Уэйд ни за что не хотел отпускать мистера Левинсона, не накормив его ужином. Мистер Левинсон пропустил пару стаканчиков виски, поел сочного жаркого и уверил всех домашних, что дела у Генри Коули теперь уж точно и окончательно пойдут на поправку.
И его уверенность словно бы влила новые силы в Генри, который, конечно, не слышал разглагольствований мистера Левинсона. Уже через несколько дней после визита врача он самостоятельно спустился вниз, в холл. Походка его была шаркающей, руки дрожали, он обливался потом, словно сейчас было лето, а он поднимался на высокую гору.
Генри изумленно взирал на открывшийся из окна вид на кедровую аллею, на синее небо с редкими облачками.
— Это… где? — спросил он у подоспевшей Конни.
— Это Тара, милый, — поспешно объяснила она.
— Ага, — он вытер вспотевший лоб дрожащей рукой. — Я… будто бы долго спал.
— Да, ты и в самом деле долго спал, — она видела, как Генри озадаченно ощупывает глубокий шрам у себя на лбу.
— Это была… Мексика, да? — взгляд его опять обрел выражение того мучительного раздумья, когда он метался в кольце беспамятства, пытаясь прорвать его.
— Да, милый, да, — Конни поспешно обняла его за плечи и внутренне содрогнулась — она словно впервые, теперь, когда муж превратился в прежнего Генри, ощутила, насколько же ослабела, одряхлела его плоть. — Тебе нельзя перенапрягаться, ты долго болел. Пойдем, я отведу тебя. Ты ляжешь и хорошенько выспишься.
Он подчинился, словно послушный ребенок. Конни отвела его наверх, крепко охватывая рукой его костлявые плечи и спину. И она снова вспомнила, какой мощной, упругой, тяжелой даже на ощупь была его плоть.
А еще через какое-то время Билли вывез отца на прогулку. Неизвестно, сколько времени тот был без свежего воздуха, и даже необычайно теплая мартовская погода не произвела на него ожидаемого эффекта. Кожа его, бледная, сухая, словно пергамент, вовсе не порозовела, он кутался в теплое пальто, недавно купленное Конни, тер уши под енотовой шапкой Уэйда и улыбался извиняющейся улыбкой.
— Ничего, отец, — сказал Билли, — климат Тары даже покойника способен на ноги поставить, а ты-то у нас совсем молодцом сейчас выглядишь.
— Билли, мальчик мой, — он всматривался в сына очень пристально, — ты так изменился. Ты водишь машину. Давно?
— Ну да, па, я же тебе говорил. Как только вернулся из Европы, так сразу и купил.
— Да-да, я припоминаю, — тут лицо его радостно просветлело. — Ты говоришь, Штаты воевали в Европе?
— Да, но это была очень короткая для нас война. В апреле семнадцатого Вудро Вильсон объявил немцам войну, весной восемнадцатого я попал туда, а уже осенью они капитулировали.
— Вот как, — Генри опять потер лоб рукой. — А я, кажется, влип в эту передрягу в начале семнадцатого года.
— Эй, па, — Билли озабоченно повернулся к нему. — Ты не очень-то напрягайся, не вспоминай. Лучше как-нибудь позже вспомнишь. Тебе сейчас спешить некуда, а доктор сказал, что переутомляться тебе нельзя.
— Ладно, не буду, — устало улыбнулся Генри. — Значит, ты тоже был летчиком?
— Да, па, как только мы с мамой получили то извещение, так я сразу и подался в школу летчиков. Это было в марте семнадцатого, к концу года меня уже выпустили оттуда. А воевать, как я говорил, пришлось и того меньше.
— Но я, как выясняется, воевал еще меньше.
— Ладно, хватит с нас с тобой войн, отец.
Уэйд ни за что не хотел отпускать мистера Левинсона, не накормив его ужином. Мистер Левинсон пропустил пару стаканчиков виски, поел сочного жаркого и уверил всех домашних, что дела у Генри Коули теперь уж точно и окончательно пойдут на поправку.
И его уверенность словно бы влила новые силы в Генри, который, конечно, не слышал разглагольствований мистера Левинсона. Уже через несколько дней после визита врача он самостоятельно спустился вниз, в холл. Походка его была шаркающей, руки дрожали, он обливался потом, словно сейчас было лето, а он поднимался на высокую гору.
Генри изумленно взирал на открывшийся из окна вид на кедровую аллею, на синее небо с редкими облачками.
— Это… где? — спросил он у подоспевшей Конни.
— Это Тара, милый, — поспешно объяснила она.
— Ага, — он вытер вспотевший лоб дрожащей рукой. — Я… будто бы долго спал.
— Да, ты и в самом деле долго спал, — она видела, как Генри озадаченно ощупывает глубокий шрам у себя на лбу.
— Это была… Мексика, да? — взгляд его опять обрел выражение того мучительного раздумья, когда он метался в кольце беспамятства, пытаясь прорвать его.
— Да, милый, да, — Конни поспешно обняла его за плечи и внутренне содрогнулась — она словно впервые, теперь, когда муж превратился в прежнего Генри, ощутила, насколько же ослабела, одряхлела его плоть. — Тебе нельзя перенапрягаться, ты долго болел. Пойдем, я отведу тебя. Ты ляжешь и хорошенько выспишься.
Он подчинился, словно послушный ребенок. Конни отвела его наверх, крепко охватывая рукой его костлявые плечи и спину. И она снова вспомнила, какой мощной, упругой, тяжелой даже на ощупь была его плоть.
А еще через какое-то время Билли вывез отца на прогулку. Неизвестно, сколько времени тот был без свежего воздуха, и даже необычайно теплая мартовская погода не произвела на него ожидаемого эффекта. Кожа его, бледная, сухая, словно пергамент, вовсе не порозовела, он кутался в теплое пальто, недавно купленное Конни, тер уши под енотовой шапкой Уэйда и улыбался извиняющейся улыбкой.
— Ничего, отец, — сказал Билли, — климат Тары даже покойника способен на ноги поставить, а ты-то у нас совсем молодцом сейчас выглядишь.
— Билли, мальчик мой, — он всматривался в сына очень пристально, — ты так изменился. Ты водишь машину. Давно?
— Ну да, па, я же тебе говорил. Как только вернулся из Европы, так сразу и купил.
— Да-да, я припоминаю, — тут лицо его радостно просветлело. — Ты говоришь, Штаты воевали в Европе?
— Да, но это была очень короткая для нас война. В апреле семнадцатого Вудро Вильсон объявил немцам войну, весной восемнадцатого я попал туда, а уже осенью они капитулировали.
— Вот как, — Генри опять потер лоб рукой. — А я, кажется, влип в эту передрягу в начале семнадцатого года.
— Эй, па, — Билли озабоченно повернулся к нему. — Ты не очень-то напрягайся, не вспоминай. Лучше как-нибудь позже вспомнишь. Тебе сейчас спешить некуда, а доктор сказал, что переутомляться тебе нельзя.
— Ладно, не буду, — устало улыбнулся Генри. — Значит, ты тоже был летчиком?
— Да, па, как только мы с мамой получили то извещение, так я сразу и подался в школу летчиков. Это было в марте семнадцатого, к концу года меня уже выпустили оттуда. А воевать, как я говорил, пришлось и того меньше.
— Но я, как выясняется, воевал еще меньше.
— Ладно, хватит с нас с тобой войн, отец.