— Нет. Не жалко.
Там, посреди дрожащего нагретого воздуха, на фоне качающихся метелок камышей — прыгала королева. Которая всех победила.
А лучше всего были волосы — так красиво, когда вывернулась из машины, отражаясь в черном лаке белым коротким плащиком, побежала, мелькая блестящими колготками. Навстречу, навстречу, ближе, ближе и вот…
Он ждал, разводя руки, смеясь. Когда ткнулась ему в грудь лицом, обхватил бережно и эдак, для всех, кто смотрел — поддержав под гибкую спину, перегнул, поцеловал долго и сладко. А волосы свесились до самого асфальта. Темно-рыжие, великолепные, живые, будто сами по себе.
Света, глядя сверху в окно, машинально тронула свои — темные, аккуратно стриженые под японскую девочку прямые блестящие пряди. У нее раньше тоже были такие — рыжие, только светлее, перевязывала зеленой лентой, сама придумала, прочитала в журнале, что к рыжему нужно зеленое. Нашла в старом чемодане мамино недошитое платье, посмотрела на него полсекунды, и отрезала от подола полосу. И сколько носила потом, столько бабка кляла вдогон — одними и теми же словами.
— Ах ты, стервь паршивая! Тебе, что ль, отец вез? Тебе? По году по заграницам, лишь бы вы тута наряжались! Тьху!
Света смеялась, громко. Чтоб бабка не поняла, — обидно про стервь. Уходила, нарочно потряхивая светлой гривой, стянутой по лбу и вискам переливчатой изумрудной лентой из лас-пальмасского бархата.
— О! — сказала за спиной Маленькая Катерина — жена босса, отпихнула Свету, как всегда пощекотав подмышками, как младенца. И уставилась в окно на сквер, расчерченный прямыми дорожками.
— Это его новая. Третья. Или — четвертая?
Оглянулась и закричала мужу:
— Романчик! А эта рыжая, она какая по счету?
— Да бес ее знает.
Роман Петрович размахнулся и ударил молотком по костылю в стене. Посыпалась известка, пыльным снежком припорашивая ступени стремянки. Маленькая Катерина устремилась к мужу, протягивая ржавый наган с висящим на нем ярлычком.
— Романчик, ну глянь, какой пиздалет! Ну, пусть же лежит в первой витрине! Будет красиво! Во!
Роман Петрович закатил глаза и сказал с терпеливым упреком:
— Катя… Не в красоте дело.
Внизу пара, обнявшись, медленно пересекала сквер по центральной дорожке. Рыжая девочка по-жирафьи бережно ставила высокие каблуки, приноравливаясь к мужской походке. И на нем плащ, усмехнулась Света, отходя от окна. Как в кино, длинный, модный, распахнут, полы развеваются.
Он всегда любил красиво одеться.
— Четвертая, — сказала тихо, сама себе, укладывая в плоскую витрину истертые солдатские треугольники писем.
Первая была не красива. Наверное, потому что и он тогда красавцем не был. Слишком молод.
— Я женился, когда в армию забирали, так что была у меня одна мартышка, сейчас вот две. Дочке восемь уже.
Они лежали на сбитых скомканных простынях, и Света все тащила на голый живот белый краешек. Стеснялась, грудь маленькая такая, и вообще. А он смеялся и стаскивал.
— Нет. Не жалко.
Там, посреди дрожащего нагретого воздуха, на фоне качающихся метелок камышей — прыгала королева. Которая всех победила.
А лучше всего были волосы — так красиво, когда вывернулась из машины, отражаясь в черном лаке белым коротким плащиком, побежала, мелькая блестящими колготками. Навстречу, навстречу, ближе, ближе и вот…
Он ждал, разводя руки, смеясь. Когда ткнулась ему в грудь лицом, обхватил бережно и эдак, для всех, кто смотрел — поддержав под гибкую спину, перегнул, поцеловал долго и сладко. А волосы свесились до самого асфальта. Темно-рыжие, великолепные, живые, будто сами по себе.
Света, глядя сверху в окно, машинально тронула свои — темные, аккуратно стриженые под японскую девочку прямые блестящие пряди. У нее раньше тоже были такие — рыжие, только светлее, перевязывала зеленой лентой, сама придумала, прочитала в журнале, что к рыжему нужно зеленое. Нашла в старом чемодане мамино недошитое платье, посмотрела на него полсекунды, и отрезала от подола полосу. И сколько носила потом, столько бабка кляла вдогон — одними и теми же словами.
— Ах ты, стервь паршивая! Тебе, что ль, отец вез? Тебе? По году по заграницам, лишь бы вы тута наряжались! Тьху!
Света смеялась, громко. Чтоб бабка не поняла, — обидно про стервь. Уходила, нарочно потряхивая светлой гривой, стянутой по лбу и вискам переливчатой изумрудной лентой из лас-пальмасского бархата.
— О! — сказала за спиной Маленькая Катерина — жена босса, отпихнула Свету, как всегда пощекотав подмышками, как младенца. И уставилась в окно на сквер, расчерченный прямыми дорожками.
— Это его новая. Третья. Или — четвертая?
Оглянулась и закричала мужу:
— Романчик! А эта рыжая, она какая по счету?
— Да бес ее знает.
Роман Петрович размахнулся и ударил молотком по костылю в стене. Посыпалась известка, пыльным снежком припорашивая ступени стремянки. Маленькая Катерина устремилась к мужу, протягивая ржавый наган с висящим на нем ярлычком.
— Романчик, ну глянь, какой пиздалет! Ну, пусть же лежит в первой витрине! Будет красиво! Во!
Роман Петрович закатил глаза и сказал с терпеливым упреком:
— Катя… Не в красоте дело.
Внизу пара, обнявшись, медленно пересекала сквер по центральной дорожке. Рыжая девочка по-жирафьи бережно ставила высокие каблуки, приноравливаясь к мужской походке. И на нем плащ, усмехнулась Света, отходя от окна. Как в кино, длинный, модный, распахнут, полы развеваются.
Он всегда любил красиво одеться.
— Четвертая, — сказала тихо, сама себе, укладывая в плоскую витрину истертые солдатские треугольники писем.
Первая была не красива. Наверное, потому что и он тогда красавцем не был. Слишком молод.
— Я женился, когда в армию забирали, так что была у меня одна мартышка, сейчас вот две. Дочке восемь уже.
Они лежали на сбитых скомканных простынях, и Света все тащила на голый живот белый краешек. Стеснялась, грудь маленькая такая, и вообще. А он смеялся и стаскивал.