— Что?!
— Я расспрашивал кое-кого… За последние несколько недель Морис кормил сахаром многих лошадей. Не только тех, на которых вы скакали.
— О! — произнес я сдержанно.
— Ни одна из ваших лошадей не подверглась пробе на допинг, — продолжал Джеймс. — Но у некоторых из тех, что Морис угощал сахаром, пробу брали. Все результаты отрицательные.
— Он давал отравленный сахар только моим лошадям. Остальным для камуфляжа. И ему чертовски повезло, что именно у моих лошадей не брали пробу. Да, по правде говоря, я был уверен в этом.
Джеймс покачал головой. Без особой надежды я спросил:
— А… он… Кемп-Лор… пробовал дать сахар Ботве?
Джеймс поджал губы и уставился куда-то. Я затаил дыхание.
— Он подходил, когда мы седлали, — проворчал Джеймс. — Восхищался попоной.
Ботва неторопливо прогарцевала мимо нас — в отличном виде. Но прежде чем Джеймс смог что-нибудь сказать, к нему подошел один из распорядителей. И я так и не успел выяснить насчет сахара.
Но уже у второго забора я понял, что Ботва не отравлена. Тупая вялость, которой были поражены последние двадцать восемь лошадей и которая — как мне хотели внушить — была следствием моей неполноценности, развеялась, словно пролившаяся грозовая туча.
Ботва прыгала, вздымалась вверх, тянула вперед и неслась изо всех сил. Мне кричать хотелось от радости. Она была неопытным прыгуном — больше энтузиазма, чем расчета. И когда прыгала через небольшие препятствия — это не приносило особенных огорчений. Но теперь, впервые участвуя в стипль-чезе, она и к заборам отнеслась с тем же неуважением. Огромная разница между легким, падающим от толчка барьером и забором, шириною в три фута, крепко сбитом из березовых жердей, — особенно если перед ним открытая канава. Но Ботва не желала остепениться. Ей не терпелось. Она рвалась в бой.
Должен признаться, и мое настроение полностью совпадало с настроением Ботвы. Мы заражали друг друга безрассудством. Несколько раз мы рисковали неоправданно, но нам повезло. Я удерживал Ботву около ограды, протискиваясь, как только открывался малейший проход. И не мешал лошади получать все толчки и удары, которые выпадали на ее долю. Когда мы удачно подходили к забору, Ботва выигрывала в прыжке несколько корпусов. Но и когда подходили плохо, она все-таки пробивалась и всегда находила местечко, чтобы хоть как-то приземлиться.
Ничего похожего на ту разумную, точно рассчитанную скачку, о которой говорил Джеймс. Но такая отчаянная борьба больше научила упрямую Ботву выпутываться из трудных положений, чем спокойная пробежка с краю.
Подходя к предпоследнему забору, я начал бояться, что мы победим. Я знал — Джеймс хочет продать эту лошадь. И если бы она победила в скачке новичков, ценилась бы меньше, чем еще не побеждавшая. Очевидный парадокс? Да, но Ботва, молодая и неопытная, обещала многое. И слишком ранняя победа не дала бы ей в следующем сезоне участвовать в интересных скачках для новичков.
Прийти вторым, было бы гораздо выгоднее. Показать, что лошадь могла выиграть, хотя и не выиграла, — это подняло бы ее цену на несколько сотен. Но мы слишком яростно скакали, и у предпоследнего забора ненужная победа казалась неизбежной. Рядом шла лишь одна, уже уставшая лошадь, а на хвосте у нас — никого.
К счастью, Ботва оказалась на высоте.
Я пытался хоть как-то ее успокоить. Но она, не обращая внимания, взвилась в воздух слишком рано и приземлилась так, что ее задняя нога задела березовые жерди забора. От напряжения передние ноги подогнулись, и она упала на колени. Мой подбородок оказался на ее правом ухе, а руки сомкнулись вокруг шеи. Но тут ее выручило поразительное чувство равновесия. Напрягшись, она взметнулась вверх, дернула плечами и встала на ноги. Я опять оказался в седле, а она, покачав недовольно головой, снова устремилась к финишу. Но лошадь, которая шла рядом, была уже впереди и для нас недосягаема. Две другие пронеслись мимо в прыжке. Так что у последнего препятствия мы оказались четвертыми. Во время падения я упустил стремена и до прыжка не мог вдеть в них ноги. И, когда мы перелетели через последний барьер, они болтались в воздухе и звенели. Натянув поводья, я стиснул ногами бока. И Ботва, держась до конца, с разгона обогнала двух лошадей и в четырех шагах от финиша выскочила на второе место.
Джеймс в загоне для расседлывания ждал, пока я спешусь. Никакого выражения на лице. И я соскользнул на землю с таким же бесстрастным видом.
— Никогда больше не скачите так на моих лошадях! — только и вымолвил он.
— Согласен.
Отстегнув пряжки подпруги и взяв седло на руку, я наконец взглянул ему в глаза. Прищуренные и непроницаемые, они сияли.
— Что?!
— Я расспрашивал кое-кого… За последние несколько недель Морис кормил сахаром многих лошадей. Не только тех, на которых вы скакали.
— О! — произнес я сдержанно.
— Ни одна из ваших лошадей не подверглась пробе на допинг, — продолжал Джеймс. — Но у некоторых из тех, что Морис угощал сахаром, пробу брали. Все результаты отрицательные.
— Он давал отравленный сахар только моим лошадям. Остальным для камуфляжа. И ему чертовски повезло, что именно у моих лошадей не брали пробу. Да, по правде говоря, я был уверен в этом.
Джеймс покачал головой. Без особой надежды я спросил:
— А… он… Кемп-Лор… пробовал дать сахар Ботве?
Джеймс поджал губы и уставился куда-то. Я затаил дыхание.
— Он подходил, когда мы седлали, — проворчал Джеймс. — Восхищался попоной.
Ботва неторопливо прогарцевала мимо нас — в отличном виде. Но прежде чем Джеймс смог что-нибудь сказать, к нему подошел один из распорядителей. И я так и не успел выяснить насчет сахара.
Но уже у второго забора я понял, что Ботва не отравлена. Тупая вялость, которой были поражены последние двадцать восемь лошадей и которая — как мне хотели внушить — была следствием моей неполноценности, развеялась, словно пролившаяся грозовая туча.
Ботва прыгала, вздымалась вверх, тянула вперед и неслась изо всех сил. Мне кричать хотелось от радости. Она была неопытным прыгуном — больше энтузиазма, чем расчета. И когда прыгала через небольшие препятствия — это не приносило особенных огорчений. Но теперь, впервые участвуя в стипль-чезе, она и к заборам отнеслась с тем же неуважением. Огромная разница между легким, падающим от толчка барьером и забором, шириною в три фута, крепко сбитом из березовых жердей, — особенно если перед ним открытая канава. Но Ботва не желала остепениться. Ей не терпелось. Она рвалась в бой.
Должен признаться, и мое настроение полностью совпадало с настроением Ботвы. Мы заражали друг друга безрассудством. Несколько раз мы рисковали неоправданно, но нам повезло. Я удерживал Ботву около ограды, протискиваясь, как только открывался малейший проход. И не мешал лошади получать все толчки и удары, которые выпадали на ее долю. Когда мы удачно подходили к забору, Ботва выигрывала в прыжке несколько корпусов. Но и когда подходили плохо, она все-таки пробивалась и всегда находила местечко, чтобы хоть как-то приземлиться.
Ничего похожего на ту разумную, точно рассчитанную скачку, о которой говорил Джеймс. Но такая отчаянная борьба больше научила упрямую Ботву выпутываться из трудных положений, чем спокойная пробежка с краю.
Подходя к предпоследнему забору, я начал бояться, что мы победим. Я знал — Джеймс хочет продать эту лошадь. И если бы она победила в скачке новичков, ценилась бы меньше, чем еще не побеждавшая. Очевидный парадокс? Да, но Ботва, молодая и неопытная, обещала многое. И слишком ранняя победа не дала бы ей в следующем сезоне участвовать в интересных скачках для новичков.
Прийти вторым, было бы гораздо выгоднее. Показать, что лошадь могла выиграть, хотя и не выиграла, — это подняло бы ее цену на несколько сотен. Но мы слишком яростно скакали, и у предпоследнего забора ненужная победа казалась неизбежной. Рядом шла лишь одна, уже уставшая лошадь, а на хвосте у нас — никого.
К счастью, Ботва оказалась на высоте.
Я пытался хоть как-то ее успокоить. Но она, не обращая внимания, взвилась в воздух слишком рано и приземлилась так, что ее задняя нога задела березовые жерди забора. От напряжения передние ноги подогнулись, и она упала на колени. Мой подбородок оказался на ее правом ухе, а руки сомкнулись вокруг шеи. Но тут ее выручило поразительное чувство равновесия. Напрягшись, она взметнулась вверх, дернула плечами и встала на ноги. Я опять оказался в седле, а она, покачав недовольно головой, снова устремилась к финишу. Но лошадь, которая шла рядом, была уже впереди и для нас недосягаема. Две другие пронеслись мимо в прыжке. Так что у последнего препятствия мы оказались четвертыми. Во время падения я упустил стремена и до прыжка не мог вдеть в них ноги. И, когда мы перелетели через последний барьер, они болтались в воздухе и звенели. Натянув поводья, я стиснул ногами бока. И Ботва, держась до конца, с разгона обогнала двух лошадей и в четырех шагах от финиша выскочила на второе место.
Джеймс в загоне для расседлывания ждал, пока я спешусь. Никакого выражения на лице. И я соскользнул на землю с таким же бесстрастным видом.
— Никогда больше не скачите так на моих лошадях! — только и вымолвил он.
— Согласен.
Отстегнув пряжки подпруги и взяв седло на руку, я наконец взглянул ему в глаза. Прищуренные и непроницаемые, они сияли.