После короткого молчания зазвенели пружины, смолкли, и мальчишеский голос заговорил невнятное, стих, уходя в сон.
Иван вернулся, сел по-турецки, сгибая высокую шею, как лебедь-самец, не поворачиваясь, нащупал шорты и, вынув пачку, вытряхнул сигарету. Закурив, отдал Лете, и она легла навзничь, держа на отлете красный горячий огонек. Засмеялась тихо-тихо, почему-то совершенно счастливая.
Затягивалась, горяча губы, выдыхала горький дым, а мир медленно и торжественно вращался, показывая прямые бока. Поворот и она идет по гулкому коридору, смотрит издалека на Лету, чьи каблучки дробно считают мраморные ступени, а коленки натягивают при каждом шаге узкую юбку. Поворот и она лежит на горячей летней простыне, открывает глаза и, не понимая, где и что, встает, чтоб позвать брата. Еще поворот, и Лета снова Лета, а может быть она — темная ночная вода, или полоска огней, что делит черное пространство для глаз молодой женщины, сидящей на песке. А может она — мир. Огромный.
— Ты что?
— Я? — она не знала что ответить, чтоб не выглядеть полной дурой, потому пожала плечами и, затушив окурок в жестяной крышке, легла у ног сидящего мужчины, просовывая руку под его колено, прижалась, дыша. Было утро, и пора уходить, чтоб успеть поставить на место стекло.
Танька работала младшим научным. Чудовище, а не Танька. Горластая, как базарная торговка, руки вечно указующе вытянуты — то правая на пробегающего мимо курящих дам Антона Вадимыча в белоснежных брюках:
— Та то было как раз када я от Антошки аборт делала!!!
Антон Вадимыч пригибался и проскакивал белой мышью, краснея над воротничком парадной рубашки;
то левая — в сторону маленького извилистого Афанасия Петровича, у которого вся голова состояла из лысины и тоже извилистой улыбки:
— Та отэтот геморройный Фонька! — в сердцах орала Танька, и переключалась на другой предмет, резко прикладывая к алому рту сигарету, будто собралась ее проглотить.
Афанасий Петрович, извиваясь улыбкой и тщедушным телом, кивал и с достоинством удалялся по коридору, а дамы тихо давились дымом, с упреком глядя вслед его маленькой заднице.
Так вот, Танькин сын был толстячком десяти лет, очень деловитым, посапывающим — быстро уставал, поднимаясь ко мне на третий этаж. Читал все. Книг набирал, сколько влезало в разболтанный портфель и в короткие ручки. Забывал уходить, присаживаясь на нижнюю ступеньку старой деревянной стремянки, клонил соломенную, чуть потную голову, совсем еще детскую, и, посапывая, утыкался в верхнюю, в стопке лежащих на коленях, книжку. Иногда поднимал ко мне круглое лицо, похожее на белый подсолнух и, в упор глядя таким же круглыми, очень темными глазами — мамиными, — что-нибудь спрашивал.
Я отвечала.
Было нам с ним мирно и покойно. Иногда он досиживал до конца рабочего дня, и мама Танька приходила за сыном.
Просовывала в фанерную белую дверь голову, падали черные на фоне белого богатейшие кудри, сверкали круглые глаза, открывался красный рот.
— Толя!!! Ты тут Елени Александровни все мозги уже проел! Лена, проел? Ведь проел же!!!
— Нет, нормально, видишь, читает сидит.
— Пойдем уже!!! — Танька с любовью смотрела на белявенького сына, подхватывала падающие из его рук книжки, вытирала платком нос, и он стоял смирно, не вырывался, думая о своем. Иногда, дергая головой, выныривал из-за платка, чтоб еще спросить.
— А крокодилы у вас есть? Мне много надо! Чтоб все.
— Есть «Крокодилы». Завтра придешь, достанешь. Лет за семь скопились.
Назавтра я показала Толе на верхнюю полку, где плотно лежали стопки пожелтевших журналов.
— Лезь. Там они.
После короткого молчания зазвенели пружины, смолкли, и мальчишеский голос заговорил невнятное, стих, уходя в сон.
Иван вернулся, сел по-турецки, сгибая высокую шею, как лебедь-самец, не поворачиваясь, нащупал шорты и, вынув пачку, вытряхнул сигарету. Закурив, отдал Лете, и она легла навзничь, держа на отлете красный горячий огонек. Засмеялась тихо-тихо, почему-то совершенно счастливая.
Затягивалась, горяча губы, выдыхала горький дым, а мир медленно и торжественно вращался, показывая прямые бока. Поворот и она идет по гулкому коридору, смотрит издалека на Лету, чьи каблучки дробно считают мраморные ступени, а коленки натягивают при каждом шаге узкую юбку. Поворот и она лежит на горячей летней простыне, открывает глаза и, не понимая, где и что, встает, чтоб позвать брата. Еще поворот, и Лета снова Лета, а может быть она — темная ночная вода, или полоска огней, что делит черное пространство для глаз молодой женщины, сидящей на песке. А может она — мир. Огромный.
— Ты что?
— Я? — она не знала что ответить, чтоб не выглядеть полной дурой, потому пожала плечами и, затушив окурок в жестяной крышке, легла у ног сидящего мужчины, просовывая руку под его колено, прижалась, дыша. Было утро, и пора уходить, чтоб успеть поставить на место стекло.
Танька работала младшим научным. Чудовище, а не Танька. Горластая, как базарная торговка, руки вечно указующе вытянуты — то правая на пробегающего мимо курящих дам Антона Вадимыча в белоснежных брюках:
— Та то было как раз када я от Антошки аборт делала!!!
Антон Вадимыч пригибался и проскакивал белой мышью, краснея над воротничком парадной рубашки;
то левая — в сторону маленького извилистого Афанасия Петровича, у которого вся голова состояла из лысины и тоже извилистой улыбки:
— Та отэтот геморройный Фонька! — в сердцах орала Танька, и переключалась на другой предмет, резко прикладывая к алому рту сигарету, будто собралась ее проглотить.
Афанасий Петрович, извиваясь улыбкой и тщедушным телом, кивал и с достоинством удалялся по коридору, а дамы тихо давились дымом, с упреком глядя вслед его маленькой заднице.
Так вот, Танькин сын был толстячком десяти лет, очень деловитым, посапывающим — быстро уставал, поднимаясь ко мне на третий этаж. Читал все. Книг набирал, сколько влезало в разболтанный портфель и в короткие ручки. Забывал уходить, присаживаясь на нижнюю ступеньку старой деревянной стремянки, клонил соломенную, чуть потную голову, совсем еще детскую, и, посапывая, утыкался в верхнюю, в стопке лежащих на коленях, книжку. Иногда поднимал ко мне круглое лицо, похожее на белый подсолнух и, в упор глядя таким же круглыми, очень темными глазами — мамиными, — что-нибудь спрашивал.
Я отвечала.
Было нам с ним мирно и покойно. Иногда он досиживал до конца рабочего дня, и мама Танька приходила за сыном.
Просовывала в фанерную белую дверь голову, падали черные на фоне белого богатейшие кудри, сверкали круглые глаза, открывался красный рот.
— Толя!!! Ты тут Елени Александровни все мозги уже проел! Лена, проел? Ведь проел же!!!
— Нет, нормально, видишь, читает сидит.
— Пойдем уже!!! — Танька с любовью смотрела на белявенького сына, подхватывала падающие из его рук книжки, вытирала платком нос, и он стоял смирно, не вырывался, думая о своем. Иногда, дергая головой, выныривал из-за платка, чтоб еще спросить.
— А крокодилы у вас есть? Мне много надо! Чтоб все.
— Есть «Крокодилы». Завтра придешь, достанешь. Лет за семь скопились.
Назавтра я показала Толе на верхнюю полку, где плотно лежали стопки пожелтевших журналов.
— Лезь. Там они.