— Тебя там муж ждет, да?
Светлое лицо накрывала тень и уползала, потом по скулам чертились серые линии — тени от занавески, и тоже уползали. Лета кивнула.
— Ждет. Я скоро, наверное, уеду к нему совсем. Немного страшно, тут работа, все привычное. А там все заново.
— Ну, он же любит тебя. Да?
Лете стало легко. Будто поезд уже не ехал, летел и она с ним.
— Да. И я его люблю.
— А мне вот нравится, когда все новое. Мы пару раз в год ездим, фестивали, конкурсы.
Лета подумала о мягких, уверенных, красивых родителях. Оба как теплые дубленки, вокруг своего мальчика. Конечно, ему хочется, чтоб сам.
— У тебя получается?
— Да-а-а… Я вот думаю, ну кто я был бы? — он снова вытянул руки и пошевелил длинными пальцами, блеснули ровные зубы в улыбке, — я музыкант, это вот мое.
— Замечательно. Ты молодец.
— И зря говорят, что если не композитор, то фигня, — улыбка исчезла, в голосе прозвучала обида, — хороший исполнитель значит очень много. Ты чего веселишься?
— Никогда не думала, что деление такое — композитор, исполнитель. Мне кажется, композиторов изначально меньше и всегда будет меньше, чем тех, кто их музыку играет. Ну, смотри, ты живой. И пианино, ну, фортепиано, да? Оно настоящее. Не запись. И это совершенно прекрасно. Я бы хотела послушать тебя.
— А я тебе сыграю. Вот вернемся в Южноморск, договоримся, придешь к нам в гости. Хочешь? Сыграю. Выберу для тебя специально.
На квадратном столике лежал обкусанный огрызок, подрагивал, незаметно сползая к металлическому бортику. И с Летиной стороны — хвостик от ее съеденного яблока.
— А девочка у тебя есть?
Петя помолчал, размышляя. Он снова лег, поднятой к потолку рукой водил, что-то там чертя пальцем. Потом кивнул, обращая к Лете прекрасное лицо ангела, под шапкой темных вьющихся волос.
— В Харькове. Она скрипачка.
— Жалко, что в Харькове. А то познакомил бы.
— Я тебе сыграю Рахманинова. А еще Дюка. Мою любимую песенку.
— Эллингтона?
— Знаешь да?
— Тебя там муж ждет, да?
Светлое лицо накрывала тень и уползала, потом по скулам чертились серые линии — тени от занавески, и тоже уползали. Лета кивнула.
— Ждет. Я скоро, наверное, уеду к нему совсем. Немного страшно, тут работа, все привычное. А там все заново.
— Ну, он же любит тебя. Да?
Лете стало легко. Будто поезд уже не ехал, летел и она с ним.
— Да. И я его люблю.
— А мне вот нравится, когда все новое. Мы пару раз в год ездим, фестивали, конкурсы.
Лета подумала о мягких, уверенных, красивых родителях. Оба как теплые дубленки, вокруг своего мальчика. Конечно, ему хочется, чтоб сам.
— У тебя получается?
— Да-а-а… Я вот думаю, ну кто я был бы? — он снова вытянул руки и пошевелил длинными пальцами, блеснули ровные зубы в улыбке, — я музыкант, это вот мое.
— Замечательно. Ты молодец.
— И зря говорят, что если не композитор, то фигня, — улыбка исчезла, в голосе прозвучала обида, — хороший исполнитель значит очень много. Ты чего веселишься?
— Никогда не думала, что деление такое — композитор, исполнитель. Мне кажется, композиторов изначально меньше и всегда будет меньше, чем тех, кто их музыку играет. Ну, смотри, ты живой. И пианино, ну, фортепиано, да? Оно настоящее. Не запись. И это совершенно прекрасно. Я бы хотела послушать тебя.
— А я тебе сыграю. Вот вернемся в Южноморск, договоримся, придешь к нам в гости. Хочешь? Сыграю. Выберу для тебя специально.
На квадратном столике лежал обкусанный огрызок, подрагивал, незаметно сползая к металлическому бортику. И с Летиной стороны — хвостик от ее съеденного яблока.
— А девочка у тебя есть?
Петя помолчал, размышляя. Он снова лег, поднятой к потолку рукой водил, что-то там чертя пальцем. Потом кивнул, обращая к Лете прекрасное лицо ангела, под шапкой темных вьющихся волос.
— В Харькове. Она скрипачка.
— Жалко, что в Харькове. А то познакомил бы.
— Я тебе сыграю Рахманинова. А еще Дюка. Мою любимую песенку.
— Эллингтона?
— Знаешь да?