— Передача… — начал он.
— Обойдется без вас, — договорил я.
— Но вы не можете… — закричал он, — не можете этого сделать!
— Почему?
— Это же… это же телевидение! Миллионы людей ждут мою передачу.
— Значит, миллионы людей будут разочарованы.
Он замолчал, пытаясь взять себя в руки. И снова начал:
— Ну ладно… — Он судорожно вздохнул. — Если вы меня выпустите, чтобы успеть на репетицию, я не стану сообщать в полицию. Забудем об этом.
— Лучше успокойтесь и выслушайте меня. Вам трудно поверить, что я ни в грош не ставлю ваше влияние и ту ложную славу, какую вы приобрели у английской публики. Так же как и вашу ослепительную алчность. Все это фальшь, фальшь и обман. А под всем этим прячется болезненная зависть, бессилие и злоба. Злоба человеконенавистника. Вы дважды преступник — вы наживаетесь на нас и нас же губите! Но я ни за что не узнал бы этого, не отрави вы двадцать восемь лошадей, на которых я должен был скакать. И не тверди при этом коварно всем и каждому, что я потерял кураж, струсил. Что я уже не работник и меня пора выбросить на свалку, как охапку лежалой соломы. Так что можете потратить этот день на размышления, отчего вы пропустили сегодня свою передачу.
Он стоял неподвижно, с бледным, внезапно вспотевшим лицом.
— Вы так и сделаете?.. — прошептал он.
— Конечно.
— Нет! Нет, вы не можете! Вы же скакали на Образце… Вы должны дать мне провести передачу.
— Больше вы не будете вести никаких передач. Ни сегодня, ни когда-нибудь еще. Я вызвал вас сюда не для того, чтобы свести личные счеты. Хотя, не буду отрицать, в прошлую пятницу я готов был убить вас. Но я вызвал вас ради Арта Мэтьюза и Питера Клуни, и Грэнта Олдфилда. Ради Дэнни Хигса и Ингерсола — ради всех жокеев, которых вам удалось выбить из седла. Всеми способами вы старались, чтобы они потеряли работу. А теперь вы потеряете свою.
Впервые этот краснобай утратил дар речи. Губы шевелились, но он не мог издать ни звука. У него запали глаза, нижняя челюсть отвисла, на щеках образовались впадины. Трудно было узнать в нем прежнего красавчика и сердцееда.
Я вынул из кармана большой конверт, адресованный ему, и просунул сквозь решетку.
— Прочтите!
Он вытащил бумаги и прочел их дважды. Очень внимательно. По лицу его было видно: он сразу понял, какой это удар. Впадины на щеках стали глубже.
— Это фотокопии. Другие экземпляры разосланы старшине распорядителей, вашему начальству в телекомпании, а также некоторым другим заинтересованным лицам. Они получат все это завтра утром. И уже не станут удивляться, почему вы не явились сегодня на передачу.
Он все еще был не в силах ни слова вымолвить: руки его судорожно тряслись.
Я подал ему сквозь решетку свернутый рисунок — его портрет, нарисованный Джоан. И это было еще одним ударом.
— Я точно знаю, чем вы занимались. Большое неудобство, когда тебя знают все. Особенно, если совершаешь неблаговидные поступки, вроде установки старого «ягуара» поперек дороги Питеру Клуни.
— Передача… — начал он.
— Обойдется без вас, — договорил я.
— Но вы не можете… — закричал он, — не можете этого сделать!
— Почему?
— Это же… это же телевидение! Миллионы людей ждут мою передачу.
— Значит, миллионы людей будут разочарованы.
Он замолчал, пытаясь взять себя в руки. И снова начал:
— Ну ладно… — Он судорожно вздохнул. — Если вы меня выпустите, чтобы успеть на репетицию, я не стану сообщать в полицию. Забудем об этом.
— Лучше успокойтесь и выслушайте меня. Вам трудно поверить, что я ни в грош не ставлю ваше влияние и ту ложную славу, какую вы приобрели у английской публики. Так же как и вашу ослепительную алчность. Все это фальшь, фальшь и обман. А под всем этим прячется болезненная зависть, бессилие и злоба. Злоба человеконенавистника. Вы дважды преступник — вы наживаетесь на нас и нас же губите! Но я ни за что не узнал бы этого, не отрави вы двадцать восемь лошадей, на которых я должен был скакать. И не тверди при этом коварно всем и каждому, что я потерял кураж, струсил. Что я уже не работник и меня пора выбросить на свалку, как охапку лежалой соломы. Так что можете потратить этот день на размышления, отчего вы пропустили сегодня свою передачу.
Он стоял неподвижно, с бледным, внезапно вспотевшим лицом.
— Вы так и сделаете?.. — прошептал он.
— Конечно.
— Нет! Нет, вы не можете! Вы же скакали на Образце… Вы должны дать мне провести передачу.
— Больше вы не будете вести никаких передач. Ни сегодня, ни когда-нибудь еще. Я вызвал вас сюда не для того, чтобы свести личные счеты. Хотя, не буду отрицать, в прошлую пятницу я готов был убить вас. Но я вызвал вас ради Арта Мэтьюза и Питера Клуни, и Грэнта Олдфилда. Ради Дэнни Хигса и Ингерсола — ради всех жокеев, которых вам удалось выбить из седла. Всеми способами вы старались, чтобы они потеряли работу. А теперь вы потеряете свою.
Впервые этот краснобай утратил дар речи. Губы шевелились, но он не мог издать ни звука. У него запали глаза, нижняя челюсть отвисла, на щеках образовались впадины. Трудно было узнать в нем прежнего красавчика и сердцееда.
Я вынул из кармана большой конверт, адресованный ему, и просунул сквозь решетку.
— Прочтите!
Он вытащил бумаги и прочел их дважды. Очень внимательно. По лицу его было видно: он сразу понял, какой это удар. Впадины на щеках стали глубже.
— Это фотокопии. Другие экземпляры разосланы старшине распорядителей, вашему начальству в телекомпании, а также некоторым другим заинтересованным лицам. Они получат все это завтра утром. И уже не станут удивляться, почему вы не явились сегодня на передачу.
Он все еще был не в силах ни слова вымолвить: руки его судорожно тряслись.
Я подал ему сквозь решетку свернутый рисунок — его портрет, нарисованный Джоан. И это было еще одним ударом.
— Я точно знаю, чем вы занимались. Большое неудобство, когда тебя знают все. Особенно, если совершаешь неблаговидные поступки, вроде установки старого «ягуара» поперек дороги Питеру Клуни.