— Ага, и ухо прокусили для достоверности. Не глупи, Никуся. Да не надувайся снова, как мышь на крупу. Я все понимаю и поверь, больше тебя. Она бедная да, заблудшая, если угодно. Но — сама по себе. В ней отрава, Ника. И эта отрава ее саму изводит. Нельзя жить как животное — пожрал, поспал, потрахался. Прости, я коротко и потому грубо. А она именно такая. Понимаешь? Плоская. Ни высоты, ни глубины в ней нет. А плоское — оно в любую щель залезает. Тем и опасно. И злопамятно. Ежели не накормила ты ее собой, она все равно из тебя свою, как ей кажется, долю вынет. И ты была права, что меня погнала ее везти. Пашка дурень, ему бы она мозги закрутила знатно. Ника вздохнула. Ну, вот когда так говорит, сразу все на места становится.
— Чего вздыхаешь? Заслужил ли я твое прощение, Ника-Вероника? Она хотела кивнуть, но вместо этого еще раз вздохнула. И засмеялась, когда засмеялся он.
— Теперь пустишь меня снова в теплую спальню? На широкую постель?
— Ты же сам убежал?
— Я был изгнан! Побит одеялом и спасся с трудом. А как ты шипела!
Как сверкала глазами! Думал, откусишь мне ухо.
— Оба!
В коридоре, когда шли обратно, замотавшись в одно одеяло, из гостиной вывалился на них Пашка, сонно уставился на две головы и четыре ноги под свисающим краем. Удивился, нещадно ероша короткие волосы:
— Вы что тут топчетесь? Ну, чисто дети, тьфу на вас. Приосанясь, поддернул цветастые семейные трусы, и взросло ушел в ванную.
Где-то там, в большом мире жизнь металась, и перемены долетали в Ястребиную бухту, как дикие волны, что, швыряя себя на старые скалы, заливают их сверкающей пеной, расшибаются брызгами и, стекая обратно, оставляют на камне темные мокрые пятна и опасные трещины. В старом телевизоре беспрерывно вещали политики, менялись аккуратные лица журналистов, что с аккуратными улыбками рассказывали о страшных вещах — захватах телестудий, беспорядках, чудовищных, а до того тайных событиях… Ника пугалась, стараясь не думать о том, куда это может все привести. Попадая в поселок, уныло слушала, как в магазине мужики яростно спорят то о разделе государства, то об его объединении.
Рассматривая полки, читала новые ценники, что менялись чуть ли не каждый день. Иногда звонила мама и похоронным голосом пересказывала теленовости своими словами, перемежая пересказ охами и безнадежными пророчествами. Маму Ника успокаивала так, как саму ее успокаивал Фотий.
— Жизнь на потом не отложишь, Ника. Можно сесть в угол и закрыться руками. А можно что-то делать.
— А вдруг надо делать что-то другое? — в голове Ники крутились картинки очередей челноков с квадратными клетчатыми сумками, набитыми закупленной в магазинах мелочью — кипятильниками, утюгами, отвертками, которые они увозили в Турцию, меняя на кожаные куртки и дешевую обувь. То, что вся страна, казалось, кинулась в неловкий и нищенский бизнес, ее пугало больше, чем переделы границ и экономические программы, о которых вещали политики. Но Фотий пожимал широкими плечами, и жесткое лицо становилось каменным.
— Я всю свою первую жизнь мечтал об этой. Настоящей. Не мне кидаться в суету. Если мы все это переживем, Никуся, сама будешь удивляться — о, как оно было.
— А если… не переживем? — в такие моменты она чувствовала себя собственной мамой, но так страшно было — вдруг их мечта рассыплется, ведь, казалось, все против, растущие цены, полная беззащитность перед набирающим силу рэкетом.
— Что ж. Тогда поселимся в Низовом, в маленьком домишке, я буду рыбачить, а ты — кормить кур во дворе и сажать помидоры. Нормальная такая жена декабриста. А море никто ж не отменит. И степь. Потом ты, конечно, удерешь от старого Фотия, к себе в Южноморск, будешь с девочками по ресторанам гулять и найдешь себе нормального, успешного бизнесмена. Может, уедете с Женькой за границу. Улыбался, но смотрел серьезно. И она так же серьезно честно обдумала их запасное будущее. Кивнула.
— Моя мечта, помнишь? Она все еще в силе. А для нее бизнесмены не нужны. Ладно, посажу я тебе помидоры. Как жена декабриста. Забавным оказалось то, что Нину Петровну эта страховка вполне успокоила.
— Помидоры, — задумчиво проговорила она, когда Ника в отчаянии посулила ей жизнь в поселке, если «вот это все потратим и съедим, Веронка, и учти — больше у нас ничего нету», — огород… Веронка, мы, хотя бы, не умрем с голоду, это хорошо. Мне тут соседка Наташа обещала новый сорт картофеля, называется «синие глазки», прекрасный картофель, только с виду страшненький, но зато не зеленеет, и до самой весны вкусный. А молоко? Веронка, там у людей, наверное же, есть коровы?
— И козы, мам, — Нике стало смешно и одновременно грустно. Нина Петровна в больших сапогах и старой фуфайке гонит хворостиной стадо гусей, а те шипят, вытягивая змеиные шеи…
— И Женечка вырастет здоровеньким! Ты когда приедешь? Мы скучаем.
Правда, у нас очень плохо топят батареи, Веронка, мы дома ходим в пальто.
— Мам, ну включай обогреватель, хоть в комнате будет тепло. Или в кухне сидите, там газ, — Ника с тоской оглянулась на приоткрытую дверцу жаркой печки.
— Ага, и ухо прокусили для достоверности. Не глупи, Никуся. Да не надувайся снова, как мышь на крупу. Я все понимаю и поверь, больше тебя. Она бедная да, заблудшая, если угодно. Но — сама по себе. В ней отрава, Ника. И эта отрава ее саму изводит. Нельзя жить как животное — пожрал, поспал, потрахался. Прости, я коротко и потому грубо. А она именно такая. Понимаешь? Плоская. Ни высоты, ни глубины в ней нет. А плоское — оно в любую щель залезает. Тем и опасно. И злопамятно. Ежели не накормила ты ее собой, она все равно из тебя свою, как ей кажется, долю вынет. И ты была права, что меня погнала ее везти. Пашка дурень, ему бы она мозги закрутила знатно. Ника вздохнула. Ну, вот когда так говорит, сразу все на места становится.
— Чего вздыхаешь? Заслужил ли я твое прощение, Ника-Вероника? Она хотела кивнуть, но вместо этого еще раз вздохнула. И засмеялась, когда засмеялся он.
— Теперь пустишь меня снова в теплую спальню? На широкую постель?
— Ты же сам убежал?
— Я был изгнан! Побит одеялом и спасся с трудом. А как ты шипела!
Как сверкала глазами! Думал, откусишь мне ухо.
— Оба!
В коридоре, когда шли обратно, замотавшись в одно одеяло, из гостиной вывалился на них Пашка, сонно уставился на две головы и четыре ноги под свисающим краем. Удивился, нещадно ероша короткие волосы:
— Вы что тут топчетесь? Ну, чисто дети, тьфу на вас. Приосанясь, поддернул цветастые семейные трусы, и взросло ушел в ванную.
Где-то там, в большом мире жизнь металась, и перемены долетали в Ястребиную бухту, как дикие волны, что, швыряя себя на старые скалы, заливают их сверкающей пеной, расшибаются брызгами и, стекая обратно, оставляют на камне темные мокрые пятна и опасные трещины. В старом телевизоре беспрерывно вещали политики, менялись аккуратные лица журналистов, что с аккуратными улыбками рассказывали о страшных вещах — захватах телестудий, беспорядках, чудовищных, а до того тайных событиях… Ника пугалась, стараясь не думать о том, куда это может все привести. Попадая в поселок, уныло слушала, как в магазине мужики яростно спорят то о разделе государства, то об его объединении.
Рассматривая полки, читала новые ценники, что менялись чуть ли не каждый день. Иногда звонила мама и похоронным голосом пересказывала теленовости своими словами, перемежая пересказ охами и безнадежными пророчествами. Маму Ника успокаивала так, как саму ее успокаивал Фотий.
— Жизнь на потом не отложишь, Ника. Можно сесть в угол и закрыться руками. А можно что-то делать.
— А вдруг надо делать что-то другое? — в голове Ники крутились картинки очередей челноков с квадратными клетчатыми сумками, набитыми закупленной в магазинах мелочью — кипятильниками, утюгами, отвертками, которые они увозили в Турцию, меняя на кожаные куртки и дешевую обувь. То, что вся страна, казалось, кинулась в неловкий и нищенский бизнес, ее пугало больше, чем переделы границ и экономические программы, о которых вещали политики. Но Фотий пожимал широкими плечами, и жесткое лицо становилось каменным.
— Я всю свою первую жизнь мечтал об этой. Настоящей. Не мне кидаться в суету. Если мы все это переживем, Никуся, сама будешь удивляться — о, как оно было.
— А если… не переживем? — в такие моменты она чувствовала себя собственной мамой, но так страшно было — вдруг их мечта рассыплется, ведь, казалось, все против, растущие цены, полная беззащитность перед набирающим силу рэкетом.
— Что ж. Тогда поселимся в Низовом, в маленьком домишке, я буду рыбачить, а ты — кормить кур во дворе и сажать помидоры. Нормальная такая жена декабриста. А море никто ж не отменит. И степь. Потом ты, конечно, удерешь от старого Фотия, к себе в Южноморск, будешь с девочками по ресторанам гулять и найдешь себе нормального, успешного бизнесмена. Может, уедете с Женькой за границу. Улыбался, но смотрел серьезно. И она так же серьезно честно обдумала их запасное будущее. Кивнула.
— Моя мечта, помнишь? Она все еще в силе. А для нее бизнесмены не нужны. Ладно, посажу я тебе помидоры. Как жена декабриста. Забавным оказалось то, что Нину Петровну эта страховка вполне успокоила.
— Помидоры, — задумчиво проговорила она, когда Ника в отчаянии посулила ей жизнь в поселке, если «вот это все потратим и съедим, Веронка, и учти — больше у нас ничего нету», — огород… Веронка, мы, хотя бы, не умрем с голоду, это хорошо. Мне тут соседка Наташа обещала новый сорт картофеля, называется «синие глазки», прекрасный картофель, только с виду страшненький, но зато не зеленеет, и до самой весны вкусный. А молоко? Веронка, там у людей, наверное же, есть коровы?
— И козы, мам, — Нике стало смешно и одновременно грустно. Нина Петровна в больших сапогах и старой фуфайке гонит хворостиной стадо гусей, а те шипят, вытягивая змеиные шеи…
— И Женечка вырастет здоровеньким! Ты когда приедешь? Мы скучаем.
Правда, у нас очень плохо топят батареи, Веронка, мы дома ходим в пальто.
— Мам, ну включай обогреватель, хоть в комнате будет тепло. Или в кухне сидите, там газ, — Ника с тоской оглянулась на приоткрытую дверцу жаркой печки.