Слева деревья, справа широкий, будто присевший, холм. Дорога, наверное, свернет за него. Так и есть.
Лета смотрит на дорогу, держа на краю глаза пятна маков на боку холма и высокие, как кактусы, чертополохи. Чуть погодя, щурясь от солнца, поднимает голову на мелькнувший перед глазами блик — птица там? Машина?
И останавливается. Посреди степной чаши, в самом, кажется, центре ее, хотя вдаль все без краев, стоит что-то. Они с ним стоят. Быстрая женщина в легком платье — на узкой дороге. И это, мелькнувшее по прикрытым от солнечного света глазам — далеко впереди.
Пока стоят, говорит только ветер и предлетняя жара. Горячими пальцами шевелит волосы, раскладывает на лбу пробор, наверное, некрасиво, но кто видит? — Никто…А, вот и кузнечики заскрипели. Лета поворачивается к ветру ухом, их так лучше слышно. И птиц. Позади, в кроне, ворочаясь среди каши цветов, щелкает соловей, он, наверное, сошел с ума и за это Лета его любит, тоже мне, нашел курскую глубинку, когда еще тут, в широчайшей степи были соловьи? Но вот есть же!
А над головой дежурят жаворонки. Если не смотреть, то о них знаешь правду: нашли старую коробку с пуговицами и бусинами, откинули жестяную крышку и роются в сокровищах короткими клювами, подхватывают и роняют на тонкую жесть, а поддельные хрустали и стеклянные бриллианты говорят трррррррррр, рассыпаясь. Не то ласточки, которые сидят на проводах рядком и все, как одна, перебирают старые деревянные четки, такие сухие, что дерево звенит. Перебирают быстро, старая нитка не выдерживает и рвется. Сыплются одинаковые бусины. Махнув хвостами, ласточки смеются, цвикая. И достают следующие низки. Наверное, в их пиджаках есть специальные кармашки.
Лета стоит и слушает, кажется, даже поводя ухом, как делают то степные рыжие лисы, но кроме голосов птиц и кузнечиков, ветер не принес ничего. То, что стоит посреди степи — молчит. И оказывается, пока они стояли, вдвоем, злость вся улетела, но еще осталась обида, села на дно и покачивается чайной заваркой.
Лета переминается с ноги на ногу. А ноги-то уже устали. И устали глаза смотреть вдаль на ветру, а может — от слёз, а еще больше устала голова, потому что, как бусы с разорванной нитки, одно за другим придуманные предположения не подходят.
— Ведь это не дом? — Лета может спрашивать только у себя или у ветра, и, потому идет, держась прищуренными от солнца глазами за огромное белоснежное полотнище, подпирающее голубой свод. Оно стоит на узком основании, как воткнутый в землю лепесток дикого шиповника. Расширяется вверх и, кажется, волнами по верхнему краю — широкие плавные зубцы… И вообще, оно странно изогнуто все. От непонимания ноет в голове.
Соловей затих. Конечно, просто деревья остались там, позади, но можно решить, что он наелся цветочной каши, упал в траву и заснул, раскрыв сытый клюв. Но тогда надо быстро подумать, чтобы не пришла к нему степная лиса. — Нет, спит прямо на дереве, свернул себе из травины петельку для лапы, чтоб не упасть во сне, и сидит, свесив хвост. Да, так хорошо.
Степь плавно поворачивается, показывая себя. Вот, вместо маков, подернулась ледком дикого льна. Лепестки нежные, удивительно, как уживаются с ветром, ведь он тут каждый день. Наверное, ночью, пока ветер спит, цветы выдергивают льняную нитку из своего же подола и пришивают лепестки покрепче, покачивая синими.
После лужиц ленкА, на каменных плитах торчит полынь. Еще маленькая, мягкими толстыми ежами на коротких крепких ножках. Ладонь положить и примять, выжав из упругой подушки запах абсента. Ветер присаливает его морем и от того становится понятно — здесь тоже все правильно.
Ноги устали и болят. Но позади все увеличивается, щекоча лопатки, пространство. И белая штука, держащая небо, стала больше, но почти не приблизилась, так кажется. Дойти надо. Раз уж пошла и одна. Устав смотреть вперед, Лета вертит головой на ходу. Седые волосы ковыля, все в одну сторону, послушные ветру, такие, что тоже хочется провести по ним ладонью, но для этого надо вырасти, стать доброй и ласковой, как огромная пестрая птица. Лета про нее знает, из сна. Птица живет на опушке леса, сухого и звонкого, краем выбегающего к плоским маленьким дюнам. В ее гнезде всегда есть птенцы. От этого перья на груди ее мягки, а крылья огромны. Она не слишком хорошая мать, потому что, когда приходит Западный Ветер, ей надо лететь с ним, но птенцы смирные и дождутся.
Сказки помогают идти. И полотнище уже близко, и видно, конечно, это не дом. Это, наверное, скульптура такая? Одна, посреди степи, подрезанной сбоку возделанным полем. Белая.
И подойдя совсем близко, Лета вспоминает про шею, она ноет, — вот уже сколько минут идет, задирая голову, не имея сил оторвать глаз от лепестка белого каменного пламени, лижущего небо.
А еще — музыка. Не свист и не ноты, а плавное гудение, переплетается лентами, разматывается и снова скручивается. Уже стоя в тени огромного каменного полотнища, изогнутого широкими плоскостями, Лета видит отверстия в краях. В них можно засунуть руку. Ветер набивается в дыры и, протекая камень, гудит.
Эолова арфа.
Она идет вокруг, поднимая голову, оступаясь и скользя по высушенной солнцем траве. Мощный перекрученный ствол — кажется, бетон… Побелен… Давно, вон побелка осыпалась. А на краю, где ствол расширяется, вверх бежит трещина. В нее нанесло земли, и теперь оттуда кивают метелки дикого овса, просвеченные солнечным светом. И два мака — такие красные на белом фоне.
…Человек стоял на другой стороне, на границе света с тенью, спиной к ней. Темный от степного загара, в выгоревших штанах мешком и серой, когда-то, наверное, зеленой рубахе с погончиками на плечах. Один потерял блестящую пуговицу и свешивался на худое плечо, елозя по закатанному рукаву. Темные волосы, длинные и очень густые, заколоты деревянной шпилькой на затылке и несколько прядей свисали на шею, одна на лоб. У ног, обутых в растоптанные пыльные сандалии, — кривое ведро, заляпанное известкой. Он макал в ведро мочальную круглую кисть и широко водил по серым пятнам, где облезла побелка.
Лета переступила с ноги на ногу. Скрипнула и зашелестела под ступнями трава, но ветер и мягкое гудение арфы — не услышит ведь. Кашлять? Или сразу сказать что? А он дернется и уронит кисть, и после будет недоволен, что испугался, а она…
— Устала?
Дернулась и испугалась она. А мужчина смотрел. Улыбка сверкнула на темном лице, будто ее тоже нарисовали кистью и сразу стерли.
— Поможешь?
Слева деревья, справа широкий, будто присевший, холм. Дорога, наверное, свернет за него. Так и есть.
Лета смотрит на дорогу, держа на краю глаза пятна маков на боку холма и высокие, как кактусы, чертополохи. Чуть погодя, щурясь от солнца, поднимает голову на мелькнувший перед глазами блик — птица там? Машина?
И останавливается. Посреди степной чаши, в самом, кажется, центре ее, хотя вдаль все без краев, стоит что-то. Они с ним стоят. Быстрая женщина в легком платье — на узкой дороге. И это, мелькнувшее по прикрытым от солнечного света глазам — далеко впереди.
Пока стоят, говорит только ветер и предлетняя жара. Горячими пальцами шевелит волосы, раскладывает на лбу пробор, наверное, некрасиво, но кто видит? — Никто…А, вот и кузнечики заскрипели. Лета поворачивается к ветру ухом, их так лучше слышно. И птиц. Позади, в кроне, ворочаясь среди каши цветов, щелкает соловей, он, наверное, сошел с ума и за это Лета его любит, тоже мне, нашел курскую глубинку, когда еще тут, в широчайшей степи были соловьи? Но вот есть же!
А над головой дежурят жаворонки. Если не смотреть, то о них знаешь правду: нашли старую коробку с пуговицами и бусинами, откинули жестяную крышку и роются в сокровищах короткими клювами, подхватывают и роняют на тонкую жесть, а поддельные хрустали и стеклянные бриллианты говорят трррррррррр, рассыпаясь. Не то ласточки, которые сидят на проводах рядком и все, как одна, перебирают старые деревянные четки, такие сухие, что дерево звенит. Перебирают быстро, старая нитка не выдерживает и рвется. Сыплются одинаковые бусины. Махнув хвостами, ласточки смеются, цвикая. И достают следующие низки. Наверное, в их пиджаках есть специальные кармашки.
Лета стоит и слушает, кажется, даже поводя ухом, как делают то степные рыжие лисы, но кроме голосов птиц и кузнечиков, ветер не принес ничего. То, что стоит посреди степи — молчит. И оказывается, пока они стояли, вдвоем, злость вся улетела, но еще осталась обида, села на дно и покачивается чайной заваркой.
Лета переминается с ноги на ногу. А ноги-то уже устали. И устали глаза смотреть вдаль на ветру, а может — от слёз, а еще больше устала голова, потому что, как бусы с разорванной нитки, одно за другим придуманные предположения не подходят.
— Ведь это не дом? — Лета может спрашивать только у себя или у ветра, и, потому идет, держась прищуренными от солнца глазами за огромное белоснежное полотнище, подпирающее голубой свод. Оно стоит на узком основании, как воткнутый в землю лепесток дикого шиповника. Расширяется вверх и, кажется, волнами по верхнему краю — широкие плавные зубцы… И вообще, оно странно изогнуто все. От непонимания ноет в голове.
Соловей затих. Конечно, просто деревья остались там, позади, но можно решить, что он наелся цветочной каши, упал в траву и заснул, раскрыв сытый клюв. Но тогда надо быстро подумать, чтобы не пришла к нему степная лиса. — Нет, спит прямо на дереве, свернул себе из травины петельку для лапы, чтоб не упасть во сне, и сидит, свесив хвост. Да, так хорошо.
Степь плавно поворачивается, показывая себя. Вот, вместо маков, подернулась ледком дикого льна. Лепестки нежные, удивительно, как уживаются с ветром, ведь он тут каждый день. Наверное, ночью, пока ветер спит, цветы выдергивают льняную нитку из своего же подола и пришивают лепестки покрепче, покачивая синими.
После лужиц ленкА, на каменных плитах торчит полынь. Еще маленькая, мягкими толстыми ежами на коротких крепких ножках. Ладонь положить и примять, выжав из упругой подушки запах абсента. Ветер присаливает его морем и от того становится понятно — здесь тоже все правильно.
Ноги устали и болят. Но позади все увеличивается, щекоча лопатки, пространство. И белая штука, держащая небо, стала больше, но почти не приблизилась, так кажется. Дойти надо. Раз уж пошла и одна. Устав смотреть вперед, Лета вертит головой на ходу. Седые волосы ковыля, все в одну сторону, послушные ветру, такие, что тоже хочется провести по ним ладонью, но для этого надо вырасти, стать доброй и ласковой, как огромная пестрая птица. Лета про нее знает, из сна. Птица живет на опушке леса, сухого и звонкого, краем выбегающего к плоским маленьким дюнам. В ее гнезде всегда есть птенцы. От этого перья на груди ее мягки, а крылья огромны. Она не слишком хорошая мать, потому что, когда приходит Западный Ветер, ей надо лететь с ним, но птенцы смирные и дождутся.
Сказки помогают идти. И полотнище уже близко, и видно, конечно, это не дом. Это, наверное, скульптура такая? Одна, посреди степи, подрезанной сбоку возделанным полем. Белая.
И подойдя совсем близко, Лета вспоминает про шею, она ноет, — вот уже сколько минут идет, задирая голову, не имея сил оторвать глаз от лепестка белого каменного пламени, лижущего небо.
А еще — музыка. Не свист и не ноты, а плавное гудение, переплетается лентами, разматывается и снова скручивается. Уже стоя в тени огромного каменного полотнища, изогнутого широкими плоскостями, Лета видит отверстия в краях. В них можно засунуть руку. Ветер набивается в дыры и, протекая камень, гудит.
Эолова арфа.
Она идет вокруг, поднимая голову, оступаясь и скользя по высушенной солнцем траве. Мощный перекрученный ствол — кажется, бетон… Побелен… Давно, вон побелка осыпалась. А на краю, где ствол расширяется, вверх бежит трещина. В нее нанесло земли, и теперь оттуда кивают метелки дикого овса, просвеченные солнечным светом. И два мака — такие красные на белом фоне.
…Человек стоял на другой стороне, на границе света с тенью, спиной к ней. Темный от степного загара, в выгоревших штанах мешком и серой, когда-то, наверное, зеленой рубахе с погончиками на плечах. Один потерял блестящую пуговицу и свешивался на худое плечо, елозя по закатанному рукаву. Темные волосы, длинные и очень густые, заколоты деревянной шпилькой на затылке и несколько прядей свисали на шею, одна на лоб. У ног, обутых в растоптанные пыльные сандалии, — кривое ведро, заляпанное известкой. Он макал в ведро мочальную круглую кисть и широко водил по серым пятнам, где облезла побелка.
Лета переступила с ноги на ногу. Скрипнула и зашелестела под ступнями трава, но ветер и мягкое гудение арфы — не услышит ведь. Кашлять? Или сразу сказать что? А он дернется и уронит кисть, и после будет недоволен, что испугался, а она…
— Устала?
Дернулась и испугалась она. А мужчина смотрел. Улыбка сверкнула на темном лице, будто ее тоже нарисовали кистью и сразу стерли.
— Поможешь?