— А я знаю. Мне про вас Токай рассказывал.
— Кто? Белая голова приподнялась, поворачиваясь, на Нику уставился удивленный серый глаз:
— Токай, Макс. Ты что, Макса не знаешь? Ну, вы ребята даете… Она снова положила голову, почти упираясь носом в Никино бедро.
Одной рукой держа на ухе ватку, другой поелозила под шубой и обхватила хозяйку за талию.
— Ладно, проехали. Посидели мы хорошо. Сначала. У папки Турона винишко нормальное такое, не шмурдяк. Турончик нам бильярдную открыл свою. А когда поднажрались уже все, Сека стал его сеструху снимать.
Сопливая совсем, ей, наверное, шестнадцать. Я говорю, ты совсем дурак, что ли? Хочешь, чтоб тебя повязали? Ну и Турончик вступится, все же сеструха. А он та пошла ты. Мне, прикинь! Она помолчала выжидательно, но Ника молчала тоже, не зная, как к рассказу отнестись. Давно уже не сталкивалась она вот с этим. Еще с дискотечных своих времен, ну и позже, когда вдруг в городе к Никасу подходили его бывшие дружки. Тогда, стоя в стороне (Никас ее никогда им не представлял и не знакомил), она слышала краем уха новости, которые рассказывались примерно так же.
— А барышня тоже накушалась изрядно. Ну и решили покататься. Сека ее в нашу тачку затащил, и ржет, я впереди, а он ее там тискает на заднем сиденье. Ну, когда по степи гоняли, я повернулась и кой-что ему сказала. Шуба задрожала, Ласочка крепче прижалась к Нике, смеясь.
— И ей сказала тоже. Если б я только Беляшу, понимаешь, нормально, поржал бы и все. А тут решил меня повоспитывать. С-скотина. Вытащил из машины и по щеке. Потом за волосы. И… ухо. Зубами, вот сволочь.
Я вырвалась и как дернула от них. Упала, там склон какой-то, с травой. Скользко. Слышу, орет, выходи, сейчас порежу нахер. Ну, бухой совсем. А перепугалась, думаю, почикает ножом, и все, буду ходить с пописанной рожей. В общем, поорал, а потом слышу — уехали. Я встала и пошла. Побежала.
Она всхлипнула, цепляясь за Никино колено. Ватка упала, волосы свесились вниз.
— Шла, шла. Замерзла, как я не знаю кто. Сперва еще вино грело. А потом перепугалась совсем. Когда увидела дом, то побежала уже. Снег идет, а я ковыляю. Вы далеко. Дом виден, а знаешь, сколько по буеракам. Почти уже ползла. Ну, думаю, если нету никого, тут и помру. Замерзну. И прикинь, никто ж виноват не будет! Даже не сядет никто. Сека сволочь. Она заплакала, и Ника положила руку на гладкие волосы, погладила.
— Уже все. И ноги твои целы. А эти — Сека и Беляш, они уехали в город, думаешь?
— Сека, он Беляш и есть. Арсений Беляев, сволочь. У него кафешка на выезде, но то так просто. А сам он бензином торгует. И за сигаретами катается. Привозит коробками, продает блоками или ваще пачками. Бабкам. А те сидят, по штучке толкают. Бизнес. Ему давно б уже лавочку прикрыли, но за него Токай пишется. В одном дворе росли.
В Низовом у него тоже делишки. У Ники болела спина и шея, но Ласочка, прижимаясь, крепко держала ее обеими руками и все говорила, уже невнятно, путая слова.
— Черт! Мне нужно в корпус сходить, котел выключить. Я забыла. Ника аккуратно отцепила от себя тонкие руки, встала, одергивая свитер. Ласочка повернулась и поджала ноги, кутаясь в шубу.
— Все равно, холодно, — пожаловалась испуганно. В неярком свете узкое личико казалось совсем детским, серые глаза под сведенными светлыми бровями смотрели жалко и потерянно. Дрожали тонкие губы с размазанной в уголке помадой.
— А слушай. Я там сауну раскочегарила. Может, отвести тебя?
Полчаса побудешь в парилке и все как рукой. Бледное личико осветилось улыбкой.
— Да, да! — закивала, не отводя глаз от Ники, — пойдем, я хочу. И ты пойдешь, да?
— Я подожду, в холле. А то вдруг.
— Что вдруг? Твои должны приехать, да? Они где? В Южак умотали? Ника помялась. Ответила неохотно, краснея от того, что почему-то увиливает от полного ответа.
— Нет. Они по делам, тут недалеко.
— А я знаю. Мне про вас Токай рассказывал.
— Кто? Белая голова приподнялась, поворачиваясь, на Нику уставился удивленный серый глаз:
— Токай, Макс. Ты что, Макса не знаешь? Ну, вы ребята даете… Она снова положила голову, почти упираясь носом в Никино бедро.
Одной рукой держа на ухе ватку, другой поелозила под шубой и обхватила хозяйку за талию.
— Ладно, проехали. Посидели мы хорошо. Сначала. У папки Турона винишко нормальное такое, не шмурдяк. Турончик нам бильярдную открыл свою. А когда поднажрались уже все, Сека стал его сеструху снимать.
Сопливая совсем, ей, наверное, шестнадцать. Я говорю, ты совсем дурак, что ли? Хочешь, чтоб тебя повязали? Ну и Турончик вступится, все же сеструха. А он та пошла ты. Мне, прикинь! Она помолчала выжидательно, но Ника молчала тоже, не зная, как к рассказу отнестись. Давно уже не сталкивалась она вот с этим. Еще с дискотечных своих времен, ну и позже, когда вдруг в городе к Никасу подходили его бывшие дружки. Тогда, стоя в стороне (Никас ее никогда им не представлял и не знакомил), она слышала краем уха новости, которые рассказывались примерно так же.
— А барышня тоже накушалась изрядно. Ну и решили покататься. Сека ее в нашу тачку затащил, и ржет, я впереди, а он ее там тискает на заднем сиденье. Ну, когда по степи гоняли, я повернулась и кой-что ему сказала. Шуба задрожала, Ласочка крепче прижалась к Нике, смеясь.
— И ей сказала тоже. Если б я только Беляшу, понимаешь, нормально, поржал бы и все. А тут решил меня повоспитывать. С-скотина. Вытащил из машины и по щеке. Потом за волосы. И… ухо. Зубами, вот сволочь.
Я вырвалась и как дернула от них. Упала, там склон какой-то, с травой. Скользко. Слышу, орет, выходи, сейчас порежу нахер. Ну, бухой совсем. А перепугалась, думаю, почикает ножом, и все, буду ходить с пописанной рожей. В общем, поорал, а потом слышу — уехали. Я встала и пошла. Побежала.
Она всхлипнула, цепляясь за Никино колено. Ватка упала, волосы свесились вниз.
— Шла, шла. Замерзла, как я не знаю кто. Сперва еще вино грело. А потом перепугалась совсем. Когда увидела дом, то побежала уже. Снег идет, а я ковыляю. Вы далеко. Дом виден, а знаешь, сколько по буеракам. Почти уже ползла. Ну, думаю, если нету никого, тут и помру. Замерзну. И прикинь, никто ж виноват не будет! Даже не сядет никто. Сека сволочь. Она заплакала, и Ника положила руку на гладкие волосы, погладила.
— Уже все. И ноги твои целы. А эти — Сека и Беляш, они уехали в город, думаешь?
— Сека, он Беляш и есть. Арсений Беляев, сволочь. У него кафешка на выезде, но то так просто. А сам он бензином торгует. И за сигаретами катается. Привозит коробками, продает блоками или ваще пачками. Бабкам. А те сидят, по штучке толкают. Бизнес. Ему давно б уже лавочку прикрыли, но за него Токай пишется. В одном дворе росли.
В Низовом у него тоже делишки. У Ники болела спина и шея, но Ласочка, прижимаясь, крепко держала ее обеими руками и все говорила, уже невнятно, путая слова.
— Черт! Мне нужно в корпус сходить, котел выключить. Я забыла. Ника аккуратно отцепила от себя тонкие руки, встала, одергивая свитер. Ласочка повернулась и поджала ноги, кутаясь в шубу.
— Все равно, холодно, — пожаловалась испуганно. В неярком свете узкое личико казалось совсем детским, серые глаза под сведенными светлыми бровями смотрели жалко и потерянно. Дрожали тонкие губы с размазанной в уголке помадой.
— А слушай. Я там сауну раскочегарила. Может, отвести тебя?
Полчаса побудешь в парилке и все как рукой. Бледное личико осветилось улыбкой.
— Да, да! — закивала, не отводя глаз от Ники, — пойдем, я хочу. И ты пойдешь, да?
— Я подожду, в холле. А то вдруг.
— Что вдруг? Твои должны приехать, да? Они где? В Южак умотали? Ника помялась. Ответила неохотно, краснея от того, что почему-то увиливает от полного ответа.
— Нет. Они по делам, тут недалеко.