очутилась возле него, не сразу поняла, что он еще жив: и дышал, и смотрел на нее виновато и с тоской человека, теряющего последние силы…
Всегда — и днем, и ночью, и когда Петр был рядом, и особенно, когда уезжал, — Алена жила в предчувствии, что с ним рано или поздно должно что-нибудь случиться.
Вот и случилось!..
Василий же, не помня себя от ярости, стрелял куда-то в лес, страшным голосом, приплетая матерщину, кричал, чтобы эти трусы, эти негодяи выходили двое на одного… Никто, конечно, не вышел, а Василий продолжал вызывать их, видно, считая, что не могут же не ответить они на его оскорбления, на его поносные слова…
…Поняв, что бандиты скрылись и вряд ли вернутся, спасовцы погнали лошадей в город, в больницу. Пока устраивали раненого, говорили с врачом, стемнело. Алена осталась с Петром; остальные тоже хотели остаться, но Алена настояла: пусть едут, посмотрят картину и потом им расскажут. А то как же так — зря ехали? Они заторопились к кинематографу, боясь, что кончится и последний сеанс. Но оказалось, что ленту крутили с утра до вечера почти без перерыва: народ все подходил и подходил… И сказали, что будут показывать и ночью — для приехавших из дальних волостей или поздно прослышавших о кино с живым Лениным.
Здание кинематографа стояло на главной площади города. Всего лишь двухэтажное, оно в центре было украшено огромным полукругом, что разительно приподнимало его над другими. На полукруге совсем недавно выделялись всего три буквы: «Арс». Теперь над ними надписали: «Красный».
Площадь перед кинематографом была запружена подводами. Коновязей не хватало, и лошадей привязали к фонарному столбу, к стоякам, державшим щит для рекламы, на котором последние месяцы вывешивали лишь плакаты…
Спасовцы поднялись на второй этаж, двери в зал были распахнуты, в них, вытянув шеи, привстав на цыпочки, стояли в полной тишине люди.
Где-то совсем неподалеку ровно стрекотал аппарат, и над головами сидящих проносился через весь зал призрачный, но сильный, даже пронзительный голубоватый свет…
На экране улыбался человек в кепке на затылке и в тройке с чуть сморщенной жилеткой. Он ходил по дорожке, что-то говорил товарищу с портфелем под мышкой…
— Живой… Рядом… — выдохнул кто-то в передних рядах.
Ленин остановился и, снова улыбаясь, прищурив глаз, посмотрел в зал на съехавшихся со всех волостей. Кто-то отчаянно-радостно зааплодировал, и за ним — сразу весь зал.
А живой Ленин что-то весело говорил Бонч-Бруевичу и с интересом все смотрел в зал, будто вглядываясь в этих людей.
Шел первый год революции.
На стене кабинета Ленина в Кремле — огромная карта. Владимир Ильич, подняв голову, долго смотрел на эту карту. Привычные с детства очертания морей, голубые жилки рек, навсегда врезавшееся в память расположение маленьких и больших кружочков городов…
Россия, родина! Что делают с тобой! Немцы… Белые… Американцы… А здесь англичане… Здесь, здесь, здесь — сплошь враги… Флажки всех цветов попирали карту советской земли.
Ленин почти вплотную подошел к карте и, угрюмый, сосредоточенный, молча переставил ближе к Москве один флажок, второй, третий…
Потом он отошел от карты, снова посмотрел.
— Устоим?