— Никита!.. Никита!..
— Что ты? Успокойся… Обыск, что ль? Ну пусть ищут! — безмятежно проговорил художник, привыкший к обычаям революционного времени.
— Иван Григорьевич!.. — объявила Мария Андреевна, пораженная чем-то. — Возвращаюсь с улицы и вижу…
Вслед за этим послышался голос самого Ивана Григорьевича Терентьева:
— Мария Андреевна, а пакли у вас не будет? — Иван Григорьевич с испачканными маслом руками, предусмотрительно держа их на весу, показался в дверях. — Здравствуйте, Никита Павлович!
— Здравствуйте… — ответил художник и, взглянув на вошедшего, оторопел. Перед ним стоял военный, перетянутый ремнями, с пистолетом на боку. Правда, новое положение не смогло изменить его неторопливой, если можно так назвать, вдумчивой походки, манеры говорить спокойно и тихо. Большие, свисавшие книзу усы делали его лицо добродушным, каким-то домашним. Из кармана гимнастерки торчала железная расческа.
Иван Григорьевич и вел себя как мастеровой, несмотря на свое разительное превращение.
— Так я говорю, — продолжал он, пока художник и его жена, удивленные, молчали, — насчет пакли. Пакля у вас есть? Краску я захватил, в банке у меня всегда стоит на разный случай. А вот пакли в ящичке не оказалось. Я только с работы, извиняюсь — теперь со службы — пришел, тут Луша… А то бы меня не застали: кручусь целые сутки. Ну вот… Пришла Луша, я за ящичек и к вам.
Иван Григорьевич говорил и все как бы извинялся за то, что так огорошил хороших людей и внес переполох в солидный дом.
Хозяева молчали.
— Так как же насчет пакли, Мария Андреевна? — напомнил Иван Григорьевич. — Ведь я уже там начал…
— Да, да… Сейчас…
Мария Андреевна вышла.
— Как живете, Никита Павлович? — осведомился Терентьев.
— Благодарю вас… Вы кто же теперь будете, Иван Григорьевич?
— Я? Да в некотором роде военком… Военный комиссар, так сказать.
— Так! — воскликнул художник. — Завтра с вами встретимся — а вы уже генерал на белом коне! То есть… — На глаза Никите Павловичу попались ботинки и, устыдившись прежних намерений — так они теперь были смешны, — он ногой подвинул ботинки в сторону, чтобы их не заметил Терентьев. — То есть не генералом: теперь они не в почете, а самым главным красным комиссаром…
— Вряд ли, Никита Павлович, вряд ли… — Терентьев улыбался.
— Ну и как? Трудновато, наверное, приходится?
— Очень трудно, Никита Павлович. Но не плошаем… На днях идем к Ленину, — почтительно проговорил Терентьев.
— К Ленину?
— Докладывать, — бодро продолжал Терентьев, — как мы выполняем его наказы.
— Никита!.. Никита!..
— Что ты? Успокойся… Обыск, что ль? Ну пусть ищут! — безмятежно проговорил художник, привыкший к обычаям революционного времени.
— Иван Григорьевич!.. — объявила Мария Андреевна, пораженная чем-то. — Возвращаюсь с улицы и вижу…
Вслед за этим послышался голос самого Ивана Григорьевича Терентьева:
— Мария Андреевна, а пакли у вас не будет? — Иван Григорьевич с испачканными маслом руками, предусмотрительно держа их на весу, показался в дверях. — Здравствуйте, Никита Павлович!
— Здравствуйте… — ответил художник и, взглянув на вошедшего, оторопел. Перед ним стоял военный, перетянутый ремнями, с пистолетом на боку. Правда, новое положение не смогло изменить его неторопливой, если можно так назвать, вдумчивой походки, манеры говорить спокойно и тихо. Большие, свисавшие книзу усы делали его лицо добродушным, каким-то домашним. Из кармана гимнастерки торчала железная расческа.
Иван Григорьевич и вел себя как мастеровой, несмотря на свое разительное превращение.
— Так я говорю, — продолжал он, пока художник и его жена, удивленные, молчали, — насчет пакли. Пакля у вас есть? Краску я захватил, в банке у меня всегда стоит на разный случай. А вот пакли в ящичке не оказалось. Я только с работы, извиняюсь — теперь со службы — пришел, тут Луша… А то бы меня не застали: кручусь целые сутки. Ну вот… Пришла Луша, я за ящичек и к вам.
Иван Григорьевич говорил и все как бы извинялся за то, что так огорошил хороших людей и внес переполох в солидный дом.
Хозяева молчали.
— Так как же насчет пакли, Мария Андреевна? — напомнил Иван Григорьевич. — Ведь я уже там начал…
— Да, да… Сейчас…
Мария Андреевна вышла.
— Как живете, Никита Павлович? — осведомился Терентьев.
— Благодарю вас… Вы кто же теперь будете, Иван Григорьевич?
— Я? Да в некотором роде военком… Военный комиссар, так сказать.
— Так! — воскликнул художник. — Завтра с вами встретимся — а вы уже генерал на белом коне! То есть… — На глаза Никите Павловичу попались ботинки и, устыдившись прежних намерений — так они теперь были смешны, — он ногой подвинул ботинки в сторону, чтобы их не заметил Терентьев. — То есть не генералом: теперь они не в почете, а самым главным красным комиссаром…
— Вряд ли, Никита Павлович, вряд ли… — Терентьев улыбался.
— Ну и как? Трудновато, наверное, приходится?
— Очень трудно, Никита Павлович. Но не плошаем… На днях идем к Ленину, — почтительно проговорил Терентьев.
— К Ленину?
— Докладывать, — бодро продолжал Терентьев, — как мы выполняем его наказы.